– Славка, а мы где?
Я иду по шпалам и сонно озираюсь на обочины железнодорожных путей.
– Чёрт его знает… Спать охота, Коль…
С путей сворачивает Юрка с Лёшкой и падают в траву на откосе.
– Славка, ты узнаёшь дорогу?..
– Спать… Так бы и рухнул сейчас.
Лохматое, большое-большое солнце утра. Оно валит с ног, манит в росяные травы обочин. Гипнотически, сонно, однообразно поют птицы: спать, спать, спать! Всё вокруг размыто, зыбко. Ни звук, ни свет не чувствуются отчётливо, а живут в нас обморочным наволоком. Тянутся, множатся неясные и туманные, и валят с ног пацанов одного за другим. Железнодорожная насыпь принимает новых и новых приявших сна… Никто не дотягивает до тени, падают под изнуряющее беспощадным светом утреннее солнце начало июня.
– Всё, посёлок рядом, – облегчённо бросает Славка, мы с ним делаем пару шагов от рельсового пути и валимся во влажную траву нашего рукодельного футбольного поля у солдатского кладбища…
Засыпаем мгновенно.
А какой зато была ночь! Зелёные сумерки белой ночи в молочной зелени берёзовой рощи. Жидкие, жидкие звёзды угадывались в небе. И было тепло. И горел костёр. И пахло печёной картошечкой…
А мы бегали у Роменьги с кепками и вязаными шапками, трясли берёзы, а с тех тучами нам на головы сыпались майские жуки. Разве в посёлке соберёшь такой урожай!
Кто-то отчаянно реготал, фальшиво хихикал, елозил руками, засунув партию жуков себе за майку, на пузо.
– Ой, щекотно! Ой, не могу! Ой, мамочка, уберите у меня их!
Жуки скреблись в коробках, переворачивались в травке, заботливо уложенной в стеклянных банках, ползали в волосах, срывались с аэродромов вытянутых ладоней, дружелюбной рукой попадали за шиворот дружков. И кто-то то и дело срывался с отчаянно-притворным криком с места и начинал шарить за спиной…
А зеленоватая ночь, нашпигованная клейким духом распустившихся листьев, была встревожена лохматым жужжанием сотен, тысяч майских жуков.
Щекотал зажатую ладонь пленник, и хотелось спать под его настойчивое шебуршание: отпусти, отпусти, отпусти…
Жаркий балкон лета. На балконе – Славка. Рядом я – смятый, ошеломлённый, молчащий. Я не знаю, что сказать. Перекосившийся мой рот, бессовестные глаза, которые растерянно шарят по плоти дружка, скрытой рубашкой.
Первое, что я вижу – безвольно брошенные из-под пледа ноги. Он вдруг выбрасывает худющую руку с удлинившимися, тонкими и бледными пальцами, хлопает ей под коленом, выправляет ногу, а потом, оттянув пальцами штанину, перетаскивает ногу к креслу. То же проделывает и с другой ногой.
Заострившееся лицо, по-прежнему красивое, с выразительным рисунком губ, с тонким и безукоризненно прямым носом, русые, длинные и прямые волосы (а-ля Видов).
Славка кажется тоже немного смущённым:
– О, привет, Колюня!
(Как-то ладно и не обидно у него звучит и «Николка», и «Колюня», и «Мыкола»…)
Он наклоняется ко мне, протягивая руку, и я вижу из-под приоткрывшейся рубашки исполосованную синевато-красными рубцами ключицу.
Я осторожно протягиваю навстречу свою ладонь, а он неожиданно крепко-крепко сжимает её:
– Пока много ходить нельзя, но я расхожусь… Да и сейчас…
Славка стукает костями рук по ручкам кресла и приподнимает над ним туловище.
– Не надо, не надо, – тороплюсь я предупредить его, но Славка и без меня впадает в кресло и на его бледном лице проступают капельки пота.