"Море, тихо шурша губами.
Обнимало волной маяк..."
Ника Турбина
Вктор Чумак, командир БЧ-4, был популярен на «Вороне» не тем, что писал книгу о трагедии Приморской армии, защищавшей Севастополь. Нет, нет – совсем не тем. Хотя отрывки из его книги читали многие и отзывлись одобрительо. А известен он был своей способностью за одну минуту сочинить стихотворение на заданную морскую тему. Очевидно он имел приличную заготовку рифм и оборотов, ну и способности, что не редкость для флотского офицера.
Однажды Барсуков вознамерился его завести:
-- Витя, я придумал такую тему, что за минуту ты не управишься.
-- Давай пари. На бутылку коньяка.
-- Идет.
-- Излагай тему.
-- Терпящие бедствие идут на свет маяка, но пристать к берегу не могут. Впереди скалы.
-- Засекай время.
Виктор задумался, наморщил лоб, что-то начирикал на листе бумаги, что-то пошептал и ровно через минуту, встав в позу и заглядывая в листок, продикламировал:
Море билось и стонало.
Луч сверкал, как острый нож.
От макушки до анала
Сотрясала тело дрожь.
Луч надежды, луч зеленый
Слал маяк сквозь мрак и гуд
И на сиськи, и на лоно
Сыпал чистый изумруд.
Впереди обрыв туманный.
Ты куда ведешь, злодей?
Луч зеленый, луч обманный.
Это сборище ***дей.
-- Гениально! С меня пузырь. Хочешь сейчас?
-- Хочу!
Барсуков отправился в свою каюту и вскоре вернулся с бутылкой армянского, припасенного для обмывки близкого дня рожденя. Завязался душевный разговор:
-- Виктор, почему ты не публикуешь свои стихи?
-- Потому что это не стихи.
-- Привет! А, что же?
-- Рифмовки.
-- Тогда напиши стихи.
-- Так я ж не поэт.
-- Что же тогда поэт?
-- Поэт – это не кто и не что. Поэт – это состояние души. Есть состояние – есть поэт, нет состояния – увы. Вот картинка: по утреннему, туманному морю скользит белоснежная яхта. Не поэт скажет: «Скользит белоснежная яхта по морю в туманной дали». Здесь все правильно. Но это простая констатация факта. Поэт же скажет: «Белет парус одинокий в тумане моря голубом». Это уже настроение. Хотя с точки зрения моряка Михаил Юрьевич в своем шедевре допустил промашку. В стихотворении есть строфа: « Играют волны -- ветер свищет...». Любой моряк знает, что если на море туман, то ветра нет, и наоборот.
Или о предблокадном Ленинграде:
«Еще не пожар. Это просто закат.
Оранжевый шелест в садах...»
И все! и ты уже вздрогнул, и что-то сжалось в груди, и ты уже представляешь, что ждет несчастных ленинградцев.
-- А кто написал про закат?
-- Про закат написала «блокадная муза Ленинграда» Ольга Берггольц. Она удостоилась чести, которой удостаиваются редкие поэты. Её стихи выбиты на гранитных плитах Пискаревского кладбища. Это оттуда:
«...Но знай, внимающий этим камням:
Никто не забыт и ничто не забыто!».
В будущем Барсуков с подачи Чумака увлечется творчеством Берггольц, но ни в одном сборнике её стихов так и не сможет найти стихотворение "про закат". И не мудрено. Как оказалось Чумак ошибся. Стихи "про пожар" написала не Берггольц, а, почти забытая, Варвара Вольтман-Спасская. Это у неё такое надрывное, блокадное:
...Хлеб как пряник, съеден по пути,
Раскладушка в ледяном подвале,
Но как прежде, ровно с девяти,
Девочка играет на рояле.
Девочка это её дочь. Она переживет блокаду и станет выдающейся советской пианисткой.
По трансляции прозвучала традиционная вечерняя команда: «...Задраить водонепронецаемые переборки!». Корабль готовился ко сну. Еще немного поболтав, отправились почивать и наши любители поэзии.
На Императоском флоте корабельные (строевые) офицеры свысока смотрели на механиков и в душе не считали их морскими офицерами. Этому способствовало и Адмиралтейство. Для корабельных инженеров оно учредило узкие серебряные погоны с красным просветом вместо широких золотых с черным просветом, которые носили строевые офицеры. И звания у инженеров были сухопутные: поручик, штабс-капитан, капитан, подполковник и т.д. В 1913 году их уровняли в званиях со строевыми офицерами, но сделали приставку инженер-механик. И получились такие длиннообразования: инженер-механик-мичман, инженер-механик-лейтенант, инженер-механик-старший лейтенант и т.д.
Характерно, что в Советском флоте сохранили разделение корабельных офицеров на строевых и инженерных и у последних оставили в звании слово "инженер" сначала впереди, а после сзади основного звания. И только в 1981 году такое разделение отменили.
Советские офицеры, также как и царские, снисходительно посматривали на механиков. Мол мы альбатросы, с ходового мостика для нас открыты дали и адмиральские вершины, а эти маслопупы так всю жизнь и просидят в своих трюмах.
Отношение изменилось в хрущевские времена, когда офицерский состав подвергся резкому сокращению. Механики оказались значительнее альбатросов. Заводы с удовольствием брали на работу отставных флотских инженеров, в то время как бывшие артиллеристы, минеры, ракетчики как-то не очень требовались. Именно в это время механиков и стали допускать на посты до этого занимаемые исключительно строевыми офицерами. Например, их стали ставить дежурными по кораблю.
Барсуков заступил дежурным по кораблю в пятницу. И это было хорошо, так как, сдав дежурство в субботу, он успеет на дружескую пирушку. Дежурство протекало спокойно. Распорядок дня четко соблюдался, приказания и распоряжения своевременно выполнялись, недоразумения быстро устранялись.
Ближе к обеду позвонил командир:
-- Дежурный, к четырнадцати ноль-ноль обеспечте подачу катера к борту.
-- Есть!
Барсуков тут же вызвал старшину мотористов и передал ему командирское приказание. Старшина имел на Барсукова зуб, потому как при сдаче зачета на классность именно Барсуков своими вопосами по теории завалил старшину. Но зуб зубом, а служба службой. За тридцать минут до назначенного срока катер стоял у борта, а за пятнадцать минут старшина доложил Барсукову о том, что двигатель заглох и не запускается.
Барсуков заволновался:
-- Как быстро исправите?
-- Меньше часа не получится. Пока разберешь, пока починишь...
Барсуков доложил командиру о неисправности катера. Командир сказал, что ничего страшного, что он возмет машину, и сошел с корабля.
Старпом не был таким добродушным. Сначала он отчитал Барсукова за прокол: «Вы офицер или пиджак? Что значит неисправный? Что у нас в бригаде один катер? Одолжили бы у соседей, увели бы в крайнем случае. Вон их сколько стоит у стенки без присмотра. В любом случае приказ дожен быть выполнен!»
Отчитал, а затем снял с дежурства. Это означало, что придется Барсукову сегдня же вновь заступать на сутки дежурным по кораблю. И все ничего, да жаль, что дружеская пирушка накрылась.
А двигатель на катере заработал. Как только сошел командир – так и зарботал. Барсуков понял, что гад-старшина специально подставил его за свой провал на зачете.
Во внеочередной раз Барсуков обязнности дежурного офицера исполн ял спустя рукава. Он сидел за столом в рубке дежурного и что-то писал и писал. Несмотря на такое манкирование службой, она, эта служба протекала ничуть не хуже, чем накануне.
Сдав дежурство, Барсуков принял душ, уселся за стол в своей каюте и разложил перед собой исписанные листы бумаги. Это был черновик стихотворения, которое он сочинял целый день. Переписав стихотворение начисто, он свернул лист в трубку зажал в правую рученьку и стал подниматься на верхнюю палубу. Это он направился к Чумаку, чтобы получить оценку своему поэтичкскому творению.
На пустынном левом шкафуте ему повстречался старшина мотористов. На широком лице старшины расцвела ехидная ухмылка:
-- Как подежурилось, лейтенант?
И развязный тон, и наглое лицо, и торжество в словах старшины взъярили Барсукова. Потеряв контроль над собой, он размахнулся и шлепнул старшину по щеке свернутой в трубку бумагой. Шлепнул и сразу же принял стойку, ожидая атаки. Но атаки не последовало. Старшина развернулся и побежал к старпому. Жаловаться.
Старпом разобрался во всем и совершенно справедливо выписал Барсукову трехдевную путевочку на гарнизонную гауптвахту, заметив при этом: «Молитесь, чтобы он не обратился в прокуратуру. Хотя свидетелей нет и следов побоев тоже. Но все рано...».
Когда Барсуков вернулся с губы, он сразу же ощутил отрицательное отношение команды к своему поступку, мол сундук – говно, но и лейтенант – не крем-брюле. И в кают-компании по отношению к нему тоже засквозил холодок.
Тяжело переживая случившееся, Барсуков по вечерам уединялся в своей каюте, не желая ни с кем общаться. . Однажды к нему заглянул Чумак:
-- Ты чего раскис, дружище?
-- Ай, -- махнул рукой Барсуков. – Сам знаешь.
-- Да, брось ты. Ну сорвалось. Бывает. Вон, раньше их благородия публично охаживали матросов по мордасам. И ничего, не комплексовали.
Постепенно Виктор разговорил Барсукова. Тот развеялся, раскрепостился. В конце беседы он даже показал Чумаку свои поэтические творения. Виктор прочитал их вслух и определил, что почти все они написаны амфибрахием, а это не очень хорошо, так как однообразно. Сделав еще несколько замечений он заявил:
-- Радуйся, Алексей! Ты не поэт и никогда им не будешь.
-- Чему ж радоваться-то?
-- А тому, что ты не сопьешься, не станишь наркоманом, не самоубьешься и тебя не убьют. Ведь все это -- судьба почти каждого настоящего поэта России.
-- По-моему ты преувеличиваешь.
Чумак если и преувеличивал, то не очень. Подтвержедением его слов станет трагическая судьба Ники Турбиной. Редкая, красивая девочка, пронзительные стихи, стадионы поклонников, в 10 лет – «Золотой лев», главный приз пристижнейшей Венецианской биениале. И результат: депрессия, алкоголизм, три попытки суицида. Последняя попытка стала роковой. Нике было 27 лет.
Наговорившись о высоком, собеседгики спустились на землю.
-- У тебя есть что-нибудь? – спросил Виктор.
-- Витя, пусто.
-- Тогда пойдем к Михаилу Петровичу, поклянчаем его «голубого дуная».
-- Идея! Он добрый. Не откажет.
Фельдшер не только не отказал, но и присоединился. Складный триумвират дегустировал голубой напиток (смесь один к одному спирта и белого вина, подкрашенная медицинской синькой) и обсуждал мировые проблемы до глубокой ночи.
Прежде чем разойтись, Алексей обратился к Чумаку:
-- Виктор, вот ты вовсю критиковал мой амфибрахий. А ты сам-то можешь сочинить какую-нибудь рифмовочку в качестве примера, образца для подражания?
-- Нет вопросов. Давай бумагу.
Через три минуты Чумак выдал пару катренов.
" Еще не подъем. Мореманы храпят.
По кубрикам слышен пердеж.
И только на вахте, от темя до пят,
Трясет лейтенантика дрожь
Еще тишина.Запад в цвете золы.
Но если пиндосы попрут,
По зову тревоги проснутся орлы
И жопу врагу надерут!
Это на гражданскую тему. Могу и на лирическую."
Алексей с фельдшером посмеялись, сказали, что лирика здесь неуместна и, что пора спать.
А старшину-мотриста перевели с его согласия в Херсон в дивизион
тральщиков.
К стихам Барсуков охладел, но сборник блокадных стихов Ольги Берггольц стал его нестольной книгой. Он иногда открывал её, а закрывал, когда на глаза начинали наворачиваться слезы.
____________________________
Иллюстрация из Интернета