Посвящается моим школьным учителям
– Порывы ветра – точно бич,
И никуда от них не деться;
Студёным воздухом они секут, секут, секут…
– А ты представь, что это образы из детства,
И станет легче – пусть на несколько минут.
– Но, если детство – череда
Вполне бесцветных впечатлений
И нет в них жизни, что зовёт, зовёт, зовёт?..
– Не обращай в печаль поры своей весенней
В час, когда осень всюду празднует приход.
(из разговора в пустынном парке,
нечаянно услышанного в конце октября)
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Был знойный август,
Рожь в полях уж колосилась,
Кой-где пожухла обожжённая трава,
И пыль дорожная по воздуху носилась,
Садясь в дворах на стены, крыши и дрова;
Везде на грядках розовели помидоры,
Укрывшись листьями, лежали кабачки;
То там, то сям, крупой ссыпаясь под заборы,
В кустах акаций с треском лопались стручки…
И так бывало здесь и сто и двести лет –
С тех самых пор, как воцарился Божий свет.
Полузаметна,
Точно бурая медянка,
Скользит фигурка, меж хлебов едва видна;
Светло и тихо, лишь в версте, у полустанка,
Состав простукает – и снова тишина…
Косынкой старенькой прихвачена макушка,
Кофтёнка в клеточку, туфлишки на ремне,
Идёт вприпрыжку, лет двенадцать ей, девчушка
С потёртым «сидором» на худенькой спине.
… Ах, Соня, Соня, стать бы ангелом твоим!
Да всё не так, увы, как мы того хотим…
За поворотом –
Перелесок, и дорога
Вильнёт чуть вправо, а затем – на косогор;
Его минуешь, попылишь ещё немного,
И пред тобой возникнет вдруг сосновый бор.
Ну а за ним – пшеница аж до горизонта,
Куда ни ткнись – сплошная жёлтая стена.
И тут же стан: комбайн, бытовка, пункт ремонта,
Живые люди и работа дотемна.
«Как там отец? Небось как волк оголодал…
И ночь не спал ведь толком, в поле хлопотал».
С полкилометра –
И замасленным металлом
Пахнёт с пригорка, где костёр вовсю горит,
И достают из тени куль с солёным салом,
И на простынке хлеб нарезан и лежит.
А молоко? Да вот оно, уж на подходе,
Тихонько булькает во фляге за плечом.
Горячий полдень, ни клочка на небосводе;
Ну да слепням-то этот полдень нипочём:
Жужжат назойливо, кусаются порой…
Шёл век двадцатый, год был семьдесят второй.
Вдоль перелеска
Стадо движется лениво,
Бурёнки бьют хвостами, изредка мычат;
Телята бегают меж мамок суетливо
И мордой сунуться под вымя норовят.
Заткнув за пояс кнут ремённый, колченого
За ними Венька поспешает, Черепок
(он хоть дурак, но, говорят, пастух от Бога),
В руке в края малины полный туесок.
«Дядь Вень, привет! Малинкой свежей угости:
Во рту иссохло всё, а мне ещё идти…».
Его рожали
Очень трудно, с голодухи:
Ещё гремела там, на Западе, война.
А что колхоз?.. Ни медсестры, ни повитухи,
Ни хлеба вдоволь, ни «декрета» – ни хрена!
Сил роженице на потуги не хватало –
Тащили за голову бедного мальца;
Видать, сдавили крепко, вот она и стала
По форме вроде страусиного яйца.
Так и прозвали парня Венькой-Черепком…
И был он в общем безобидным мужиком.
Живёт поверье
(до сих пор, назло прогрессу),
Что-де к юродивому Бог благоволит
И без излишнего частенько политесу
Тот правду-матку напрямую говорит,
А значит, благ, особо, так сказать, отмечен.
Хотя и шельма ведь без метки никуда…
Как бы то ни было, никто не безупречен,
И исключенье есть из правила всегда:
Сей дух, казалось бы, бесхитростный до дна,
На миг короткий «приголубил» сатана.
… Лишь на мгновенье
Поддалась бедняжка шоку,
Когда урод её на землю повалил,
И сразу стала отбиваться: снизу, сбоку
Лупить, кусать, ногтями драть что было сил.
Откуда мощь взялась в тщедушном этом теле,
Как будто сбитом из игрушечных костей?..
Нет, не кричала, не звала, лишь зло скрипели
Девичьи зубы в лунках сжатых челюстей.
И так бывает всякий раз, когда на свет
Находит тьма. Иных рецептов просто нет.
… Уж кровоточил
Нос, расквашенный ударом,
И кожа клочьями свисала на щеках,
А он всё лез к плечам, чуть тронутым загаром,
И норовил суставы вывернуть в локтях;
Схватив за лямки волосатыми руками,
Рванул ей майку и как будто захмелел,
Увидев грудь с уже недетскими сосками,
Слюнявый ком сглотнул и вовсе ошалел.
Но кнут оброненный попался ей как раз…
Не крик, а рык – да и всадила прямо в глаз!
Пока насильник,
Взвыв, как пёс, от адской боли,
Пронзившей мозг, переключился на себя,
Она вскочила и – стремглав подальше, в поле,
Как есть, раздетая, рыдая и хрипя;
Глаза не видели, куда ступают ноги
В безумной гонке, только ветра свист в ушах.
Весь мир был ужас в тот момент, и мысль о Боге
Имела вид одной мольбы в её устах:
«Дай силы, Господи, на несколько минут:
До стана б только добежать, а там спасут!».
… Отец мыл руки,
Все готовились к обеду,
Когда Силантьич, техник местной РТС*,
Подкинув палочек в костёр, прервал беседу
И встал с мешком под мышкой, чтоб в соседний лес
Сходить, брусничного листа набрать для чая
(в котле вода давно играла пузырьком),
Но как-то замер, будто что соображая,
Ладонь ко лбу приставив плоским козырьком:
«Гляди, Никола, то не Сонюшка ль твоя…
Да всё ли ладно?.. Не пойму чего-то я».
__________
* РТС – ремонтно-техническая станция. – Е. Ж.
… На четвереньках
Доползла до кромки нивы,
Свалилась на бок и затихла на стерне;
Пришла в себя уже под сенью старой ивы –
Всё как бы тонет в непривычной пелене:
Отец с беззвучно говорящими губами,
До боли крепко прижимающий к груди;
Силантьич с кружкой, корень, пахнущий грибами…
И мысль, что э т о – там, не рядом, позади.
Да слово «кто?», одно прорвавшееся в слух.
… И еле слышно так, на выдохе: «Пасту-ух».
… Бежать не долго,
Когда дух, предавшись злобе,
Летит вперёд, а ноги – только поспевай.
Как был, в промасленных штанах и потной робе,
В мгновенье ока очутился Николай
У края леса, где судьба прошлась по Соне.
… Урод стонал, держась за щёку под скулой;
Глазное яблоко лежало на ладони,
И нерв при нём ещё пульсировал, живой.
Коль быть чему, уже не спрячешься под спуд!
И грянул бешеный отцовский самосуд.
… Так и убил бы,
Да Силантьич с мужиками
Явился вовремя, не дав свершить греха:
Схватил в охапку, сжал не хуже чем тисками
И оттащил подальше в лес от пастуха.
Минуты две влекла с собой слепая сила,
И Николай пытался вырваться, вскочить,
Добить убогого, но ярость уходила
(ну и Силантьича ли крутости учить!);
А там и вовсе трепыхаться перестал,
Уткнулся технику в плечо и зарыдал.
… Спала бедняга
Под овчинкою в бытовке;
Тихонько тучки проплывали за стеклом;
Отец с Силантьичем, надев свои спецовки,
Возились с фильтром над заваленным столом.
Всё будто встало на места и методично
Вновь покатилось по обычной колее,
Как то бывает после праздников обычно
Или невзгод в давно притёршейся семье.
Но только этот, столь отрадный сердцу, бор
Стал нелюбимым и пугающим с тех пор.
… А что до Веньки,
Жизни мутной и бесцельной
Положен был судьбою свой урочный срок:
Спустя полгода на отвале у котельной,
Напившись пьян, замёрз несчастный Черепок.
Холодный труп его без вскрытия обмыли
(родни поблизости у парня не нашли),
Свезли на кладбище и тихо схоронили,
Насыпав холм из мёрзлой глинистой земли.
Там ни надгробия, ни стелы, ни креста…
Была лишь бирка, в пару лет сгнила и та.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
«К чему всё помнить? –
Записные маловеры,
Возможно, скажут мне. – Придёт конец времён».
И приведут тому достойные примеры
И назовут с десяток, может быть, имён,
Когда-то бывших в центре сплетен и разбора,
А ныне ставших – много! – строчкой словаря…
И я вздохну, не давши им толчка для спора,
Явлю безуглость, неформально говоря.
А как иначе, если память – это свет,
Один мерцающий в штормах житейских бед?..
… Прошло три года,
Соня сильно повзрослела:
Забыты куклы и шкатулка с мулине;
Частенько вечером сидит она без дела,
Том Джонс, Дин Рид, Ален Делон, Морис Роне
Со стенки смотрят на неё и в мир девичий
Привносят тайну и особый колорит.
Снаружи всё в пределах принятых приличий,
Внутри же огнь испепеляющий горит.
Пора надежд и ожиданий заодно…
Ну и любви, как в романтическом кино.
• • • • • • • • • •
В девятом классе
(буква «б» вверху и справа)
Сентябрьским утром тем был форменный содом:
Акселераток бойких шумная орава
Пошла «спасать», как говорится, всем гуртом,
Альбом лирический одной из них, украдкой
Из ранца выдернутый кем-то из ребят
(у школьных барышень владеть такой тетрадкой
считалось нормой тридцать-сорок лет назад).
Да и момент для потасовки в самый раз:
Ни «исторички», ни замены битый час.
Раз, два – и повод
Никому уже не важен:
В пятнадцать важно п о к а з а т ь и д о к а з а т ь;
Дух данной группы был спонтанно взбудоражен,
А дальше всё само собой пошло «плясать».
Дверь между тем с негромким стуком отворилась,
Создав сквозняк из приоткрытого окна,
Улёгся гвалт, и в классе быстро воцарилась
Не то чтоб мёртвая, но всё же тишина…
«Так что за смута здесь? Мне что-то невдомёк.
Прошу садиться. Я ваш новый педагог».
… И до чего же
Не похож на этих местных,
Давно знакомых ей совхозных мужиков,
Каких-то всклоченных и малоинтересных,
Нередко пьяных – дядек, братьев, свояков:
Густые волосы, ни плеши, ни сединки,
Рубашка импортная с галстуком под цвет,
Костюмчик в клеточку, сидит как на картинке…
И оч-чень строг в свои примерно тридцать лет.
«А ведь он снился мне недавно на заре,
Да сон прервался: хряк вдруг взвизгнул во дворе».
… И то ли осень
Задержалась по дороге
И не поспела с листопадом в этот день;
Иль, может, просто две осинки-недотроги
Не захотели проредить до срока сень…
Но только где-то, там, в груди премилой Сони,
Весенней свежестью провеял ветерок,
После чего у нашей признанной тихони
В глазах по искорке светилось весь урок.
И как по смыслу тут наглядно разложить?
Иные вещи можно только пережить...
И нежным фоном,
Без конца и без начала,
Напоминая вокализ и вместе зов,
В ней, точно волей чьей, протяжно зазвучала
Полупечаль-полумелодия без слов.
Нельзя сказать, чтоб Соне это было внове:
Случалась мысленных аккордов череда.
Однако так, подобно току свежей крови,
Такого раньше не бывало никогда.
«Я — как над бездной, и нога занесена…
И если вниз, то уж до самого до дна!».
• • • • • • • • • •
Куда б ни делся
Свет, прорезавший потёмки,
Он оставляет на сетчатке некий след,
И тот висит ещё пятном у самой кромки,
Тревожа в памяти мистический сюжет:
Всплывают медленно неясные картины
Из чьих-то жизней, но похожих на твою;
Черты, подёрнутые плёнкою патины,
И даже шёпот будто слышен: «Дежавю-ю».
«Зачем рвалось и вдруг застыло на губах?
Что происходит? Почему так сладок страх?».
• • • • • • • • • •
Его уроки
(по новаторской методе)
Начальство вскоре стало ставить всем в пример:
Весьма силён в диалектическом подходе
(хотя и пишет план-конспект на свой манер),
Первоисточники и тексты резолюций,
Решенья съездов точно знает назубок;
А что касается великих революций,
Так это чуть ли не единственный конёк:
Как скажут «Кромвель», «Робеспьер» или «Марат»,
Готов и час проговорить и два подряд.
… К тому же холост,
Что с учётом контингента
(В педштате школы шесть безмужних молодух.
А это, знаете ли, тридцать два процента!)
Питает почву для надежд, и мысли вслух
На этот счёт нет-нет да кто-нибудь и бросит –
Как бы случайно, между делом, на бегу.
Ну а молва их подбирает и разносит,
Меняя суть в угоду другу и врагу…
А впрочем, не было интриги никакой,
Для всех в совхозе он был просто г о р о д с к о й.
Он поселился
В тесной съёмной комнатушке
(в общагу, в «номер» на двоих, не захотел);
Домовладелице, больной вдове-старушке,
Платил исправно, сам готовил как умел.
Досугов клубных не Бог весть какой ценитель,
Сидел за книжкою обычно допоздна.
Но вот в субботу ввечеру он был любитель,
Задёрнув шторкой стёкла тусклого окна,
Послушать музыку и жизнь свою как нить,
В ткань жизни вотканную, живо ощутить.
… Кто знает, было ль
Дуновение какое
В пространстве мысленных стихий вокруг него?..
Наверно, да, иначе вышло бы другое —
Другие связи, чувства, форма, существо.
Сложилось так, что стало больно и прекрасно,
Случилось так, как не случалось до сих пор:
Струна пропела громко, трепетно и ясно
И замерла, как замирает разговор,
Когда всё сказано, огонь уже погас
И до рассвета остаётся только час.
• • • • • • • • • •
… А что же Соня?
Время вносит коррективы:
Девятый класс – райцентр, а значит, интернат.
Как ни прикидывай, тут нет альтернативы,
Ну не на ферме ж, среди тёлок и телят,
С её-то светлой головой таскать подойник,
Навоз из стойла выгребать из-под быка
(есть там дурной один, и кличка-то – Разбойник),
Когда мечтается другое! А пока:
Гул серых будней, доносящийся извне,
И пять ночлегов на казённой простыне.
Ей было грустно
В этой новой обстановке:
Чужие стены без намёка на уют,
Чужие лица, часто смех не без издёвки
Сосредоточиться на важном не дают;
Куда ни глянь, везде слоняются без дела,
Борьба за лидерство, грызня по мелочам…
И стойкий запах неухоженного тела,
С особой силой бьющий в ноздри по ночам.
Так бы и чахла, как обломленный цветок,
Не загляни однажды в красный уголок.
• • • • • • • • • •
Прощалась осень
С тою дивною порою,
Когда не верится, что будет и зима;
Довольный солнышка пригревшего игрою,
Октябрьский вечер опускался на дома;
В последний раз пахнуло гарью из ложбины,
Где жгли костёр, собравшись в кучку, пацаны;
Листок, запутавшись в остатках паутины,
Свернулся в трубочку – теперь уж до весны.
Уроки кончились, безлюден школьный холл,
И только слышно, как техничка моет пол.
… Доска протёрта,
Мусор вынесен, полита
Герань в горшочках, парты выровнены в ряд.
Конец дежурству. Дверь на лестницу открыта:
Ушла подружка. Неохота в интернат.
Скользя рукою по лоснящимся перилам,
Спустилась вниз, остановилась у окна…
Толкутся образы в сознании унылом.
Куда податься ей? – Одна, одна, одна.
«Скучаем, барышня? Не мил нам белый свет?
Тогда прошу ко мне, в мой скромный кабинет!».
• • • • • • • • • •
Она привыкла
И к отсутствию улыбки,
И к строгой складке губ, поджатых весь урок,
И к чёткой речи без излишка и ошибки,
И к твёрдой поступи, похожей на упрёк…
А тут в глазах как будто чёртики резвятся
И сыплют искрами, как праздничный салют!
И ей ли, Соне, безотчётно уклоняться
От этих «чёртиков», которые зовут?
… Глубокий вздох для подавления стыда,
И в результате – нерешительное «да».
«Как видишь, Соня,
И у нас тут не без скуки:
Готовлю цикл бесед “Герои Октября”.
С наглядной частью это всё, да только руки
Не успевают делать, честно говоря.
Двоих назначил в помощь и … как перст в итоге:
Дроздову срочно отозвал на кросс физорг,
А Подобедов промочил некстати ноги,
Температурит. Хоть ложись и прямо в морг!..
Ты не спешишь? Так, может быть, поможешь мне?
Вдвоём нам часа хватит, думаю, вполне».
… Очистил стол свой,
Мусор вывалил в корзину,
Сказал что нужно, книжкой ватман придавил
И, погрузившись снова в прежнюю рутину,
О Соне вовсе, как казалось ей, забыл.
Мерцал глазок на пульте старой магнитолы,
Дремало небо в ожидании зари,
И вместе с эхом по углам притихшей школы
Звучала «Angie», будоража всё внутри…
А он так вскользь, не поднимая головы:
«Дружок на днях прислал бобину из Москвы».
… Давно невидим
Двор под сумеречным флёром,
Уже в безмолвие сгустилась тишина;
Работа плавно потеснилась разговором.
И надо ж: стили, краски, даты, имена –
Всё так понятно, так похоже и так близко,
Как будто дух един просился к ним в союз,
Вплоть до того, что слово новенькое «диско»
С уст не сходило, как понравившийся вкус.
И только сторож, заявившись на порог,
Заставил их свернуть нежданный диалог.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
С чужим ли счастьем
За одним столом ликуем;
С своей ли немочью сидим наедине;
Всю жизнь удачно и безудержно блефуем
Иль видим звёзды в зарешеченном окне –
Для всякой формы будет время истощиться,
И всяк покров ненужной ветошью спадёт,
И нам останется лишь заново родиться
И с новым именем затеять новый счёт,
Опять взбодрить себя, заставить поступать,
Лелеять, мучить и в итоге… исчерпать!
• • • • • • • • • •
Уютно дома,
Воздух пахнет пирогами,
Любимый кот урчит в ногах, как добрый гном.
Два долгих месяца ей так хотелось к маме.
И вот каникулы… А думы все о н ё м.
Пять вечеров, пять этих странных откровений
Всплывают в памяти с упорством поплавка,
И под воздействием неясных ощущений
Выводит строчки вдохновлённая рука.
Так благодать с небес нисходит к нам в сердца,
Чтобы пребыть в иных до самого конца.
… Стихи писались
Архитрудно; с непривычки
Слова как будто разбегались кто куда;
Ритм – точно пёс хромой, а рифмы – как затычки:
Притянешь за уши – в итоге ерунда!
А не писать? – Тогда мозги покроет пена,
Вскипят, и бездна не замедлит поманить…
Сидит весь день она, корпит самозабвенно,
Ловя на ощупь ускользающую нить:
«Ты как бы соткан из моих полночных грёз.
Я так ждала…»; and so on and so forth.
Сходить бы надо
В магазин, помочь по дому,
Картошку в погребе и свёклу перебрать,
Постлать в коровник на пол свежую солому,
Пыль протереть, братишке книжку почитать…
Задора нет, как нет конца сердечной муке:
И плакать хочется и мир перевернуть,
И голос чудится желанный в каждом звуке,
И чувств не выплеснуть, и слов не зачеркнуть…
Мамуля крутится, как мельничный ветряк;
А ведь всё видит, но не скажет. Стыдно ка-ак!
… Ой, хоть и тяжко,
Время «ссылки» убывает;
Готов рюкзак с вещами, собран и портфель.
С утра в дорогу. Будет грустно, Соня знает.
Опять «столовка» и казённая постель…
Но будет о н, как будто созданный из света,
Такой знакомый – ей и больше никому,
Пусть недоступный в тесных рамках этикета,
А всё же близкий – духу, сердцу и уму.
Спасибо, Господи, за вход на небеса,
Который видят лишь влюблённые глаза…
• • • • • • • • • •
Ноябрь в ту среду
Разразился снегопадом,
Припорошило стёжки, улицы, дома;
В райцентр, привыкший с лета жить одним укладом,
Стопами, тихими как сон, вошла зима.
Её и ждали, а дождавшись, обомлели:
Уж так всё быстро поменяло облик свой.
И только ели, как и прежде, зеленели
В углу двора у окон школьной мастерской.
Ворота взвизгнули, спугнув дремоту с век.
«Как необычно: о н и я и этот снег…».
За дни каникул
Коридоры приуныли,
А в воздух вкрался некий привкус пустоты;
На подоконниках — налёт нестёртой пыли,
В горшках скучают подзавявшие цветы…
Дверь приоткрыта, голоса из кабинета,
Один – е г о, слова отчётливы как медь;
В чеканных звуках ни ответа, ни привета;
Скользнула к фикусу, стараясь не шуметь,
И простояла там в тени, наверно, с час,
Пока о н, кончив разговор, не запер класс.
Совсем, казалось,
Уходил уже, коснулся
Перил, мурлыкая под нос ни в склад ни в лад;
Но вот поди ж ты, сбавил шаг и обернулся,
Спиной почувствовав её зовущий взгляд.
Она увидела в глазах е г о арену:
Педант-учитель и лирический герой
Сошлись незримо, чтоб узнать друг другу цену…
А Бог уж знал её, и первым стал второй:
«Салют, наперсница! Опять невесела!
Ты ведь из дома? Ну и как твои дела?».
Что тут ответишь,
Когда средство для общенья
Во рту ворочается хуже чем топор?..
Так, пару штампов, задыхаясь от смущенья
И отводя всё выдающий робкий взор.
А о н, разумный, безрассудно зацепился
За этот взор, тем самым сделав тайный знак;
Но миг спустя пришёл в себя и спохватился,
Истолковав как несущественный пустяк
Случайный всплеск в глубинах, тронутых в тиши
Слегка застывшей, но живой его души.
… Напомнил Соне
О вещах второстепенных
И даже будто улыбнулся невзначай.
Пульс же взбесился в ней от слов обыкновенных,
Как если б счастья привалило через край.
Не обрывая тонкой нити разговора,
На воздух вышли, там – аллеей через сад
И дошагали до чугунного забора,
В черте которого был школьный интернат.
«Пока, наперсница, не смеем унывать!
Ещё всё будет, так что стоит подождать!».
… Она украдкой
Провожала его взглядом,
Стыдливо высунув лицо из-за угла.
А над заснеженным, озябшим этим садом
Грядущих сумерек уже сгущалась мгла.
Встав чуть поодаль и отчаявшись согреться
В тугих объятиях морозной синевы,
Я ощущал удары собственного сердца
И видел нимб вокруг девичьей головы.
Ни до, ни после, ни во сне, ни в забытьи
Не обострял Господь вот так глаза мои.
• • • • • • • • • •
Жизнь продолжалась
Без особых потрясений,
Быт слабо булькал, как на медленном огне;
Поля, уставшие от сырости осенней,
Декабрь нашёл уже укрытыми вполне.
В конце декады подоспели и морозы,
Мир лихо съёжив до размеров пятака,
И простояли, несмотря на все прогнозы,
Недели три, вплоть до финального звонка,
Который стал для детворы, пришедшей в класс,
По сути праздничной своей командой «Фас!».
Но что до Сони,
Треск звонка – как символ драмы:
На Новый год о н уезжает в город Клин
(спешит на зов неповторимой своей мамы),
Он, мыслей Сониных и страхов господин.
Ждут и её, царит на кухне оживленье,
Небось уж вазы выставляют для конфет,
Снимают с противня душистое печенье
И срочно в комнатах наводят марафет.
… А о н отходит от тревог последних дней
Под стук колёс и вряд ли думает о ней.
Та встреча взглядов
В полутёмном коридоре
И та неловкая прогулка через сад
Как будто тему поменяли в стройном хоре,
Внеся в гармонию невидимый разлад:
О н как-то резко стал в лице непроницаем,
Средой формальных диалогов стал урок.
И в то же время краем глаза, самым краем,
О н всё ж заглядывал извне в её мирок:
Нутром слепым, едва-едва, как сквозь стекло,
Она ловила е г о скрытое тепло.
Свет белый слился
Для неё с е г о предметом:
В районный клуб, где был открыт читальный зал,
Всяк Божий день бежала Соня за ответом;
Седой вахтёр привык и молча пропускал.
Сев в уголке и обложившись с головою,
С упорством узника копала свой рудник;
Бывало, нужное найдя, сама с собою
Шепталась тихо за стеной из пыльных книг.
Всё для того, чтоб только о н мог ей сказать:
«Отлично, барышня, вам свойственно дерзать!».
К метаморфозе,
Столь разительно контрастной,
Аналитическая падкость языков
Совсем недолго оставалась безучастной,
И вскоре «в люди» из укромных уголков
Змеёю сплетня поползла, влезая в уши
С нескромным взглядом сальных глаз исподтишка,
А там и вовсе проливаясь ядом в души…
Как будто их, до распоследнего стежка,
Бог не рассмотрит, не пронижет, не проймёт,
И грех злоречия о ближнем не всплывёт!
• • • • • • • • • •
Сердечко ныло
От всего, что ей казалось
В е г о словах пылинкой мысли про неё,
И всё вокруг, чего рука е г о касалась,
Ей было дорого и мило как своё.
Когда звонок в конце последнего урока
По коридорам разносил «благую весть»,
Собрав портфель, шла Соня в сад и одиноко
Брела аллеей той, и, точно в её честь,
Морозный воздух в тех местах, где был просвет,
Рождал то здесь, то там знакомый силуэт.
Неясный ропот
Созревающего тела,
Ещё вчера не очень слышный, нарастал;
Она стеснялась новых форм и не умела
Подать их с гордостью – как некий капитал
(в чём её сверстницы из той же параллели,
кто побойчее, преуспели – и весьма!);
Она была подобна детской акварели:
Цвета и краски при отсутствии письма.
Но много ль клавише сияющей цены
Без чуткой робости стенающей струны!
В глухую полночь
В душной спальне интерната
Под храп товарки по углу с открытым ртом
Остатки стресса, пережитого когда-то,
Преобразились вдруг в чудовищный фантом:
Она и о н! И тот же ужас леденящий,
И те же судороги в стиснутых ногах,
Но только взгляд – е г о, влекущий и манящий…
Да шёпот, молкнущий на сросшихся губах.
Всё так отчётливо, почти как наяву,
И даже ягоды, упавшие в траву.
• • • • • • • • • •
В известной мере
Повседневная реальность
Служила якорем на фоне этих грёз
И, несмотря на очевидную банальность,
Давала жить – не номинально, а всерьёз:
Днём её мысль искала мелочных предлогов,
Чья суть не стоила каких-либо хлопот,
Чтоб отвязаться от абстрактных диалогов,
Её преследовавших ночи напролёт.
Есть у любви такой особенность одна:
Собой поверить мир от гребня и до дна.
• • • • • • • • • •
Вилась позёмка
Над заснеженным простором,
Автобус вырулил со школьного двора;
Слегка согревшись оживлённым разговором
И свыкшись с тряской, задремала детвора.
Пар изо ртов застыл на стёклах толстым слоем,
Там где-то в сумерках за ними – Новый год;
Ещё полсуток, и куранты звучным боем –
Уж нет сомнений! – возвестят его приход.
И дай-то Бог, чтоб он в чреде грядущих лет
Остался годом только радостных примет!
… И видит Соня,
Завернувшись в шаль, как в кокон,
И сон не сон, а полуявь на полусне:
Как будто в бликах на обочине от окон
Мелькает волк, шерсть серым дыбом на спине;
Глаза, похожие на крошки изумруда,
Следят за ней, как два отдельных существа,
А изо рта, из-за клыков, из ниоткуда
До слуха Сонина доносятся слова:
«Ко мне, подруга, я и стар и одинок!
Верни задор мне, заклинаю, - будет прок!».
Так всю дорогу,
То в сугробах исчезая,
То в пятна света возвращая свой оскал,
Игривым демоном из чуждого ей края
Он до околицы её сопровождал.
За час поездки в прохудившемся салоне
Застыло всё, чему не должно застывать,
И через день пришлось расклеившейся Соне
На две недели лечь в больничную кровать:
Жестокий кашель, слабость в членах, мутный взгляд
И – пневмония как законный результат.
• • • • • • • • • •
В стационаре,
В длинных белых коридорах
Жизнь вдруг представилась ей эдаким желе,
Когда и свет дежурных ламп и каждый шорох
Как будто тонут в толстом матовом стекле.
Сестра в халате, шприцы, склянки с физраствором,
Режим, обход, неотвратимость процедур,
Пейзаж за окнами с обшарпанным забором
Сплелись для Сони в притупляющий ажур,
Лоскутный ритм её эмоций заменив
На отстранённо-созерцательный мотив.
• • • • • • • • • •
В свои пятнадцать
Соня сильно отличалась
От одногодков, одноклассниц и подруг.
Конечно, как-то с ними ладила, общалась,
Но лишь настолько, чтоб не выбиться за круг.
Ну а внутри у сероглазой Несмеяны
Её вселенной правил дивный дух росы:
Случались часто там ползучие туманы
В низинах тёмных в предрассветные часы,
И из глубин одушевлённой пустоты
Струились звуки несказанной красоты.
В такую область
Непроявленных материй
Извне не ломятся ни мрак, ни благодать;
Мысль там всесильна, и единственный критерий –
Способность слышать, а услышав, трепетать;
Затрепетав, коснуться кромки раскалённой,
Обжечься, в страхе на мгновенье протрезветь
И к пустоте, бездонной той, одушевлённой,
Метнуться сердцем, чтобы насмерть прикипеть,
Для большинства став тем, что должно оскорбить,
И для кого-то – alter ego, может быть.
• • • • • • • • • •
Как ни хотелось
В ней болезни задержаться,
На снимках пятен в лёгких врач не отыскал,
Так что серьёзных оснований оставаться
У Сони не было. День выписки настал.
С утра в четверг отец «дежурит» у палаты,
Сдано казённое имущество сестре,
А час спустя уже приветный лай Агаты,
Овчарки преданной, их встретил во дворе.
… И вроде радостно, что дома до среды,
Но вместе с тем в груди – предчувствие беды.
Мысль то слонялась
По каким-то коридорам,
Стараясь выделить е г о в толпе теней,
То, переполнившись болезненным задором,
Бросалась вниз на груды розовых камней,
Чтоб изнутри у горла так не распирало
И не хотелось поминутно так всплакнуть…
За что бралась – всё получалось как попало;
Спала подолгу, только б грёзу растянуть:
Ей вспоминалось, как сто тысяч лет назад
Они с н и м где-то любовались на закат.
• • • • • • • • • •
Беда, которой
Призрак виделся ей тайно,
Через неделю стала ясной как пробор.
На перемене из учительской случайно
Её ушей достиг негромкий разговор:
«… так что, уже и обходной, что ль, заполняет?». -
«Да, и расчёт сегодня должен получить». -
«А что так срочно-то?». - «Один директор знает.
Зачем-то к матери. Наверное, лечить». -
«Ну и дела! Оп-пять с историей пролёт!». -
«Так не впервые ж так, Кравчук часы возьмёт…».
Всё исказилось
Для неё гримасой боли,
Мир стал похожим на схватившийся свинец.
В мозгу как вспыхнуло: «О н где-то ещё в школе!
Найти! Увидеть! Попрощаться, наконец!».
Бог безучастно не взирал с Его престола,
Всяк путь Господень точно неисповедим:
У той же лестницы на выходе из холла
Она, отчаявшись, столкнулась-таки с н и м.
И ни души, лишь полдень матовый в окне.
А может, это показалось только мне?..
• • • • • • • • •
… Они стояли
Прямо друг напротив друга,
Как будто в сфере, будто в ауре одной:
Она, невзрачная, как серая пичуга,
И о н, как сокол, чуждый сырости земной.
Нужды в условностях, моментах этикета,
Бог видит, не было на сей последний раз…
«Вот, уезжаю, не дождавшись даже лета,
Подруга Софья, – обстоятельства. От нас…».
И замолчал, духовным взором уловив
Недетской нежности в ней бешеный прилив.
Не стыдно было,
Что манжеты пожелтели,
Что на локтях почти протёрты рукава,
И что рейтузы на коленях, в самом деле,
Совсем обвисли, и обувка не нова…
Одну бы прядь на память, чёрточку одну бы,
Чтоб, вспоминая, в руки взять хоть иногда!
«Вы мой единственный, – шептали её губы. –
Я вас люблю и не забуду никогда!».
В глаза взглянула изо всех последних сил –
И вот уж нет её, и след её простыл.
• • • • • • • • • •
Морозный воздух,
Солнце в дымке, на ступенях
Остатки снега, покружившего с утра;
Озноб и слабость нездоровая в коленях,
На месте сердца – будто чёрная дыра.
За гулким пульсом слышен Джаггеровский голос
(с т е х с а м ы х пор звучит – то тише, то сильней);
О грязный наст скрипит заиндевевший полоз
Из-за реки идущих с копнами саней.
Едва успела с колеи шагнуть назад,
Поймав в загривок концентрированный мат.
… День прослонялась
По каким-то закоулкам;
Подкрались сумерки, всё крася в синий цвет;
Устали ноги, не привыкшие к прогулкам,
Подобным этой, и озябли – спасу нет!
Несут, однако… За околицу дорога,
Свернула в поле, а за полем – сразу в лес.
Внутри тревожно от грядущего п о р о г а.
Луна огромная взошла на край небес.
Просвет в кустах и плешь, покатая слегка.
В тени под ёлкой два зелёных огонька.
Немного страшно:
Никого как будто рядом,
И в то же время кто-то снег стряхнул с ветвей…
Холодный пот со лба скатился крупным градом,
Двумя кривыми обогнув края бровей.
Рванулась резко наугад и оступилась,
Не удержавшись, кувырнулась под уклон,
Но инстиктивно за корягу ухватилась…
А дальше всё напоминало некий сон,
Который снится так рельефно, что потом
Живёт отдельно как навязчивый фантом.
• • • • • • • • • •
Молчит поляна
В свете бледно-желтоватом.
На чёрном небе – звёзд мерцающий песок.
Она – в сугробе у холма, под самым скатом;
Пришла в себя, саднит разодранный висок;
Привстав, смахнула пыль с лица, поджала ноги,
Держась со стоном за ушибленный крестец;
Сердечко сморщилось от жуткой безнадёги,
От осознания того, что ей конец.
И, ощутив, что мир уходит в пелену,
Она встряхнулась и… завыла на луну.
• • • • • • • • • •
Он разливался,
Этот вой, по снежной глади
И затихал, не в силах в дебри пронырнуть, –
Сродни мольбе, а может, просьбе о пощаде,
Когда и тошно, и назад не повернуть.
Но между тем он был услышан: близко-близко
Раздался отклик, словно выждав свой резон, –
Настолько длинный, что не всякая хористка
Сумеет вытянуть подобный унисон.
Звучал с минуту, душу вымотал и смолк…
И видит Соня: перед ней – знакомый волк.
… Точь-в-точь картинка:
Мех пушистый, серебрится,
В фигуре стать, весь напряжённый как струна;
Глаза зелёные, похожи на корытца
Без дна, и бездна в них, как в скважину, видна.
Однако странность есть и в облике и взгляде,
В изгибе шеи и хвосте, запавшем в снег:
Такое чувство, что в причудливом наряде
Пред ней предстал отнюдь не волк, а человек…
По крайней мере внятный шёпот в тишине:
«Заждался, долго ж ты, подруга, шла ко мне».
«Не так и странно, –
Шевельнулось неуклюже
В сменившей форму и усохшей голове. –
Соображаю, как мне свойственно, не хуже.
Вот только что-то происходит в естестве…».
И верно: руки за секунды превратились
В лап крепких пару с закорючками когтей;
Ушные раковины к темени сместились,
Иным вдруг стало сочленение костей…
И вот уж, ловко подобрав роскошный хвост,
Среди тряпья стоит волчица в полный рост!
• • • • • • • • • •
Что уловил я,
Примостившись в амбразурке
Под сенью высохшей от старости сосны,
Когда смотрел, как две неясные фигурки
След в след идут по кромке снежной целины?..
Полжизни минуло с тех лет, но помню чётко:
Мир будто всхлипнул, по-девчачьи загрустив…
И, потускнев, незатихающая нотка
До сей поры возобновляет тот мотив,
Что так давно – то ли случайно, то ли нет! –
Стал частью образов, навеявших сюжет.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
«Что в жизни счастье,
Если скорбью бледнолицей
Дни этой жизни обрастают в основном,
А наши мысли о высоком, как грибницей,
Насквозь пронизаны тревогой о земном?
Скорбь и тревога не дают пробиться счастью!
Так пусть сопутствуют они ему везде
И станут счастью неотъемлемою частью –
Равно и в радости, и в скуке, и в беде!
Тогда, глядишь, и распоследний индивид
И жизнь, и смерть, и их тандем благословит!».
Так я подумал,
Со ступени электрички
Неловко спрыгнув на щебёнку у путей,
Как раз напротив металлической таблички,
Предупреждающей рассеянных людей.
Привычным фоном тихо музыка звучала,
Пейзаж весёленький штрихуя под минор:
Селин Дион сражала прелестью вокала
И изумительным своим «Je T’Aime Encore».
Опять я в поле и шагаю наугад,
Совсем как в молодости много лет назад…
Дорога змейкой,
Монастырь неподалёку,
Обитель женская: постройки, бедный храм,
А на отшибе – сбоку, так сказать, припёку –
Теплица, сбита кое-как из старых рам.
Всё очень скромно, невзыскательно, но чисто,
Не видно хлама, под навесом – стеллажи…
Не ждут черницы ни заезжего туриста,
Ни местных бонз. Труд и спасение души.
Послушниц тихий разговор под стук совков
И крепкий запах перегноя из горшков.
«… Звонила мама.
Ждёт в субботу на крестины:
Племяшке месяц уж, пора пройти обряд.
Вот и спешу… Успею ль к полдню две корзины?..». –
«Спеши-спеши, сама чай чувствуешь пригляд.
Сестра Филагрия-то чикаться не любит:
Вдвоём не сделаем – придётся мне одной…
Ох, чует сердце, лень нас матушка погубит!». –
«Да ну, не каркай, дай-ка лучше перегной». –
«… Шаги-то слышишь? Узнаю издалека…
Что ж на помине так Филагрия легка!».
И верно: тут же
За листвою старой ивы
Мелькнул монахини непраздничный убор,
На миг пропал, как в чаще, в зарослях крапивы
И снова вынырнул, расстроив разговор.
А между тем работа сразу закипела,
На лицах выступил едва заметный пот,
Нажали так, что пыль взвилась и полетела,
Садясь на чёрную косынку и капот.
Видать, в обители святой всё на местах,
Коль даже ключница внушает Божий страх!
• • • • • • • • • •
Черты – как всходы
Уцелевшего посева,
Который чудом пощадил прошедший град;
Ни похвалы в глазах, ни благости, ни гнева,
Ни снисходительности власти – просто взгляд.
Фигуры стройной проступающие грани
Напоминают одинокую сосну,
Давно когда-то на одной лесной поляне
Со мной встречавшую тревожную весну…
Прохладной свежести с годами лишена,
Чужая, резкая и… всё-таки о н а!
• • • • • • • • • •
Два-три вопроса
И подобие совета,
А дух и мысль витают где-то далеко,
Как и в той жизни, что осталась без ответа:
Красиво, бережно, свободно и легко.
Я был невидим е й и мог самозабвенно
Дивиться подлинности этого лица,
Что было б странно, неуместно, откровенно,
Когда б я был случайный путник у крыльца:
Случайным путникам несвойственно ценить
И находить за всем связующую нить…
… Неспешным шагом
Обошла «оранжерею»,
Остановилась у рассохшегося пня,
И вдруг, почувствовав, что я любуюсь е ю,
Глазами строгими взглянула сквозь меня…
Волна холодного тепла коснулась тела,
Мне стало больно и мучительно светло;
Внутри заныло, закрутило и запело –
Так, что и ноги, и язык, и дух свело…
Недолог шок, и вот уж слышно хруст песка
Да слабый скрип е ё простого башмака…
• • • • • • • • • •
Всяк уходящий –
Точно сеятель задорный:
Бросает грусти горсть и движется вперёд.
Всяк вслед смотрящий – как старик-отец покорный:
Её приемлет и смиренно бережёт.
… Последний звук е ё шагов неторопливых
С листвою слился, наступила тишина,
И, тесный круг прорвав эмоций суетливых,
Наружу выбилась и вздыбилась одна:
Не горечь брата, не надломленность борца,
Нет, но – печаль осиротевшего творца.
Защебетали
Осмелевшие девчонки:
Непросто молодость к уставу привязать.
Сойдя с дороги, я присел в тени в сторонке,
Чтобы решить, что смог я всё-таки сказать.
Хотел сказать о том, как чувствовалось прежде,
О том, что мне к а з а л о с ь – как ни назови!
Хотел сказать об умирающей надежде…
А получилось всё о том же – о любви.
Так пусть она и впредь волнует нашу грудь!
И будет нам о чём и вспомнить, и вздохнуть.
ПРИЛОЖЕНИЕ
Некоторые материалы из личного архива В. Н. Савельева, предоставленные его вдовой, Л. Н. Савельевой (Лившиц).
НАПЕРСНИЦЕ
Смирившись с тем, что уж давно не плодоносит,
Куст старый жимолости дремлет за окном.
Повременить у тёплых сумерек не просит
Край неба майского, охваченный огнём.
На дне кроватки, как всегда, с бычком в обнимку,
Дочурка спит, умолкший ротик приоткрыв.
Пусть спит подольше: чтоб грустинку-невидимку
Хотя б на час изгнать, мне нужен перерыв.
Изгнать! Зачем? Уж болью сердце наигралось:
И время лечит, и рутина постаралась.
Всё отстаёт, как позолота на крестах…
А впрочем, всё ли? Годы, хоть и протекают,
Мне каждый день на что-то в прошлом намекают.
И имя Софья тихо тает на устах.
17 мая 1982 г.
г. Клин
Письмо Я. П. Сретенскому
Привет, дорогой Яков!
За пятьдесят с лишним лет нашей дружбы я так привык к этим словам, что иногда мне кажется, что я научился произносить их сразу после слова «мама»… Ты чувствуешь, как я на сей раз сентиментален? Сам удивляюсь, ибо прожитая жизнь чаще настраивала меня на иной лад. Впрочем, что жизнь! На сегодня она – воспоминание, а на текущее моё житьё грех жаловаться: Сонечка выросла и подарила нам с Лидой изумительного внука, мой недавно вышедший поэтический сборник оказался вполне востребованным; да и сам я до сих пор, пусть периодически, бываю востребован как знающий краевед… Ну а то, что здоровье моё дало фатальную трещину… Так ведь и годы зрелые! Их бы Пушкину… Будь такая возможность, уступил бы, ей-богу, уступил бы!
Пафос пафосом, а если откровенно, то внутри гнездится предчувствие того, что ещё одной операции, на которой настаивает наблюдающий за мной врач, я не перенесу. А если совсем откровенно, то уверен. Потому и подкисаю, говоря с тобой и как с другом, и как с духовником. Теперь уже можно сказать, что ты всегда был таковым для меня.
Раз уж жизнь – воспоминание, сделай одолжение – единственно в качестве жеста снисхождения к человеку, нуждающемуся в том, чтобы быть выслушанным! – позволь мне «пошелестеть» этим воспоминанием, потому что есть в нём страничка, с которой не знаком никто, кроме меня. Повторю, что мне несвойственно быть сентиментальным, однако этот давний эпизод моей биографии опутан такими хрупкими и тонкими переживаниями, что мне порой приходит в голову сумасшедшая мысль: а не выдумал ли я эти чувства и картины этих далёких событий?..
Ты ведь помнишь тот злополучный конфликт с руководством кафедры летом 75-го, после которого я махнул рукой и на наметившуюся было карьеру, и на вырисовывавшуюся перспективу получения заветной столичной прописки, и на прочие «удобства» пребывания в Москве? Помнишь, наверное, как покойный Нефёдов, видя, что я погружаюсь в депрессию, надоумил меня сменить обстановку и сам же в одном из районов Оренбуржья нашёл приличную сельскую школу, где как раз пустовало место учителя истории? Я и поехал… Поработал там, если память не изменяет, месяцев около пяти. А потом у мамы инсульт случился со всеми вытекающими. Ты же понимаешь, что единственным вариантом был мой переезд к ней и пребывание рядом. Вот и рванул я в Клин.
Но за некоторыми фактами присутствовала эмоциональная подоплёка, о которой я предпочитал не ставить в известность никого. Когда я преподавал в Северном (это райцентр, где находилась упомянутая школа), была у меня в одном из 9-х классов ученица, Соня Рябинина, простая такая, внешне ничем не примечательная девчонка, о каких говорят «серая мышка». Я и не замечал её поначалу, пока, помнится, под октябрьские праздники, не случилось мне делать одну внеклассную работу, и она, Соня, очень так хорошо помогла мне. Несколько вечеров мы с ней засиживались в моём кабинете, который одновременно был чем-то вроде школьного краеведческого уголка со всеми идейными атрибутами и разными партийно-комсомольскими реликвиями. Засиживались не просто так, а чертили, рисовали, стригли, клеили на тему Великого Октября. Ну и разговаривали. Обо всём на свете, что уместно в рамках дружески-доброжелательного общения между учителем и его ученицей. И такими искренними и непосредственными были эти разговоры, что я стал даже забывать, что вдвое старше своей собеседницы. Оказалось, что она умница, каких с трудом можно вообразить в той среде, где ей приходилось вращаться с утра до вечера. Кроме того, круг её культурных, а особенно музыкальных, интересов был настолько родствен моему, что иногда мы просто замолкали, бросали работу и слушали ту музыку, которую я специально подбирал для этой самой вечерней работы, когда школа уже бывала пуста, а из штата заведения оставались только сторож с уборщицей, да и те по своим подсобкам. Были, помнится, на этих плёнках «Битлз», «Ти Рекс», «Роллинг стоунз». До сих пор с грустью слушаю одну из лирических вещей этих последних из их альбома 73-го года, от которой она, Соня, в полном смысле слова таяла, как Снегурочка над костром. Ты не поверишь, но все эти несколько вечеров меня не покидало ощущение того, что рядом за тончайшей завесой находится огромная и дружественная мне вселенная, живущая по тем же законам, что и мой внутренний мир. Я бы даже рискнул назвать это ощущение некой формой счастья, если бы традиционно слову «счастье» не придавали матримониальный смысл. Скажу так: мне до того было хорошо, спокойно и светло с этим, совсем ещё юным, созданием, что впоследствии все свои впечатления от встреч с людьми, становившимися мне дорогими, я сравнивал с только что описанным. И ни одно из них не «дотягивало» по душевному накалу до него! Оно стало своеобразным эталоном. А эталоны, как сам знаешь, держат за семью печатями. Даже Лида совершенно случайно узнала о поведанном эпизоде, уже когда наша дочка пошла в школу, а узнав, не придала ему значения, настолько сухо и схематично я обрисовал давнее «приключение» своей добрачной молодости.
… Так вот, работу мы с Соней сделали так, что директор с завучем (и парторгом в одном лице) удостоили меня особой, чуть ли не царской, похвалы. Но не это важно. Важно, что после этих вечеров я уже не мог воспринимать Соню как одну из прочих, а житейская комбинация была такова, что приходилось выдерживать дистанцию. Более того, вскоре я по некоторым признакам сделал вывод о том, что в Соне происходит нечто подобное, но только в более радикальной форме. Это чувствовалось и по её голосу, и по взгляду, и по той убийственной неловкости движений, когда нам случалось на минуту оставаться в классе наедине. Впрочем, таких минут почти не выпадало, так как я стал сознательно исключать их и «подсыпал» в наше с Соней формальное общение изрядную долю «сухого льда». Конечно, это ранило её. Да иначе было нельзя. И не потому, что стояли «такие времена». Времена-то всегда одинаковы, меняется лишь нравственный «макияж» времён, а если уж точнее, то бывает так, что из понятия «макияжа» уходит элемент нравственности как таковой.
… Словом, стало нам обоим не до веселья. И так мы избегали друг друга до самого Нового года. А там каникулы. Выторговал я у начальства неделю для поездки в Клин. Обстановка дома была предгрозовая: мама уже месяц сидела на больничном, запах в воздухе квартиры висел, как на аптечном складе. Единственной опорой матери служила соседка Платоновна. У Платоновны у самой здоровье оставляло желать лучшего. Так что возвращался я в Северное с тяжёлым сердцем. К тому же с началом четверти Соня на учёбу не вышла по причине сильного воспаления лёгких.
Проработал я в великой печали недели две, а там принесли мне деморализующую телеграмму из Клина о критическом положении мамы. После телефонного разговора с лечащим врачом стало ясно, что надо срочно паковать вещи. Администрация школы отнеслась с пониманием к моим проблемам и за три дня оформила моё увольнение.
Если честно, то всё это время Соня жила во мне где-то на периферии сознания, однако сборы и хлопоты с документами отвлекли моё внимание в свою сторону. Я уже думал, что не увижу её до отъезда, да в последний момент голубушка моя умудрилась-таки (именно умудрилась, так как вышла после болезни в школу впервые!) поймать меня почти что на пороге заведения перед моим пешим маршем на автовокзал. Всё было так неожиданно, что я не успел ни испугаться, ни обрадоваться. Промямлил ей что-то в оправдательном духе. А она… Видел бы ты её глаза в эту минуту! Две бездонные форточки в открытый космос, откуда гигантской волной катились на меня восхищённое безумие и эдакая раскалённая лава преданности. Я был для неё в тот момент (я просто сознавал это!) отблеском Господа Бога в человеческом обличье. Выпалила мне бедняжка слова любви и убежала сломя голову.
… Уехал я в тот же день. За все последующие годы ни разу не довелось мне побывать в тех местах или встретить кого-то из людей, с которыми там так или иначе имел дело тогда. Да и первый десяток лет мозги были заняты другим: уход за парализованной мамой, жизнь на грани нищеты, потом какая-то поспешная женитьба, рождение Сонечки (наверное, улавливаешь параллели?). А там со страной стало происходить что-то не очень понятное…
И вот сегодня жизнь – воспоминание. И с какой стороны я ни начинаю листать это воспоминание, смотрят на меня е ё неповторимые глаза, а в сердце, распирая его, нарастает чувство вины, как будто намекая на то, что я мог поступить как-то иначе, но не поступил… Оно не испепеляет меня, оно спокойно и всё время живёт во мне. Уже многие годы я верующий человек и принципиально сличаю свои помыслы и поступки с Заповедями Господа. Мне не страшно за свою душу, ибо смертных грехов за ней не стоит. Есть только неизъяснимое чувство вины. С ним и уйду в могилу. А там уж Судьи разберутся.
… Прости, конечно, за т а к у ю искренность. Что касается твоей просьбы прислать «фотку» с внуком, как раз на днях «отщёлкали» с бабушкой свежую плёнку. Буквально завтра сдам её в ателье и пару удачных снимков пришлю с этим вот письмом.* Уверен, что порадуешься за нас с Лидой.
Ещё раз прости за всё, что, возможно, было между нами не так.
Твой Вячеслав. 30 мая, 2007
__________
* Осталось неотправленным в связи со скоропостижной смертью его автора 31 мая 2007 года. – Е. Ж.
9 декабря, 2008 – 7 апреля, 2010
г. Омск