Она никогда не видела железной дороги — только серый забор, за которым свист и стук обещали движение, надпись «Пригородные кассы» и стеклянные двери станции, где по ночам отражались её белокурые хвостики, розовое платье, буквы поперёк груди: «ГРОМКО КРИКНЕМ БОЛЬНОМУ ГОРЛУ — НЕТ!», рот, разинутый в этом самом крике — не ребёнок, а заглядение.
Глянцевая бумага вспухала, наливаясь ненавистью к оригиналу, способному захлопнуть рот, и ко всем, кто волен двигаться. Прохожие не замечали, что избегают встречаться взглядом с девочкой на стене аптеки.
***
Тусклое небо воспаляется, напоминая срез копчёной грудинки: розовое мясо, прослойки жира, блестящая рыжая корка внизу. Надо торопиться, поймать краткие сумерки, нырнуть в метро.
Рюкзак даже не звенит — так плотно утрамбованы баллончики с краской: красной, чёрной, белой. Суть — в количестве, не в разнообразии.
Он падает на сиденье в углу вагона, придавив колени рюкзаком, чтоб не сбежать, а кружиться на карусели кольцевой линии, сколько потребуется.
Последний месяц календарной зимы подгоняет закат в час пик: к железному грохоту и тормозному визгу добавляется толпа. Наушники — непозволительная роскошь. Плеер припрятан в кармане для часов свободы.
Он прикрывает лицо капюшоном и ныряет в одуряющие шумы. Круг за кругом ученик старших классов, обладатель имени, дневника и школьного проездного, уходит в небытиё. Ему уютно в грохоте железных барабанов, под неумолимой, как шесть футов земли, тяжестью рюкзака. Но просыпается Отпускатель.
Голос, объявляющий станции, не достигает мозга, но ему это и не нужно, он — сжатая пружина.
Двери распахнуты. Пружина распрямляется.
Он — на платформе, провожает глазами хвост поезда, идущего на последний круг, щурится, оглядывая подземный собор: высокие своды, безоконные витражи. Переход на серую ветку.
— Ночью все ветки серы, — усмехается он.
Теперь не нужно вводить себя в транс стуком колёс — пружина снова сжата, путь лежит на север.
Его выбрасывает из вагона раньше, чем он ожидал. Сначала выбор не велик: выход один. После стеклянных дверей, исцарапанных до непрозрачности, возможности множатся.
Он выходит из-под земли, вдыхает полуночный воздух. По правую руку — торговый центр провинциального вида и неказистые, одноэтажные магазины: «Всё для дома», «Одежда из Италии», «Осетинские пироги», аптека, по левую — железнодорожная станция. Форпост Савёловского вокзала.
На стене «Одежды из Италии» мёрзнет дамочка в кружевном белье. Отпускатель смотрит ей в глаза. Не ошибся: осознала положение, опечалена.
Рисовать он не умеет, и не пытается, поэтому даже с точки зрения самых терпимых горожан не попадает в категорию «уличные художники» — обыкновенный бездельник, «уродующий облик города».
Ради томно изогнувшейся дамочки он извлекает белый баллончик. Она — мирная, уснёт с радостью. Краска ровно ложится на ноги в чулках.
В других случаях он начинает с глаз. Достаёт баллон чёрной краски и шмяк в лицо — как выстрел.
Чёрная завеса достаётся «буйным», отравляющим пространство на километры вокруг, но не желающим засыпать: чего стоила домохозяйка с банкой майонеза в руках, круглым лицом, зверской улыбкой от уха до уха и страшными, голодными глазами — хуже ведьмы из пряничного домика.
Двухмерные копии от оригинала не зависели. Иногда на билборде над автобаном (морока и риск свернуть шею) лицо оживало, а его «приземлённые» двойники оставались картинками, а иногда чёрное заточение настигало десятки одинаковых лиц.
Отпускатель любит чёрный — сам закутан в чёрное с головы до ног, и каждое «заточение» требует сил: разбрызгивая чёрную краску, он оставляет часть себя сторожить отвратительное двухмерное создание.
Только одним цветом он не пользовался ни разу, но баллон красной краски неизменно попадал в рюкзак. На всякий случай.
***
Улыбаясь дамочке напоследок, он окутывает белым облаком её голову. Он доволен собой. Можно вешать рюкзак на плечи и топать домой, пешком — метро уже закрылось. Летом после охоты он часто ночевал в скверах, но зимой правило одно: хочешь жить — шагай.
Он идёт вдоль магазинов, глядя под ноги, и боковым зрением ловит надпись: «ГРОМКО КРИКНЕМ БОЛЬНОМУ ГОРЛУ — НЕТ!».
Его всегда раздражали слоганы в повелительном наклонении: «Попробуй!», «Хочешь?», «Подключись!». Императив в хоровой аранжировке — гораздо хуже. Он смотрит на рекламу, готовый плеваться ядом, и захлёбывается встречным потоком.
Рюкзак мигом сброшен под ноги, чёрный баллончик зажат в ладони -рефлексы выработались за несколько лет.
Вооруженный, он разглядывает двухмерную: не шуганная, не боится подрисованных усов или груди в виде двух скобок, потому что дурных примеров перед глазами нет.
— Свезло так свезло, — говорит Отпускатель, оценив открытый рот и задорные хвостики. — Я бы тоже обозлился.
Сочувствуя погребённым под чёрной краской, можно с ума сойти. Ни к чему это.
Трёхмерный двухмерного не разумеет — подозрительная мысль, будто подброшенная злой девочкой на плакате.
— Ты не рада здесь торчать, — тянет он, распыляя краску. — Каждый беглый взгляд заново пришпиливает к стенке. Буквы поперёк груди… На трёхмерных тоже всегда что-нибудь написано. Родился — хлоп! Этикетка: девочка или мальчик. Имя в документах. Потом другие надписи: учитель, PR-менеджер, школьник, безработный. Но мы-то можем найти тёмную комнату и представить, что надписей нет. Вот это я тебе и устрою.
Слова расходятся с делом, сочувствие подавляет рефлексы. На улице дубак, а тут ещё больное горло свирепствует — нарисуем девочке чёрные ботинки, а вместо розового платья — штаны и куртку. Хвостики издеваются над отчаянием в глазах — закрасить хвостики. С чёрной шапочкой даже бесцветные глаза выглядят интересно.
Нарисованный прикид весьма отдалённо напоминает одежду, как и «чёрная шапочка» — человеческие волосы. Но в его воображении всё выглядит правильно.
— Что со ртом будем делать?
Его голос приглушён шарфом, закрывающим половину лица от ветра и случайных свидетелей. В порыве вдохновения он лезет в рюкзак, вытягивает красный баллон, рисует поверх открытого рта треугольник шарфа и понимает, почему всё это время называл себя Отпускателем.
***
Она отслоилась, оставив шершавый силуэт на плакате. Заколыхались маслянисто-чёрные волосы, двухмерное тело пошло волнами. Жуткое зрелище: ростом Отпускателю по грудь, но пропорционально крупнее любого ребенка, чёрный кокон вместо одежды, красный треугольник на лице.
Впрочем, ей самой отражение в стекле понравилось, но не понравился ветер. Трёхмерному воздушные потоки были нипочём, даже капюшон не трепыхался, а она еле удерживала равновесие, каждый шаг давался с трудом. Что же будет, если задует по-настоящему?
— Ты откроешь мне дверь на станцию, — прошипела девочка из-под красного шарфа.
Наверное, не «прошипела», одёрнул себя Отпускатель, просто надо привыкнуть к бумажному голосу.
Он стянул перчатку и поднял кисть.
— Хочу понять, откуда дует.
— Слева, — тут же ответила Двухмерная.
— Тебе видней, — хмыкнул он, вставая между южным ветром и девочкой. — Дверь я открою, но что дальше?
Он удивился будничности своего голоса перед лицом чуда, пусть от лица и было одно название.
— Хочу в поезд. Ехать столько же, сколько висела с открытым ртом, — прошелестела девочка.
— Это сколько?
Двухмерная задумалась, наконец изрекла:
— Больше трёх ночей.
— Не самое удачное место, — заметил Отпускатель. — Тут не ходят поезда дальнего следования. Всё, на что можно рассчитывать — часа три в электричке.
— Где настоящие поезда? Пойду туда.
Пойдёт она. Отпускатель представил блёклый рассвет и Двухмерную, спрашивающую у людей: «Где поезда?».
Случайный прохожий может не услышать бумажный голос, а вот зрение вряд ли откажет. Впрочем, ещё до рассвета Двухмерную порвёт ветром. Глупо бросать чудо, сотворённое не без его участия, из-за того, что конечности замёрзли.
— Могу предложить один маршрут, — сказал он. — К целой гидре: три вокзала на выбор. Держись с подветренной стороны.
***
В одиночку он дошагал бы до Комсомольской площади за полтора часа, но из-за Двухмерной приходилось ползти. Она отвергла предложение повесить её на руку, как полотенце, и он принял свою судьбу — с чудесами не спорят.
В три часа ночи они свернули на Огородный проезд.
— Интересно, что высветили фары? — усмехнулся он, оглядываясь на пронёсшийся мимо автомобиль.
Ещё одна пара фар маячила позади.
— Две чёрные тени. Было бы на что смотреть. Долго нам идти по этой улице?
— Прилично, — мрачно ответил он.
Тогда Двухмерная взяла его за руку и ринулась на проезжую часть.
***
— Держись крепко, — бумажный голос звучал как никогда отчётливо, но изменился не голос, а слух.
Потоки воздуха припечатали их к капоту. «Хоть не к лобовому стеклу», — подумал двухмерный Отпускатель.
— Держись, говорю. Отпустишь мою руку — умрёшь болезненной трёхмерной смертью.
— Еле переставляешь ноги, а прыгнула против ветра!
— Без тебя бы не прыгнула.
— Поэтому не повесилась на руку? Знала, что если коснусь тебя, тоже стану плоским?
— Не знала. Сам-то все свои действия можешь объяснить?
Отпускатель подумал и промолчал, пытаясь понять, нравится ли ему новое состояние.
— За дорогой следи! — шикнула девочка. — Уже два раза повернули, пока ты умещал своё трёхмерное сознание в плоскость!
Он спохватился и с трудом отлепил лицо от капота.
Повезло: места были знакомые. Неслись по Шереметьевской.
— Всё под контролем. Слушай, ты словом «трёхмерный» будто ругаешься. И вообще, разговариваешь совсем не как девочка лет десяти.
— Тебе ли путать картинку с оригиналом? Я разговариваю, как ты. От кого красный шарф, от того и словарный запас.
Автомобиль вырулил на ТТК, и Отпускатель занервничал. Проедет нужный поворот, а им-то как выбираться? Но удача не отвернулась: не знающий о плоских пассажирах водитель выехал на Проспект Мира, свернул во дворы, сбрасывая скорость. Встречный воздушный поток заметно ослаб.
— Сползаем?
— В мокрый снег? Держись до последнего!
Вцепились двумя бумажными руками в крышку капота. Машина припарковалась у подъезда. Ночной путешественник не заметил их, торопясь домой.
— Вот теперь сползаем, — сказала девочка, когда громыхнула железная дверь. — Ты первый. Обеспечь подветренную сторону.
***
Обратное превращение вышибает дух похлеще прыжка на капот: мышцы в икрах вибрируют, как струны, в затылке давит, виски гудят. Подвальная темнота двора постепенно оказывается обычным городским полумраком. Рёбра болят.
Таким грязным он не был даже после ночёвок в парках. Серо-коричневые разводы на куртке — ещё полбеды. Отпускатель подносит правую руку к лицу (перчатку он, видимо, потерял) и скребёт ногтём по щеке: на обветренном лице — корка той же грязи, что на куртке.
— Что-то ты побледнел, — шелестение Двухмерной отдалённо похоже на смех. — Тебя подновить? Из баллончика?
Она деловито разглаживает заломы на руке, которой схватила его перед прыжком. Помятые пальцы — чёрные. Присмотревшись, Отпускатель узнаёт двухмерную версию своей перчатки.
— Я сейчас сам тебя подновлю, — огрызается он. — Нарисую по сердечку над каждым глазом.
Его запоздало трясёт, и он злится на то, что Двухмерная это видит.
— Сердечек не надо, а подновление не помешает: вся в мокрых пятнах.
«А следующий порыв ветра сделает из тебя решето», — думает Отпускатель. Стоя спиной к подъездной лампочке, Двухмерная светится, как ночник в мавританском стиле. От брызгов бумага вспухла, истончилась, потеряла цвет до прозрачности, контур истрепался, плоские ноги напитались влагой. Странно, что она ещё не расползается.
— Пройтись чёрной краской с тыла? — с сомнением спрашивает он.
— Лучше верни первозданный цвет шарфу.
Он не спорит с ней, как не спорят с неизлечимо больными детьми, хотя Двухмерная — всё, что угодно, только не ребёнок. Он уже не верит, что она доберётся до вокзалов, но сбрасывает рюкзак под ноги.
— Надеюсь, переход из объёма в плоскость не повредил баллонам.
Вопреки опасениям, свежая краска ложится поверх серо-коричневой грязи, и в Двухмерной что-то меняется: заломы и мокрые пятна не исчезают, но на язык просится неприменимое к ней «выглядит здоровее», как замёрзший человек после глотка глинтвейна.
— Спасибо, — вежливо говорит она.
Они бредут дворами, в сторону от оранжевых фонарей проспекта.
— Отвернись, — внезапно бросает мальчик и запускает руки под куртку.
Двухмерная, конечно, не отворачивается, а он думает, что смущаться её — нелепо, и объясняет:
— Вечная история: джинсы через сутки после стирки становятся на размер больше.
Она кивает, будто понимает, а он застёгивает ремень на другое деление и задумывается: разношенные джинсы — дело житейское, но ремень-то не должен растягиваться.
— Или я от езды на капоте разом сбросил несколько килограммов, — смеётся Отпускатель и вскоре забывает о загадке: события этой ночи не оставляют места для размышлений о ремнях и джинсах.
***
Они подходят к площади в пятом часу утра, с фланга, и Отпускатель замирает на краю сквера, глядя на море фар, фонарей, бликующих чемоданов и жёлтых такси.
— Неприятность, — ровно произносит он. — Забыл, что здесь многолюдно в любое время суток.
Ему чудовищно хочется спать: лечь бы на грязный лёд и отрубиться. А вот Двухмерная держится на диво бодрячком, даже шагала не слишком медленно.
— Который из трёх мне нужен?
— Любой. Главное, выйти к поездам дальнего следования, а не к пригородным электричкам.
— Побрызгай мне на шарф ещё раз.
— Как скажешь.
Он повторяет процедуру медленно, как во сне или под водой.
— Теперь надо подождать, чтобы краска подсохла, — шелестит Двухмерная.
Он не задаётся вопросом, для чего подождать, но пользуется паузой, чтобы достать сигареты. Вдруг никотин его разбудит. Девочка косится на него опасливо и неодобрительно.
— Запахов ты не чувствуешь, — утверждает Отпускатель, выдыхая дым.
Голова кружится сильней, но привычное действие успокаивает.
Двухмерная ждёт, пока он потушит сигарету об лёд и наденет рюкзак, обнимает его и мнётся, складывается вместе с ним, превращаясь в комок не больше пяти сантиметров в диаметре.
При вынужденной близости остро чувствуется разница между ними: она — бумажная, Отпускатель, даже двухмерный — определённо нет.
Ему кажется, что он смотрит в чёрный тоннель. Через пару секунд до него доходит, что один его глаз смотрит в другой. Он чувствует, что выпрямится, если пожелает, но желания выпрямляться нет. Они катятся по мокрому асфальту.
Какая сила придаёт им направление и скорость? Явно не ветер. Что творит Двухмерная? Для него влага не смертельна, а для неё? Что, если их сдует в канализацию? А если переедет машина, или кто-то наступит, расплющит подошвой, он вернётся в трёхмерность с перемолотыми костями?
Время от времени комок останавливается, и его бумажная часть шевелится. Потом движение продолжается. Отпускатель представляет, как Двухмерная высвобождает глаз, выбирает курс и катится дальше. Он хихикает.
— Прекрати, — её голос идёт отовсюду.
Он продолжает смеяться про себя, в основном над тем, что может уснуть в любую секунду, даже будучи плоским и скомканным.
— Эй? Ты жив? — её голос, всерьёз озабоченный, опять звучит со всех сторон.
— Кажется, правда отключился.
— Ты всё время дышал, и мне это очень мешало, а потом почти перестал.
Он тронут её испугом.
— Где мы?
— Где нужно.
Не удовлетворившись ответом, он разнимает зрачки, с трудом двигается в бумажных объятиях, пока один глаз не оказывается на поверхности комка.
Узкий коридор. Ковёр с коротким ворсом. Двери — с одной стороны, прямоугольные окна — с другой. Да они в углу вагона! Который, правда, ещё не двигается.
— Как ты нас сюда затащила?
— Катилась, потом зацепилась за чей-то чемодан. Только тут всё время кто-то ходит. Не могу выбрать момент, чтобы выпрямиться. Я же хочу смотреть в окно, когда поезд тронется.
— Вот подметут — будешь ловить кайф от скорости в урне. В лучшем случае.
В другом конце коридора появляются ноги в туфлях. Проводница. Она шагает в одно купе, говорит о чём-то с пассажирами, заходит в другое, в третье. Заглянув в четвертое, она запирает дверь. Приближается.
Отпускатель задерживает дыхание — вдруг не только Двухмерная его слышит. Наконец, проводница меняет курс и идёт восвояси.
Поезд дёргается. Комок перекатывается, Отпускатель утыкается глазом в ворс.
— Если я не ошибаюсь, тебе крупно повезло. Сможешь подкатиться к четвертой двери?
Стены и потолок мелькают перед смотрящим наружу глазом.
«Тебе повезло». Будто он может помахать на прощание и отправиться домой. Но поезд ушёл — в прямом и переносном смысле.
— Ну?
— Разглаживаемся и ползём под дверь.
Они с хрустом отталкиваются друг от друга, вытягиваются на ворсистом полу. Девочка не отпускает его предплечье.
Самостоятельно двигаться в таком виде странно и тяжело, особенно когда на нервы действуют любые шаги, но он ползёт в темноту под дверью — всем телом, по-змеиному.
Когда последние конечности втянуты в купе, Двухмерная разжимает бумажные пальцы, и обретший объём Отпускатель переводит дух, лёжа на животе. Глаза привыкают к темноте, и он решается встать, чтобы слегка раздвинуть шторы. До рассвета ещё далеко. Поезд набирает скорость.
Вспышки холодного света с периодичностью в несколько секунд окатывают купе. Глаза Двухмерной сияют над красным треугольником. Помялась в тесных объятиях, но выглядит шикарно — уж точно бодрей спутника.
Он расстёгивает куртку и запускает руки под толстовку и майку. Живот чуть к спине не прилип, рёбра обтянуты кожей ощутимо сильней, чем с утра. До него доходит, зачем она оставила себе перчатку с его руки, почему он засыпает на ходу.
— Ты мной кормишься, — говорит он без осуждения.
— Естественно, — доносится из-под красного треугольника.
Он всегда знал, что, распыляя чёрную краску, оставляет часть себя охранять взбесившуюся картинку, а красная, похоже, содержит легко усваиваемую дозу жизни. Наполни он баллончик собственной кровью, эффект был бы тот же.
Двухмерная уже засунула голову под шторку и приросла лицом к стеклу.
— Надеюсь, претенденты на купе не объявятся по пути, — шепчет он неразборчиво, падая на обтянутую дермантином полку. — Хотя, с любой непредвиденной ситуацией ты справишься.
***
Ему снилось, что он не спит, а пытается разлепить веки и приподнять голову, но отчего-то не может, а поезд мерно покачивается, набирая скорость после очередной остановки.
Надо очнуться. Вдруг нормальные люди не переходят в двухмерность от прикосновения его спутницы? Дверь откроется, а она, прилипшая к стеклу, не успеет скомкаться. Что сделал бы он сам на месте вошедшего? Отмахнулся бы, как от летящего в лицо пакета, а для неё удар стал бы фатальным.
Смутно тревожило и то, что он, принципиально не берущий телефон на ночную охоту, утром не вернётся домой. Проблемы неминуемы, но лес рубишь — щепки летят.
***
Поезд стоял слишком долго. Отпускатель открыл левый глаз. Бледный свет сочился в купе через шторки, Двухмерная сидела у него в ногах. «Ладожский вокзал», прошептала она.
Он кивнул, делая вид, что понял, но мозги ворочались медленно. Ладожский — это что же, они в Питере? Допустимо. Ночью он не спросил, какой из трёх вокзалов она выбрала. Надо выйти из поезда, наверняка это — конец пути. Или нет?
Что такое конец железной дороги: рельсы обрываются, сворачивают, образуя петлю, зарываются в землю? Будто размышляешь о бесконечной вселенной: отсутствие краёв — непостижимо, предполагаемая граница вызывает вопрос: что за ней, да и как она выглядит? Глухая стенка, что ли?
С этой мыслью он снова уснул.
***
И окончательно проснулся под стук колёс. Двухмерная сидела на прежнем месте и болтала ногами. Нет, не болтала: просто они колыхались от сквозняка.
— Пойду снова смотреть в окно, — заявила она, видя, что он открыл оба глаза.
— Никто к нам не рвался? Поразительное везение.
— То есть, путешествие с картинкой ты воспринимаешь, как должное, а свободные места в поезде тебя удивляют?
— Именно так.
Он сел и потянулся.
— Есть хочется зверски.
— Я тоже голодная, — Двухмерная обернулась, заискивающе посмотрела на мальчика, на рюкзак, снова на мальчика.
— Наркоманка! — фыркнул он.
— Франкенштейн! — отозвалась она.
Отпускатель склонил голову, принимая справедливость обвинения, и полез за краской.
— Питер мне приснился?
— Нет.
Он засучил рукав и взглянул на часы. Три пополудни. То есть, уже часов десять в пути.
— Ты не в курсе, куда мы едем?
— Трёхмерные в коридоре упоминали некое «мурмур».
— Мурмур?
Отпускатель поднял брови, а потом уронил челюсть, попытался озвучить подозрение, закашлялся, зажал рот тыльной стороной ладони.
— Мурманск? — выговорил он наконец.
— Кажется, да. Поезд дальнего следования? Я не ошиблась?
— Ещё какого дальнего. Дальше некуда.
Забыв, что надо вести себя тише, он присвистнул.
— А ведь могли укатить заграницу, плоским виза не нужна. У меня иссякли сомнения в твоей реальности. Даже в угаре я не сел бы в поезд до Мурманска, на меня от «Анадырской улицы» и «Полярного проезда» нападает каторжная тоска! Что ж, к этому всё и шло. Выбросило на серую ветку, курс был задан на север. Пони бегает по кругу. По полярному.
Он засмеялся, уронив лицо в ладони. Выступившие слёзы размазали засохшую грязь.
***
За окном понеслись крупные снежные хлопья.
— Правильно, — сказал Отпускатель монохромному небу. — Зелёному здесь не место, пусть даже сосны не просвечивают.
Серые льдистые болота, чёрные жилища — всё это поглощал белый цвет, не умиротворяя, а сводя с ума.
Двухмерную однообразие пейзажа не трогало, скорость не приедалась. Она то и дело спрашивала, далеко ли они уехали. Отпускатель вспоминал карту и пожимал плечами: «От Москвы до Мурманска около двух тысяч километров. Тебе это о чём-нибудь говорит?». «Две тысячи — это много!». Её восторг был заразителен.
— Отойди-ка подальше, — вдруг попросил он.
— Зачем?
— Хочу рискнуть, — он достал зажигалку и сигареты. — Может, перебьёт голод.
— А если заметят?
— Безнаказанность развращает, — он с усилием открыл окно.
Комья снега с ледяным ветром ворвались в купе. Он встал на полку, высунул наружу голову и руки. Ветер отбросил волосы назад. Закурить удалось с двадцатой попытки, но настроение заметно улучшилось.
Наглотавшись стылого воздуха, но упрямо вытянув сигарету до фильтра, он стал ловить снег — с прагматичными целями: с горем пополам стёр с ладоней грязь и даже умылся.
***
Стемнело рано. Огни мелькали редко, движение угадывалось только по стуку колёс и покачиванию вагона. Двухмерная отлипла от стекла.
Раздёрнули шторки — так купе казалось светлей, пока снежные леса не сменялись чёрными провалами озёр. Время поделилось на отрезки: от станции до станции.
Он рассказывал Двухмерной о часах транса в метро, вспоминал каждую картинку, с которой имел дело, не уверенный, ради чего она задаёт вопросы: из любопытства или чтобы его развлечь.
— Ты не соскучилась взаперти?
— Днём было веселей. Но и сейчас хорошо: движемся быстрей, чем я сама могу.
— А когда приедем — пойдём осматривать достопримечательности Заполярья?
— Ты иди, если хочешь, а мне зачем?
— Дорога ради дороги, стало быть. Что ж, я могу это понять.
— Сколько нам ещё ехать?
Он посмотрел на часы.
— Скоро будут сутки, как мы в пути. Ещё часов двенадцать.
— Не так уж и долго, — заметила Двухмерная.
— Мне надо выбраться из купе. Тебе придётся меня проводить.
— Зачем?
— В туалет. Ты не поймёшь.
***
— Подкрепилась? — спросил он, включая кран над раковиной.
Голова кружилась после перехода в плоскость, Двухмерная разглаживала новые заломы, появившиеся, пока они катились от купе до туалета.
— Немного. Кстати, пока ты спал, я тебя не трогала.
— Верю.
Он разделся до пояса, зажав толстовку и майку между коленями. От ледяной воды кожа покрылась мурашками.
— Зачем снегом умывался, если здесь есть вода? — спросила Двухмерная.
— Не представляю. Тем более эффект совершенно одинаковый.
***
Поезд стоял. Было около четырёх утра. За стеклом маячило тускло освещённое здание, серое, призрачное среди мглы и снега. Крупные буквы на фасаде не меняли дольше, чем Отпускатель жил на свете: «БЕЛОМОРСК».
— Мы же едем вдоль береговой линии. Жаль, что нифига не видно, — он улыбнулся, потом нахмурился. — Белое море. По всем параметрам название должно мне нравиться, но нет.
— Белой краской ты усыплял мирных и, между прочим, решил, что я того не стою. Что не так?
— То ли звучит слишком просто, то ли Беломор-канал смущает.
Он замолк, понимая, что Двухмерной его слова ничего не скажут.
Поезд тронулся. Хотелось поднять окно, вообразить, что он чует запах соли и страшную силу ледяной воды, но неудовлетворительное название беспокоило, мешало открыть слух и мозг, как перед ночной охотой.
— Для того, кто рассказывал мне про тёмную комнату, где можно спрятаться от надписей, ты слишком большое значение придаёшь названиям, — захихикала Двухмерная.
— Если бы в надписях не было силы, от них не стоило бы прятаться, — огрызнулся он и сел.
Знания о местной топографии извлекались из памяти с трудом, как баллончики из набитого рюкзака.
— Vienanmeri. Какой язык? Финский, Карельский? Не важно, уже не плохо. Vienanmeri, — раскачивался он в такт вагону. — Белый Залив. Залив змей.
Карты позднего средневековья преподносили мир многоцветным, вычурным, причудливо искажённым, и сейчас Отпускатель искал нужные слова именно там.
— Lacus Albus. Гандвик. Огромные валуны обнажают покатые спины, когда отступают волны, — он улыбнулся: — Залив чудовищ.
Двухмерная смотрела в его расширенные зрачки, как раньше — в окно.
— Белый залив чудовищ, — повторила она. — Это мне подходит.
***
Световой день прошёл так же, как предыдущий. Оба смотрели в окно, которое Отпускатель время от времени открывал, чтобы ветер расчесал волосы, а сигаретный дым притупил голод. Хотелось спать, но приближение конца пути не давало сомкнуть глаза. В Мурманск прибыли ранним вечером — в непроглядной тьме.
— Сколько ещё времени ты намерена провести на колёсах? — уточнил плоский и скомканный Отпускатель, когда они выкатились на платформу.
— Суток хватит. Знаешь, мне нравится кататься по вокзалу, выбирать поезд и весело подпрыгивать.
— Я чувствую.
— Сам-то как?
— Прекрасно.
— Не ври. И даже не думай засыпать. Умрёшь по-тихому, пока мы скомканы — будет не смешно.
— Хорошо, буду умирать как можно громче.
— Слушай, через час уходит поезд в Арк… Сейчас, скажу куда. Архангельск. Это где?
— В Караганде. На севере, в смысле. Хотя нет, теперь на юге.
— Хватит смеяться, мне это мешает.
— Архангельск тоже у моря.
— У залива чудовищ? Так это близко?
— Здесь близко не бывает.
— Тогда нам подходит. Дай знать, если начнёшь отключаться.
***
В поезде Мурманск-Архангельск он решил, что предыдущее путешествие прошло в классе люкс.
Двухмерная быстро училась и свободное купе нашла сама, но в нетопленом вагоне. Впрочем, ей мороз был нипочём, а он, после часа в её объятиях, мог только укрыться курткой и уснуть, даже не гадая, куда они двинутся после Архангельска. Шёпот у самого уха — «Очнись, нам пора» — застал его врасплох.
***
Вернув объём, он обнаружил себя не на платформах, а снаружи вокзала. Они стояли далеко от фонарей.
— Пришлось тебя отпустить, Отпускатель, — скаламбурила Двухмерная. — Я тебя почти съела. Да и решить, куда катиться, не могу. В городах ты разбираешься лучше меня.
— Особенно в незнакомых.
— Ты сказал, что море близко. Я хочу туда.
— У меня не так хорошо с географией, как ты думаешь. Постой здесь.
Он пошёл вдоль стены вокзала. Большинство неоновых прямоугольников оказались рекламами, но карта тоже нашлась.
— Ты бледней, чем был, — встретила его Двухмерная. — Идти тяжело?
— Не в этом дело. Я слегка ошибся. Город стоит на реке, которая впадает в море, — он помолчал, сжав губы. — Километрах в тридцати-сорока отсюда.
— Понятно.
Пауза затянулась.
— Пойдём, — он сам не верил, что произносит эти слова. — Я должен тебя отвести. Как-нибудь справимся.
— Нет. Сцепляться с тобой я больше не буду. Ты бы себя видел. Разве что… Попробуем добраться до реки? Мне этого хватит. Она же впадает в белый залив.
Влажный ветер пробирал до костей.
— Так мы далеко не уйдём, — он снял куртку и, будто ширмой, прикрыл девочку. — Не лучше?
— Держать равновесие легче. Так и понесешь на вытянутых руках?
— А что делать?
— Спасибо.
Дыхание вырывалось изо рта льдистыми облачками. Отпускатель шёл на запах воды, не думая о том, что воздух повсюду напитан влагой.
Колонна на фоне светлеющего неба притягивала взгляд. Птица на её вершине показалась вестником смерти, но, когда они приблизились, оказалась двуглавым орлом. Пологая лестница спускалась к ровной ледяной поверхности. Дальний берег терялся в сумерках.
Они ускорили шаг, спустились по широким ступеням, поскальзываясь. Метрах в двух темнела полынья.
— Везёт по-прежнему, — сказала Двухмерная. — Такой лёд мы бы не пробили.
— Что собираешься делать? — замёрзшие губы еле слушались.
— Белый залив, — протянула она. — Белый.
— Северная Двина, если быть точным. Хочешь, чтобы я стоял и смотрел, как ты топишься в полынье?
— Это ты ещё жив и можешь утопиться. Что до меня — посмотри. Посмотри внимательно, ты же умеешь. Сейчас ты бы удостоил меня белой краски?
Он промолчал, признавая её правоту: ни голода, ни злобы в глазах. Спокойна и полна сил. Завершена, как история или пройденная дорога.
— Ты Отпускатель. Вот и отпусти.
***
Его нашли, спящим на парапете: не Отпускателя, а ученика старших классов, обладателя имени, дневника и школьного проездного, по которому и установили личность «беглеца» — телефона и документов при нём не было, а болезнь и истощение свели на нет сходство с фотографией, принесённой родителями в полицию.
Прилетела мать, потратив два часа на дорогу, но застряв в Архангельске на неделю: «беглец» попал в местную больницу с пневмонией.
На вопросы он отвечал односложно. Искушение рассказать правду иногда посещало его, особенно когда возмущённая речь закручивалась водоворотом и длилась часами, но он прикусывал язык, представляя последствия признания.
Мать решит, что он выдумывает. Врачи и полицейские тоже по-своему не поверят: человек признаётся, что с помощью краски усыпляет и отпускает картинки. Тут не отделаешься школьным психологом.
По возвращении в Москву рюкзак с баллончиками был выброшен. Телефон истерично трезвонил, стоило задержаться после школы, посещение которой тщательно проверялось по электронному журналу, что раздражало, но не тревожило. Новая охота требовала сил.
Дважды за месяц он ездил на Тимирязевскую под аккомпанемент телефона — брал трубку каждые пять минут и выдумывал отговорки.
В первый раз он нашёл знакомую картину: рекламный плакат с пустым контуром вместо девочки. Буквы по обе стороны белого пятна гласили: «ГРОМКО КРИКНЕМ… НЕТ». Он уехал, удовлетворённый.
Потом он не нашёл плаката, только обитую сайдингом стену. Компактный вариант знакомой рекламы переехал в окно.
Дыша как можно ровней, Отпускатель приблизился.
Глаза, которые он помнил бесцветными, оказались тёмными. Девочка под стеклом — белокурые хвостики, открытый рот — теперь была раза в два меньше живого ребёнка.
На секунду ему показалось, что они сцепились взглядами, и он представил, как грабит магазин аэрозольных красок, а потом возвращается ночью, разбивает стекло, и всё идёт по кругу.
Но перед ним была обычная картинка: не обязательно вводить себя в транс, раскручиваясь на карусели метро, чтобы понять — здесь он не нужен.
Что ж, ей повезло. От самосознания одни проблемы, особенно если ты — двухмерный. Он бросил взгляд на «ПРИГОРОДНЫЕ КАССЫ» и зашагал прочь.
Родителям постепенно приедалась игра в контроль. К весне он вернул право на подработку, купил новый рюкзак и взялся за восстановление красочного арсенала.
***
На границе мая и июня сумерки наступают поздно, а ночи светлые и короткие, зато нет нужды нырять под землю в час пик.
Рюкзак даже не звенит — так плотно в нём утрамбованы баллончики с краской. Цвета всего три. Чёрный и белый — самые ходовые, но и красный когда-нибудь пригодится.
Он падает на сиденье, придавив колени рюкзаком. Железный грохот, тормозной визг. Плеер припрятан в кармане для часов свободы.
Лицо прикрыто капюшоном, одуряющие шумы впущены в мозг. Ученик старших классов, обладатель имени, дневника и школьного проездного, исчезает. Редкие пассажиры больше не смотрят в угол вагона.
Ему уютно в грохоте железных барабанов, под неумолимой, как шесть футов земли, тяжестью рюкзака. Но просыпается Отпускатель.
Голос, объявляющий станции, не достигает мозга, но Отпускателю это и не нужно. Он знает: пружина разожмётся и выбросит на платформу там, где он необходим.
Ещё он знает, что будет делать, когда решит, что с него хватит. Когда захочет, чтобы его тоже отпустили.
Он расправит свой чёрный шарф и насквозь пропитает его красной краской. Ткань высохнет, станет жёсткой и хрусткой, приобретёт неприятный химический запах, на сгибах появятся трещины. Но это не важно.
Отпускатель сложит красный шарф в треугольник, повесит на шею и посмотрит, что будет.
Да, он посмотрит, что будет.