Его терзала мысль одна: увидеть Анни вновь,
«Взглянуть на милый лик её и знать, что лишь любовь
И счастье в её жизни царят», - так много дней
Он думал, эта мысль его, тревожа всё сильней,
Однажды погнала на холм, орешник где цветёт,
Воспоминаний горьких рой из головы нейдёт,
А был ноябрь, хмарь, тоска (и в сумеречный час
Тоскливей было, чем зимой бывает нам подчас).
Квадратик света, между тем, блеснул издалека,
Уютный и родной он был, пускай пройдут века,
Но свет из дома Филиппа узнает он всегда...
Тянуло к тому дому его, как никогда...
Так перелётных птиц всегда свет маяка влечет:
Обманчив этот свет для них, прервёт он их полёт...
Филиппа дом, у берега, на улицу фасадом,
Последним был средь остальных, у моря прямо рядом,
Пестрел у дома дивный сад, стеною обнесён,
В калитку выход на пустырь... Как страж былых времён,
В саду рос древний-древний тис с дорожкой вкруг него,
Покрытой галькой... Хоть в саду не видно никого,
Решил пробраться он за тис, чрез стену перелез
И встал за деревом, азарт, конечно, не исчез:
Хотел увидеть он её... Увидел... Лучше б нет...
Коль «лучше», «хуже» для того достойный здесь ответ.
Блистает ярко серебро, посуда на столе,
Зажжён очаг и ярко он горит в вечерней мгле.
А справа Филипп, тот, что был отвергнут, стал любим,
Румян, дороден, на руках с дитятею своим,
Над ним склонилась девушка – вторая Анни Ли,
Стройнее, правда, (только так их различить могли),
Высокая блондинка... А в поднятой руке
Держала она ленту с кольцом на ободке,
Дразнила им младенца. Он пухлой своей ручкой
Хватал кольцо, терял опять, такой нехитрой штучкой
Умели развлекать его, смеялись дружно всласть,
Любовь друг к другу сильная имела в доме власть.
Направо от младенца стояла его мать,
(Как счастлива была она, словами не сказать).
Всё время она к сыну зачем-то обращалась,
(«Высокий, сильный, бравый стал!»), так мило улыбалась
На все его ответы, он ласков с нею был...
Вот что мой Энох видел... На миг он позабыл,
Кто он, где был и как же он вдруг оказался тут...
Когда же осознал он, что глаза его не лгут –
Его жена — уж не его, и сын, и дочь – те тоже,
Всё Филиппу принадлежит: супружеское ложе,
Защита дома, мир в семье, забота о родных,
Его родных, не Эноха, в помине нет былых
Времён, когда хозяином, отцом был Энох мой...
(Ты спросишь: «Отчего же так твой удивлён герой?
Ведь Мирьям Лейн подробно так ему всё рассказала,
Чем виденная сцена его так поражала?»
Что видим мы, сильней всегда, чем то, что слышим мы,
Так было, есть и будет, читатель мой, увы).
Тут Энох зашатался, за ветвь схватился, крик
Боясь издать ужасный, которым он бы вмиг
Разрушил это счастье. Так чрез многие года
Провозвестит небесный гром день Страшного суда,
И вот он, мягко крадучись, как вор, чтоб не шуметь
Устлавшей садик галькой, хотел скорей успеть
Он выбраться оттуда, держался за забор,
Чтоб не упасть без чувств ему, калитки сняв запор,
Он вышел и закрыл её так тихо, как больного
Дверь комнаты закрыл бы он, не проронив ни слова...
But Enoch yearn'd to see her face again;
`If I might look on her sweet face gain
And know that she is happy.' So the thought
Haunted and harass'd him, and drove him forth,
At evening when the dull November day
Was growing duller twilight, to the hill.
There he sat down gazing on all below;
There did a thousand memories roll upon him,
Unspeakable for sadness. By and by
The ruddy square of comfortable light,
Far-blazing from the rear of Philip's house,
Allured him, as the beacon-blaze allures
The bird of passage, till he madly strikes
Against it, and beats out his weary life.
For Philip's dwelling fronted on the street,
The latest house to landward; but behind,
With one small gate that open'd on the waste,
Flourish'd a little garden square and wall'd:
And in it throve an ancient evergreen,
A yewtree, and all round it ran a walk
Of shingle, and a walk divided it:
But Enoch shunn'd the middle walk and stole
Up by the wall, behind the yew; and thence
That which he better might have shunn'd, if griefs
Like his have worse or better, Enoch saw.
For cups and silver on the burnish'd board
Sparkled and shone; so genial was the hearth:
And on the right hand of the hearth he saw
Philip, the slighted suitor of old times,
Stout, rosy, with his babe across his knees;
And o'er her second father stoopt a girl,
A later but a loftier Annie Lee,
Fair-hair'd and tall, and from her lifted hand
Dangled a length of ribbon and a ring
To tempt the babe, who rear'd his creasy arms,
Caught at and ever miss'd it, and they laugh'd:
And on the left hand of the hearth he saw
The mother glancing often toward her babe,
But turning now and then to speak with him,
Her son, who stood beside her tall and strong,
And saying that which pleased him, for he smiled.
Now when the dead man come to life beheld
His wife his wife no more, and saw the babe
Hers, yet not his, upon the father's knee,
And all the warmth, the peace, the happiness,
And his own children tall and beautiful,
And him, that other, reigning in his place,
Lord of his rights and of his children's love,--
Then he, tho' Miriam Lane had told him all,
Because things seen are mightier than things heard,
Stagger'd and shook, holding the branch, and fear'd
To send abroad a shrill and terrible cry,
Which in one moment, like the blast of doom,
Would shatter all the happiness of the hearth.
He therefore turning softly like a thief,
Lest the harsh shingle should grate underfoot,
And feeling all along the garden-wall,
Lest he should swoon and tumble and be found,
Crept to the gate, and open'd it, and closed,
As lightly as a sick man's chamber-door,
Behind him, and came out upon the waste.