Приветствую тебя, мой собрат монах.
Зима, и в сердце шевелится страх.
Чтоб уйти от него, пишу вот посланье.
Наша судьба ведь одна – изгнанье.
Горы вокруг белеют снегами
и завораживают взгляд вершины.
Не схватиться руками, не дойти ногами.
Да и жизни нашей всего с поларшина.
С каждым днём я седею, зимой напитан.
Снежные хлопья в волосах не тают.
Тела стареющего сбитень
на холоде, как на огне, подгорает.
Временами теряю смысл и связность.
Извини, что в письме длинноты, как тени.
Разума вижу несообразность.
Он миру и смерти сдаётся от лени.
Ему тоже холодно, тоже зябко
и передёргивает от мыслей.
Они размахивают культяпкой,
словно калеки на паперть вышли.
Словно от храма пойдут в дорогу
предков мощам поклониться сиро.
Кому они верят: Будде ли, Богу
или шуньяте в объятьях мира?
Сам не знаю, сны мои смутны.
Сам себя не вполне понимаю.
Зимние дни и старость беспутны.
Их сознаньем пустым обнимаю.
Всех простить и себя напоследок.
Но не выходит и одр мой узок,
лезвие бритвы в тени беседок
и уставший от бритв огузок.
От всех усилий и лезвий - шрамы
тянут кожу, тело неволят.
Горы дикие, панорамы,
пихт щетина лопатки колет.
Навзничь лежу на зимнем пейзаже.
Взор замутился от снега даже.
Небо сеть, как рыбачка, вяжет
и тусклые дни застыли на страже.
А ночь черна и противна слуху.
Ветер воет и словно хохочет.
Поймал меня, жужжащую муху,
и поиграть и послушать хочет.
Вобщем, я не монах, а тряпка,
и от сатори далёк как белка.
Одно утешает – что слов охапка
сгорит, а душе письмо как свистелка.
Скоротаю время, облегчу душу.
Я знаю – сатори всегда нежданно.
Я нить теряю, но я не трушу,
на жизнь и смерть готов постоянно.
Худой рогожей бока прикрыты,
дров-то мало, рубище в дырьях.
Но судьбы наши по горло врыты
в мёрзлую землю и сны иномирья.