Свет из прошлого – как лучи далекой звезды. Мчатся одинокие в холодном пространстве «леденящего космоса» и укалывают вдруг острым светом. Но они потом могут светить миллионы лет! А светом детства так: пахнёт и погаснет. Очень трудно удержать лужайку воспоминания: чуть отвлечёшься – она погасла. И мчишь через пять десятков лет лучи, вызываешь их из всё больше сгущающейся тьмы.
Постукивают молоточки в сараечках, гаражах, пилится, строгается, рубанится. И двор всё чаще и гуще заполняют «ратники» с разнокалиберными и разноискусными мечами, малыми и большими щитами – иного и едва видно за ним! Слюнки текут от того или другого – как же, папка помогал! Вон как отделан щит: заклёпки металлические по кругу, крестом – пластины, в центре – глаз огненный.
Но больше так, наспех, неумело – доски да шпонки, едва построганные.
А мечи? У редких из нас рукоятки накрепко обвиты сыромятным, податливым и тёплым, золотистым ремнём. А на самом мече – красивые, то сужающиеся, то расширяющиеся, бороздки. Незамысловатые узоры на деревянной ручке…
Эх, было бы чем пырнуть супротивника! Чего уж там. Не до нас попивающим и занятым работой отцам. Хорошо ещё, если есть они.
Когда «трещат мечи харалужные в поле незнаемом», то не до заклёпок и причуд всяких. Быть бы живу!
Наша почти двадцатиголовая орда делится на две команды и растворяется в густоте сараек и гаражей на берегу Вели.
Как зябко мне всегда в начале шуточного нашего побоища! Как обостряется нюх! Как лопатками чувствуешь подвох, угрозу, опасность, западню! Как пробуждается в тебе древняя осторожность охотника и взрослый расчёт в бою. Кажется порой, что не шуточно рядом ходит смертельная опасность.
Посасывает внизу спины. Холодно и щекотно.
В дрожь бросает, когда из своей спасительной ямки видишь, как со страшным криком гонят мимо тебя Витька и Юрка маленького Пескаря… Одичавшие охотники! Как мальчишки «Повелителя мух» Голдинга загоняют Хрюшу и его друзей… Сейчас догонят, собьют с ног, и прощай, Пескарик, прощай Юрка Бречалов. И хоть мы заставляли тебя лопать червяков с чёрным хлебом, всё равно страшно за тебя, и жалко тебя, дурака. Всегда ты оказываешься бит…
Первым на меня выскакивает один из братьев Фокиных. Малец от испуга и меч роняет на землю. А за спиной вырастает Бублик с каким-то нечеловеческим криком. Мчится на меня. Я хватаю в крепкую горсть малого Фоку, тяну резко на себя, падаю и ногами выбрасываю его в сторону Бублика.
…Какой-то невезучий, нескладный Колька Онучин, всё время ему достаётся. Топотун, медвежонок. Любишь его, жалеешь, но сейчас не до соплей сентиментальных. И Колька лежит на снегу, утихомиривая кровь, брызжущую из его носа и крупных, негритянских губ. Прямо в лицо угодил ему ногами перелетевший через меня Фока.
Через сорок лет он появится в моей хозьминской обители. С Колымы! С приисков, чёрт побери! Такой же большеголовый губошлёп, милый дружок детства. Если бы он знал, в какую историю он влипнет через час-другой, наверное, не приехал бы. Во всяком случае – поостерёгся бы…
Радостно пожужжав за столом за бутылочкой водки, мы, как водится, пошли в баню. Погревшись, я стал наяривать Кольку берёзовым веником. Дав ему полежать, отвлёкся, отошёл к бачкам. В это время сзади схлопало и всхлипнуло.
– Е-та-тать! – Колька лежал спиной в крутом кипятке для заварки веника и пытался руками схватиться за края таза, чтобы вытолкнуть себя из совсем не рождественской купели. Я схватил его за ноги и стал тащить на себя. Колька при этом ещё раз отмерил спиной всю глубину таза и длину своей спины.
– Находясь в некотором алкогольном возбуждении, мы не поняли содеянного нами.
– А, ничего, заживёт! – Колька выглядел бодрячком.
Через минут десять он помрачнел и задумался.
Я осмотрел его спину и увидел, что она краснеет и покрывается волдырями. Скоро некоторые из них стали лопаться…
Ещё через час Кольку увозила в Вельск машина. Ещё через пару часов он надолго застрял в районной больнице. Слава Богу, обошлось малой кровью. Провалявшись неделю, походив на процедуры и перевязки, милый Бублик покинул проклятую Малую родину и уехал на тихую и счастливую Колыму.
А ко мне подлетает колченогий, крепенький Вовка Бураев. Он горбится, щетинится, делает выпады, ложные движения, перекидывает меч из руки в руку.
– Вот же, б…, Коля-Вася! – огорчённо выбрасывает из себя, когда мне удаётся подловить его на противоходе. Вовка – паренёк честный. Убит – значит, убит.
– Кто у вас ещё остался? – разгорячено спрашиваю его, готовый бежать, догонять, колоть.
– Мурзилка… На кране он сидит. Загнали его ваши… А ваши-то тоже все убитые.
У крана собрались почти все вояки. Витька забрался высоко, к самой стреле, на небольшую площадку. Я ползу к нему. С полчаса мы провоцируем друг друга на выпад, чтобы один из нас раскрылся – так тесно, так неудобно и неуютно в этой груде железа.
– Эй вы, скоро там? – кричит верх Лёха Зыков. – Давайте, на фиг, спускайтесь, замёрзли все. Пусть ничья будет.
И в это время я торжествующе кричу с верхотуры, и наши внизу ликуют. Мы с Витькой Мурзиным спускаемся вниз. Я чувствую себя уставшим, счастливым и опустошённым: ну-ка, такой бой выстоять!
Ко мне тихонько подходит обезноженный Славка Бойцов, приставляет тихо-тихо к моему боку меч и ласково-ласково проговаривает:
– Убит.
– Кто прозевал!? – огорчённо выдыхаю я…