Лебедь вечера, распахнувший глаза темноты,
и беседа с другом. Накал разговора,
когда вкручиваются слова-винты
в пазы невидимого узора.
Когда волк в груди поднимает морду
и воет протяжно, могильный крест
чернеть начинает отчётливо, гордо,
и вымерло всё окрест.
Кости земля шевелит и сдвигает игриво,
лунный свет шершавые гладит холмы.
А разговор длится до полночи, до разлива
стихии тоскующей, и бередит умы.
Ночной разговор о неглавном, о пустяках,
о фантазиях даже, которые дух рождает
в тяжкой игре и не в силах сдержать в руках,
и клокочут слова и молчание побеждают.
Они распирают череп и швы болят.
Они гложут мозг, рвутся наружу.
Себя самих они что ли согреть хотят,
худо одетые, танцем в стужу?
Слова комариной тучей обсели ночь,
а лунный свет шевелится тяжко.
Слова хотят вой в груди превозмочь.
Это лунной волчьей молитвы оттяжка.
Быстрой речи помогают движенья рук.
Пальцы судорожно полночь щупают,
как-будто речью разбужен во тьме паук
и по лужам лунным спросонья хлюпает.
Он велик, голенаст и ещё растёт,
заволакиваясь бархатной чёрной шерстью.
Он свою паутину быстро сплетёт.
Он сетью прикроет зияний отверстия.
Он пеленой защитит разговор от дыр.
Теперь слова в дыру нипочём не пролезут.
Но холоден за окном воздух ночной и сыр.
Окно открыто и ветер грезит.
В мечтах ему мерещатся игры, бег
и в комнате он стадион придумал.
Ранняя осень ещё, а то и снег
он бы в свою фантазию сунул.
Ветер игриво сдувает налёт паутин,
ветер по-братски теснит слова и сметает
их к теням в углы, и мусор один
теперь в разговоре праздно витает.
По беседе оставленной расползается тьма,
земля в кресты и кости не играет больше.
Иссякли слова, исчерпала себя кутерьма,
рождённая и жившая ночи не дольше.