Нас шили по разным меркам, кроили из лоскутов: была она летом терпким, я - осенью в сто ветров, она - золотым закатом, а я - серебром луны, ромашкой она и мятой, я - звёздочкой белены. Была я любого строже, она же - любой нежней. Сказала на смертном ложе мне бабка: «смотри за ней»… И я всё глядела строго, но как от судьбы сбежишь?
Однажды, она к порогу,
Смеясь, привела чужих.
С чужими она сбежала, покинула отчий дом. Пчелиным была я жалом, она - мотылька крылом (и так мотыльком летела к манившим её огням: снежинкой растаять белой и бросить в снегах меня). Её и саму бросали: единожды, дважды, три… Уж раз я была из стали, то ей повезло внутри хрустальной почти родиться, и, хрупкая как стекло,
была она певчей птицей,
а я - соколицей злой.
Была она птицей певчей (мой маленький свиристель), искала любви навечно - её волокли в постель. Искала тепла и ласки - ей крылья пытались сжечь… У маленькой златовласки откуда возьмётся меч? У мяты, ромашки, лета откуда возьмётся злость, обидчикам чтоб ответить? О, трудно же ей пришлось. Но письма она писала - всё в норме, а ты там как?
А я-то - ветра и скалы,
Луна, белена и мак,
И строгость, и гнев. Сутулость - и горький изгиб бровей. Однажды она вернулась - бегущая по траве. Разбитая на осколки, промёрзшая до кости, и взгляд из-под светлой чёлки, и сотня потерь в горсти: привыкла уже к разлуке, что дальше - всегда больней. Я ей протянула руки - и молча шагнула к ней. Обнявшись, вода живая и маковый горький яд,
друг в друга перетекают
и крепче стены стоят…
Обнявшись, босое лето и рыжий осенний хмель, безжалостность арбалета и певчая свиристель, стоят, ничего не слыша и даже дышать забыв… А небо висит над крышей, всё в звёздочках голубых, похожих на фейерверки из самых волшебных снов. Нас шили по разным меркам, кроили из лоскутов, из разных воспоминаний, из плохо и хорошо…
Нас сшили из разной ткани -
с одной на двоих душой.