Дымыч курил сегодня что-то отвратительное. Оно душило и вышибало слезу, как дым от прогорающих палых листьев и пластика. Прямо перед столиком, облюбованным Дымычем, разлилась огромная лужа, рыжая и мутная от растворившейся в ней глины. Пашка старательно ковырял канавку, чтобы слить это «озеро» в овражек.
– Пашка, ты шевелись, – требовала Никитишна.
Никитишна была одета, как обычно, в платье с синими цветами и фартук с выцветшими от многих стирок подсолнухами. Едва где-то в округе появлялся этот наряд – тут же можно было ожидать громогласное приветствие и звучную пронзительную болтовню.
– Никитишна, ты бы отошла, – кряхтел Пашка, деловито работая лопатой. – Глина скользкая – неровен час поскользнешься да выкупаешься.
Пашкино кряхтение не произвело на громогласную Никитишну ровно никакого впечатления, она шагнула ближе и… Никитишна вошла в грязную лужу, как «Титаник» в море, когда его спускали со стапелей, подняв целую волну брызг. Пашку окатило этой волной с головы до ног, на Дымыча попало несколько капель. Он стал оглаживать ухоженную бородку, укрывая усмешку.
– Никитишна, вот на русалку ты не очень похожа, разве что неловкостью… – заметил Дымыч, справившись со смехом.
Пашка утер лицо чистым носовым платком, чертыхнулся, глядя на Никитишну, которая выбиралась из лужи на четвереньках и ругалась на чем свет стоит, упоминая и прорвавший водовод, и производителей труб, и неповинного Пашку, зацепив и всех, с кем недавно имела конфликты. Дымыч почему-то остался неохваченным, она только махнула на него рукой, разбрызгивая рыжую грязь, и поспешно удалилась восвояси.
– Дымыч, а ты и русалок видел? Раз с таким знанием дела заприметил, – хохотнул Пашка, усаживаясь на траву около лужи.
– Чтоб ты понимал, я не просто видел, Пашка, – сообщил Дымыч, выпустив огромное облако дыма. – Даже под чары попал одной такой особы.
Пашка заинтересованно уставился на Дымыча, утирая проступившую от дыма слезу.
– Дымыч! Ты, под чары? Не верю! – рассмеялся Пашка, стягивая мокрую футболку.
Дымыч задумчиво уставился куда-то вдаль, Пашка даже невольно проследил направление его взгляда, но ничего, кроме нависших над забором ветвей сливы не увидел, а выражение лица у Дымыча было таким, будто он увидел что-то очень дорогое, как приятные воспоминания.
– Был я молод и неразумен, – начал Дымыч, выпустив еще одно облачко дыма. – В ту пору болел я практически каждой девушкой, что заговоривала со мной или привлекала внимание. Научиться спасаться от такой напасти – задача сложная. Но это только мужчина поймет. Что тут женщинам ветреным пояснишь? Невдомек, как мы из-за них страдаем…
Пашка старательно закивал головой, но ни слова не произнес, чтобы не вспугнуть такой любопытный рассказ Дымыча.
– Намаялся я со своими горячностью да страданиями, и решил уединиться, – говорил Дымыч, доставая еще один кисет с табаком из кармана. – Предложили мне тогда пойти поработать на одной лодочной станции. Никакого туризма там не предполагалось. База строго мужская, рыбацкая. Да кто бы мог предположить, что попаду я из огня да в полымя…
Дымыч вытряхнул из трубки пепел и стал готовиться набивать ее заново. Пальцы у него ловкие, аристократично изящные, как будто Дымыч не по стройкам да лодочным станциям подрабатывал, а в консерватории виртуозно инструмент пользовал.
– Как только прибыл я в это отдаленное местечко на берегу реки, так сразу ее увидел. Понял тогда, что пропал, не уйти мне от неизбежного. Как же я смогу не залюбоваться такой изящной девчонкой с длинными русыми волосами и небесно-голубыми глазами? Вранье это все, что надо волей обладать. Куда моя воля в тот момент подевалась, до сих пор сказать не могу, – рассказывал Дымыч.
Пашка же зачарованно наблюдал за его точными выверенными движениями. Ведь как будто точно знал Дымыч, какая щепотка табака его странного нужна, да как ее уплотнить надо в трубке для комфортного курения.
– Вот и остался я там, Пашка, травмы лечить душевные свои. Думаю: раз уж так сошлось, значит, правда клин клином вышибается. Вот что скажу тебе на заметку. С каждой неудачей твоей по части прекрасного пола добавляется в тебе самом особого понимания и мастерства. Это становится чем-то упоительным, как охота, если уж с настоящими мужскими занятиями равнять. Не стал я сразу горячность и интерес показывать, а принялся наблюдать за девчонкой. И надо отметить в том особое удовольствие. Она, как статуэточка прекрасна, изящна каждым движением, легка необыкновенно. А волосы ее только кажутся русыми, на самом деле, если приглядеться, то спадают они по точеным плечикам тяжелыми волнами, где так и чередуется светлый локон с локоном, что чуть темнее, как в морской волне изумрудная вода чередуется с пенным гребнем.
Дымыч поднес к трубке огня и затянулся. Пашка все время хотел уловить тот момент, когда Дымыч доставал спички или зажигалку, и не мог. Такое ощущение было от трюка Дымыча, что он будто пальцами трубку разжигал.
– Было в ней и то, что больше всего влечет, – Дымыч выдохнул дым, что смутно напомнил запах моря. – Это такое особое умение девушек – казаться обаятельно-смешными и трогательными. Могла Марина сотворить самую нелепую неловкость, но именно так: рассыпаясь смехом звонким, как будто капли летнего дождя, что радугу рождают. Упасть с мостков в воду, неловко шагнуть в лодку, уронить что-нибудь – это все то, к чему мы привыкли и чего ожидали от нее. Улыбались, когда встречали ее, проспавшую, встревоженную и растерянную. Весь день она просиживала в маленькой комнатке конторки, ведя учет и продавая рыбакам заезжим услуги нашей небольшой и неказистой конторы.
Дымыч опять затянулся и вздохнул, будто углубившись в свои воспоминания.
– Жаркими деньками она отправлялась искупаться на дальний пляжик, подальше от приставучих рыбаков, а мы с Петровичем садились за накрытый ею стол. В этот момент зачастую мы и обсуждали ее с особым вкусом. Петрович и сам был личностью колоритной. Его на базе старожилы звали водяным за длинные прямые волосы и вылинявшую тельняшку, которую он и не снимал, кажется. Рассуждали мы о ней особо, до деталей смакуя все мелочи. А тем она нам давала очень много. Заодно мы бдительно обсуждали каждого приезжего рыбака, что оказывал ей знаки внимания. Но однажды Петрович родил во мне неуемное желание. Всего-то одной фразой: «Слыхивал бы ты, как она поет, вообще бы на край света за ней отправился». Вот тут, Пашка, я и спятил, стал вертеться вокруг Марины, улучая момент, когда можно будет ее попросить спеть. Долго не выходило у меня… Беда мне помогла в этом, как это ни нелепо, но все именно так и произошло.
Дымыч отложил трубку в сторону, устроив ее в заботливо принесенной кем-то пепельнице, словно в колыбели. Тут он нахмурился и продолжил рассказ немного другим, тревожным тоном.
– Прибыла в наш рай компания несвойственная. Тройка молодых людей высокомерных, пренебрежительных, бросающих чаевые размером с зарплату, да несколько девиц с ними. Как раз в тот момент на базе никого не было, кроме них. Испугался я за Марину, приволок на всякий случай из лесу дрын потяжелее, да припрятал у конторы. Какое-никакое, а вооружение против этих хлыщей. Но кроме плоских сальных шуточек они себе ничего не позволяли. Началось все уже в конце дня, когда Марине домой уж надо было идти. Из коттеджа молодцов девицы вылетали в слезах одна за одной, а после и сами отдыхающие нувориши появились. Пьяные, остервеневшие, они направились в контору. Я в тот момент как раз выслушивал рассказ одной из девиц, что эти типы какой-то дряни нажрались, изнасиловали их, избили да вышвырнули. Все это испугало меня не на шутку. Взял я оружие свое да и отправился на защиту Марины, пока Петрович милицию пытался вызвонить.
Дымыч было потянулся к трубке, но рука его на полпути остановилась и легла на стол совсем рядом с пепельницей. Передумал он курить, видимо.
– Бился я недолго, хотя и отчаянно. Отоварили меня в аккурат по затылку, потом все, как через туман, будто и был я там, и не было меня. Слышал я, словно из-за стены, как они Марину стали доставать. Да не растерялась наша Мариша. Вдруг говорит: «Да что за проблемы, ребята? Вы собой очень хороши, да и не жадные. Все будет, только дайте мне для вдохновения вам одну песенку спеть. Обещаю, вы не пожалеете». Я было дернулся выручать Марину, да понял, что связали меня плотно. Подергался немного, да притих в тот момент, когда Марина струн гитарных коснулась. Так тебе скажу, Пашка, не слышал ты никогда настоящей песни. Вот я слышал, знаю, что это. Было в голосе ее то, что сводит с ума мужское существо. Если бы не упакован я был веревкой, как копченая колбаса, уже бы был у ее ног, готовый голову за нее положить, любой приказ выполнить. Жил этот голос во мне, пульсировал в крови огненной страстью и нежностью. Такого никогда я больше в жизни не чувствовал…
Дымыч замолчал, опустил голову, укрыв взгляд, потом опять выпрямился, плечи расправил и продолжил:
– Не один я такие чувства испытал. Охламоны эти тоже прониклись. Маришка как-то легко предложила им отправиться купаться на реку, на ее дальний любимый пляж. Я видел, как выходили они из конторы, забился в попытках освободиться, да получил ботинком в голову и отключился. Так и провалялся непонятно сколько времени, очнулся, когда за окном уже вовсю стрекотали сверчки. Тревога исчезла, когда я услышал, как Марина с Петровичем переговариваются шепотом. Во мне сразу такая радость родилась, что я улыбался, слушая обрывки фраз: «Беги, русалка, нет места тебе в миру отныне, ты три души человеческие загубила, на дне морском место твое, да этот не оставит, слышал он зазывное пение твое»… «Не поминай лихом, водяной, не желала я зла людям»… Пытался я следователю рассказать потом услышанное, да списали все на сотрясение мозга, лечили долго. Зато, Пашка, видел я русалку, да и пение ее слышал. Лучше бы не слышал, потому что после я в море отправился, искать ее, да так и не нашел, хотя и натерпелся немало. А изуверов этих нашли на дне реки. Говорили, что пошли купаться нетрезвые да в прибрежной тине запутались. А мне вот кажется, что увлекла их русалка пением своим, ей-то проще простого такой трюк проделать, хоть и неловка она на суше и смешная немного.