Вчера на ниву
Выпал снег и не растаял,
А я надеялась, что будет всё не так…
Ещё мне снилось, как напуганная стая
Взвилась, покинув свой насиженный пятак.
И ночь тревожна,
И день светлый неспокоен,
И пальцы фартук поминутно теребят,
И думы горькие проходят в сердце строем
И ранят бедное, и мучат, и свербят.
Мне шепчут листья,
Что и путь твой бесконечен,
И что последний твой разломлен каравай,
А мне помочь тебе в разлуке, милый, нечем…
Но я стараюсь — только ты не унывай.
Расправлю крылья,
Поднимусь над миром этим,
Увижу след твой в дебрях, смоченных росой,
Замру от радости, забуду всё на свете
И стану речкой у ноги твоей босой.
Усталой горстью
Зачерпни меня, мой милый,
Чтоб разлилась я по плечам и по груди.
И, если вера не придаст и капли силы,
Войди поглубже и уже не выходи.
(из девичьих страданий мест,
где говорят по-русски)
***
То было время, когда птицы не кричали
И стлался дым над помутившейся водой.
То было время слов, исполненных печали,
И бледных бликов, проплывавших чередой.
То были годы безраздельного господства
Чего-то среднего над жаждущим расти
И перспективы вопиющего сиротства
С досадным знанием, что некуда идти,
Что нет надежды на приют в конце пути.
Сияло солнце где-то там, за облаками,
Но на земле царили сумерки и тьма;
Мысль тех, кто мыслил, поглощалась потолками,
А кто не мыслил — обходились без ума.
Играли дети в игры гибельного свойства,
Вослед родителям не глядя никогда…
Все были жертвами порочного устройства,
Рабами робости и ложного стыда,
С чьих уст не слышалось в ответ ни «нет», ни «да».
И только травы в диком поле не стеснялись
Расти, плодиться и испытывать восторг;
Цветы шмелям и пчёлам тихо улыбались,
А те вели между собой извечный торг.
И странным образом в том самом диком поле,
Где жизнь, казалось бы, застыла на ветру,
Одна душа с печатью мудрости и боли,
Устав бороться с безысходностью в миру,
Нашла прибежище в Час встречный поутру.
• • • • • • • • • •
В пространстве масса всевозможных ответвлений,
Слоёв и сфер, а также страт и закутков,
«Углов мышиных» и других подразделений —
Всё обозначить недостанет нужных слов…
Но суть проста: везде есть то, что именуют
Крупицей духа внутри каждого из нас;
Конгломераты их живут, сосуществуют,
Друг с другом в год соприкасаются лишь раз.
И миг единства их и есть тот Встречный час.
• • • • • • • • • •
Как неуютно и всё так же безысходно,
Но в то же время так свободно и легко…
Струится влага, холодна и чужеродна,
К корням по стеблю, превращаясь в молоко.
А звёзды смотрят свысока, как вновьпришедший
Промокшей курицей пытается сыскать
Заслон от ветра и как он, его обретший,
Стремится тут же дивным соком расплескать
Вокруг текущую из сердца благодать.
Был день, разодранный на мглу серее пепла,
И были сумерки, как бархат на плечах;
Сверкнула молния, да тут же и ослепла
В гораздо более блистательных лучах;
Пространство вздрогнуло спиной озябшей кошки,
Раздался гул, нет — сокрушительный аккорд;
Боль раскололась с треском сдавленной матрёшки
И разметалась черепками, точно фьорд
По берегам студёных вод по курсу Nord.
Бывало часто так в местах тех малолюдных,
Где поволокой был затянут каждый взгляд
Немногочисленных ростков в ложбинах скудных,
Где чахло всё: и зверь, и плод, и свежесть чад…
Ползучим гадам здесь не ползалось вольготно,
И не скакалось лошадям во весь опор;
Что б ни решалось, шло вразрез бесповоротно,
Привычно ткался лет заученный узор…
Но кто хотел простора, тот имел простор.
Уставших душ не иссякал поток входящий,
Лишь год от года то слабел, то нарастал.
В ту осень ветры дули с силой леденящей,
А потому почти никто и не пристал
В туманной гавани, где волны цвета грусти,
Где шум прибоя исповедует печаль,
Где вновьприбывший слышит шёпот в каждом хрусте
Нечётких слепков стоп, где даль сменяет даль
И где ноябрь похож на март или февраль.
• • • • • • • • • •
Душе той названной местечко приглянулось
Среди долины между каменных холмов;
Дорога пыльная там к озеру тянулась,
Порой теряясь в редких зарослях дубков.
И было тихо, только шорох листьев павших,
От дуновения очнувшихся слегка…
Да, в самый раз для в полной мере отстрадавших,
Снискавших право строить замки из песка,
Чьих стен зубцы способны выдержать века.
Дни — как условность! — потянулись друг за другом —
Негромко, мирно, без борьбы и без молвы;
Свежа, не стиснута обузданности кругом,
Голубоглазая некошеной травы
Вдыхала запахи и таяла от мысли,
Что всё внутри неё и вне, и под и над —
Живая жизнь… Пошли дожди, луга раскисли,
Чумные твари устремились наугад —
Кто вниз, кто вверх, ни ног не чуя, ни преград.
• • • • • • • • • •
Для нас дожди суть дискомфорт неимоверный,
А для иной души они — паллиатив
С наливом прелести, пусть краткий, эфемерный,
Но порождающий божественный мотив,
Всепроникающий, питающий и кроны,
И паутину разветвлённую корней, —
Мотив как символ нимба, ауры, короны,
Дух обрамляющих в чреде тех самых дней,
Что так условны при отчётливости всей.
• • • • • • • • • •
Вот и жила она, умытая потоком
Звучащей свежести с морозным холодком,
Брала из грёз места, тиснённые намёком,
Куя пространство их незримым молотком,
Впадала изредка в возвышенность полёта,
Бежала прочь от угрызений и вины…
И всё ждала, ждала, надеясь на кого-то,
То ли приметы, то ли собственно весны,
В виду у Господа, вдали от сатаны.
И дождалась!.. То было утро в серой дымке.
Да, несомненно, было утро в бледной мгле:
Стояли клёны, хохлясь, словно на отзимке,
И воздух плотен был, как стылое желе;
Порою капля вниз срывалась с мокрой ветки,
Мгновенным шорохом царапнув тишину;
На небосводе незатейливой расцветки
Луч солнца изредка, нащупав слабину,
Мелькал средь туч и тут же меркнул в их плену.
Как будто еле колокольчик дрогнул где-то,
И хрустнул вроде бы валежник под ступнёй;
Сухие стебли, в знак незримого привета,
Качнулись явно над забытой колеёй…
И, хоть по-прежнему земля не замечала,
Что мир поблёкший безнадёжно разделён,
Притоком благостного женского начала
Мир этот странный был и воодушевлён,
И, в чём-то главном, несомненно, обновлён.
Под узловатыми ветвями старой ивы,
Где равноправны полутень и полусвет
И мысли сонны и, как сон, несуетливы,
Возник прозрачный, но реальный силуэт.
Он постепенно, точно патока, сгустился
В рельефный стан, и лик, и глаз ночной раствор,
Став осязаем, грациозно опустился
Туда, где жимолость цеплялась за бугор,
А клёны с ивами сменял сосновый бор.
• • • • • • • • • •
Лицо, похожее на даль в июльском зное,
Лучилось светом гармоничной простоты;
Среди небесного в нём чудилось земное…
И запах, запах, дорогой до дурноты! —
Так пахла пыль в лугах на клевере цветущем,
Когда прилёг с свинцовой тяжестью в ногах
И счастлив был бездомным быть и неимущим
Под сводом в перистых летучих облаках —
Цветком с обочины с росой на лепестках.
«Ты кто? — слетело с губ без фальши и изъяна,
Привычно скованных за сто безлюдных лет. —
Здесь всё безвинно, беспричинно, безымянно…». —
«Ночь-Над-Пустыней», — был струящийся ответ.
«Черты чужие, но мы, кажется, знакомы…
Я сердцем чувствую, как манит этот взгляд». —
«Да, вспомни: осень, запах преющей соломы,
Изба курная, визг играющих щенят…
И я, сестра тебе, и ты, мне старший брат».
«… Ещё овраг там был с холодными ключами,
Куда спускались мы на пару за водой,
А рядом громко сенокосными ночами
Сверчки кричали и влюблённый козодой». —
«… Однако мать недолго радовалась сыну,
Как будто рок в ту окаянную весну
Явил нежданно нам недобрую личину:
Оставив борону, ушёл ты на войну
И в басурманском сгинул без вести плену».
«… Я вспоминаю это смутно, как в тумане:
Трухмен достал меня плашмя по голове
И поволок, к седлу приладив, на аркане
К себе в кишлак по кровью смоченной траве.
… С год пас овец, гремя тяжёлой ржавой цепью.
Кормили плохо: на лице — глаза одни.
Потом сбежал и наугад шёл долго степью…
Догнали, били, покалечили ступни.
А дальше — яма, где и кончил свои дни».
• • • • • • • • • •
Так плыли водами минувшего и млели
От осознания того, что — вот, нашлись…
Остатки зарева на западе уж тлели,
На небе звёзды кое-где уже зажглись.
А две души всё не могли наговориться
И насмотреться друг на друга не могли.
Лишь иногда их то ли ветер, то ли птица
Пугали шорохом у дремлющей земли
И вскриком жалобным в темнеющей дали.
Им не нужны были ни кров, ни хлеб пшеничный,
Чтоб сохранить в живых людское естество;
Одежды тканью им служил эфир пластичный:
Мысль, точно жало, проникала сквозь него
И тонкой нитью, прочно, верными стежками
Сшивала в образ всё, что грезилось душе,
Хватаясь цепкими своими корешками
За почву, лужицу в змеящейся меже,
За пень замшелый, отрухлявевший уже.
Их мир был лёгок, как бывает лёгок пепел,
Налётом бледным заскучавший на углях;
И воздух свеж был вокруг них, и чист, и светел,
И неожидан, точно фея в соболях.
Они и сами были пеплом, унесённым
С последней искры дорогого очага, —
Остатком дня, на скоротечность обречённым,
Частичкой эха, укатившейся в луга
И тихо сгинувшей, уткнувшись в берега.
Их разговор струился в сумеречном свете,
Мерцал, как брызги потревоженной воды,
Смеялся искренне, дурачился, как дети,
И спал, как труженик, закончивший труды.
Никто не слышал их, как будто всё пропало,
Что хоть немного стать помехой для двоих
Могло б… Нет, сникло всё, умолкло, задремало,
И даже трепет крон невольно как-то стих…
Всё как бы умерло для них и ради них.
«… Я помню встречи наши в жизнях отзвучавших:
Был братом, другом, что ходил с тобой в дозор;
Был просто путником в одеждах обветшавших,
Тобой накормленным и пущенным на двор;
Любимым сыном был и ласками твоими
В беде и в радости был столько раз согрет… —
Я помню многое, не помню только имя,
Что всякий раз ты повторяла, как обет…». —
«Ты Око-Бури, и другого просто нет».
«… Бывал и нищим я, слепым и одиноким;
Бывал вельможей у гордыни под пятой;
Был сердцеедом и повесой чернооким,
Был и подёнщиком усталым и слугой.
Но кем бы ни был я, предчувствием печальным
Играла арфа где-то в самой глубине,
Там, где под берегом, высоким и хрустальным,
Монада вспыхивает жемчугом на дне
И тут же прячется зарёй в грядущем дне».
«Размытый образ этой грусти безотчётной
И мне знаком как неизменный спутник мой.
Он — то как свежесть на лице от мимолётной
Декабрьской оттепели, то как летний зной:
Измучит жаждой, а воды не даст напиться,
И ищешь, ищешь хоть какой-нибудь родник,
И бьёшься трепетно, как раненая птица…
А он стоит в глазах, колеблется, как блик,
Просясь молитвою на скованный язык».
«Ночь-Над-Пустыней, ты — как я: грустишь о доме,
Ты даже здесь напоминаешь мне листок:
Сорвался с ветки, но, запутавшись в соломе,
Лететь за ветром и хотел бы, и не смог…». —
«Ты скажешь “ветер” и разбудишь ярость бури,
А сам останешься, как сфинкс, невозмутим;
Разлив без страсти был всегда в твоей натуре,
То, что нам свойственно, мы всячески храним…
Таким и дорог ты мне, вечный нелюдим».
… И как-то странно взгляд её то отдалялся,
То прикипал к нему, как собственная боль, —
Как будто дух её подспудно колебался
И над собой терял заученный контроль…
Как беззащитны и безмерно самобытны
Тогда бывали для него её черты!
И тут же формы, что казались монолитны,
Клубились пылью под напором простоты
Её пастельно-приглушённой красоты.
Сонм ощущений, навалившихся вначале
На фибры сердца, постепенно поредел.
И снова арфы переборы зазвучали,
Маня куда-то за невидимый предел.
Он успокоился, хотя в своих глубинах
Он был покоен, как всегда, и не ушёл
От трезвой грусти на разгульных именинах
Случайно зазванного с улицы за стол:
И сел неловко и глаза уткнуты в пол…
Она всё видела и верно понимала,
А значит, силилась сберечь и оградить
То, что незримо в нём и живо трепетало,
Как в ночь над пропастью протянутая нить…
И пела, пела — то неистово, то тихо,
То ввысь взлетая птицей, то идя ко дну,
То стан ссутуливши, как вдовушка-портниха
С иглой, снующей при свечах по полотну.
Из песен тех он как-то выделил одну…
«Отчего
Трава у ног волнуется?
На кого
На небе тучка дуется?
Что с того,
Что голубки целуются?..
Нет тебя —
А значит, нет меня.
Обегу
Я в поисках полгорода
И найду
Сердиться сто три повода;
Заберусь
Поглубже в плед от холода…
Нет тебя —
А значит, нет меня.
Слышала: тебя
Осень вспоминала;
Видела: к тебе
Все пути вели;
Знала, что с тобой
Всякое бывало.
А теперь — на краешке земли…
В парке в тень
Крадутся чьи-то шёпоты.
Целый день —
Одни пустые хлопоты.
Вся — как пень
От тесноты и копоти.
Нет тебя —
А значит, нет меня.
Стройная
Стоит берёзка-неженка,
Скромная,
Как девочка-черкешенка.
Жизнь моя —
Сплошная сумасшедшинка…
Нет тебя —
А значит, нет меня.
Слышала: тебя
Осень вспоминала;
Видела: к тебе
Все пути вели;
Знала, что с тобой
Всякое бывало.
А теперь — на краешке земли.
А теперь — на краешке земли…».
… И песни пелись, и картины рисовались,
И уносились, взявшись за руки, вдвоём
В реальность песен и картин, и оставались
Там долго-долго в отражении своём.
Но возвращение (не образ и не слово,
а нерушимо установленный закон…)
Подспудно зрело и уже было готово,
Подобно обручу тесня со всех сторон,
Расстроить счастье их, похожее на сон.
В один из дней на склоне призрачного лета
Ночь-Над-Пустыней пригорюнилась чуть-чуть:
«Похоже, песня наша нынешняя спета,
И мне опять пора туда, в обратный путь.
Ведь я на этот раз, увы, здесь ненадолго:
У детских душ земля уходит из-под ног
На краткий миг и жизнь земная к чувству долга
Взывает крепко, как придёт урочный срок.
А срок пришёл… Прощай, небесный мой дружок!
… В последнем теле не ждала меня награда,
Как будто выдала судьба билет пустой:
Я родилась в чаду трущоб Хайдарабада,
Где даже воздух был пропитан нищетой;
Отец не радовался “бабьему прибытку”
И всё ворчал, крутя гончарный круг в ногах,
А мать сносила молча жизнь свою как пытку
С мольбой о м л а д ш е н ь к о й на сомкнутых губах
И… заспала меня. Прости её Аллах!
… Так и стоит кошмарным сном перед глазами,
С застывшим ужасом в невидящем зрачке,
Усыпан выдранными с корнем волосами
Синюшный трупик на тряпичном тюфячке.
Я знаю, надо бы смириться, отрешиться:
И век тот мал, и ничего не изменить…
А всё же больно, и слезам запретным литься,
Пока судьбы причинно-следственная нить
Не удосужится нас вновь соединить».
Он слушал речь её, как слушал бы осины
Чуть слышный шелест омрачённой хвоей лес,
Направив взгляд свой через мглистые теснины
Туда, где клочьями виднелся край небес.
Он знал, что будет много жизней многотрудных
(о праздной скуке дух уже не помышлял…),
Полуголодных, по углам и в с ё ж е ч у д н ы х…
А потому и ничего ей не сказал —
Так, лишь смотрел со светлой грустью и молчал.
Ей же казалось, что разлука безутешна,
И надо как-то обнадёжить, вдохновить:
«Печален мир в своей раздельности, конечно,
Однако ждать никто не в силах запретить.
Мы точно встретимся, надев чужие лица,
Ни клятв не вышептав, ни тихого “прости”, —
Но свет от встречи не устанет длиться, длиться
Спустя десятки лет на жизненном пути,
Что предстоит ещё и сверить, и пройти.
… Я буду знойной, точно марево степное,
Что днём июльским сон роняет на ковыль,
И ты, мальчишка, растворишься в этом зное
Подобно капельке дождя, упавшей в пыль
У колеи одной заброшенной дороги,
Тебя давно когда-то выведшей ко мне…
Я буду взрослой, но глаза не будут строги,
Мерцая тихо, как жемчужина в вине;
Я буду смуглой, как олива при луне.
И будет путаться язык в словах серьёзных,
И станет голос твой предательски дрожать,
Когда когда-то будешь в сумерках морозных
Меня от школы ты до дому провожать.
Прощусь прохладно, чтоб нечаянным намёком
Фантом взаимности в мой образ не проник,
Чтоб просто радовался ты моим урокам,
Не мучим призрачной надеждой каждый миг,
Такой наивный, мой любимый ученик.
… В тот вечер мартовский, разорванный на тени,
Когда под гнётом безответной пустоты,
Пытаясь встать передо мною на колени,
Слова любви своей навзрыд мне скажешь ты,
Не оттолкну, не привлеку, не успокою,
Не отведу руки, безжизненной как плеть,
От губ твоих — шепну лишь тихо, что не стою,
Что я н е т а ещё, что надо потерпеть…
И буду искренне жалеть тебя, жалеть».
… Черты померкли, точно свечка догорела
И фитилёк погас, тихонько зашипев.
Секунда, две — как дым, рассеялось и тело…
Один. Тоскливо. Вечереет. На посев
Растущий месяц вышел как-то однобоко,
Но звёзд рассыпал всё же по небу с лихвой.
А час спустя — насколько может видеть око! —
Ночь над пустыней, день оставив за собой,
Нависла чудной, беспредельной синевой.
• • • • • • • • • •
Нет, не ссутулился и не ожесточился,
Не упрекнул, не усомнился в правоте
Того, с Чьим именем и жил всегда, и сжился,
Не поминая в повседневной суете, —
В той суете, куда ушла неотвратимо
Та, что, казалось, не должна уж уходить…
Свеча погасла, обернувшись струйкой дыма,
Душистой струйкой, из которой, может быть,
Совьётся в будущее вотканная нить.
• • • • • • • • • •
Застыв вне времени, вне места, вне понятий,
Он стал холодный, неуютный, как мистраль,
И не искал себе каких-либо занятий,
Весь погрузившись в безотчётную печаль.
В причинном мире между тем сменялись годы,
И сгустки воль сливались в слаженный сюжет:
Конфликты, пакты, аномалии погоды,
Крутые взлёты и схождение на нет…
Так день за днём у смертных минуло семь лет.
… И вот почудилось, что стукнуло оконце,
Как то бывает, когда сон уже невмочь,
И мир завешенный на миг земное солнце
Лучом прожгло и тут же выскользнуло прочь.
Но и его хватило мысли задремавшей,
Чтоб воспринять едва пульсирующий ток,
Морозной дрожью по лопаткам пробежавший,
И распознать — неявно, как бы между строк —
Намёк на то, что и е г о подходит срок.
… Конечно, он был не один, когда в свой кокон
Душа забилась — только б с пеной не вскипать
И не дышать, а лишь лежать и каждый локон
Бояться, вздохом потревожив, растрепать:
И до, и после, и при н е й взгляд неустанный
Его и грел, и обволакивал, и пас,
И ощущался как привычный и желанный,
И даже как бы вразумлял его подчас —
Без слов, но силой неусыпных этих глаз.
Вот и теперь их блеск, то нежный, то суровый,
Ему напомнил как оформившийся факт:
Антракт окончен, дрогнул занавес бордовый,
И драма жизни переходит в новый акт.
Его картины, на узлах его сплетений,
На миг предстали и померкли, заронив
Скупую память для грядущих размышлений
И замороженный, подёрнутый мотив —
Тот, что в свой час перерастёт в императив.
Очередное воплощение имело
Вполне отчётливые, резкие черты:
Россия — крепко, на весь век; мужское тело;
Ум без претензий; быт на грани нищеты;
Тревожный путь, но без досадных колебаний,
Без тупиков и ложных выходов в капкан;
Приобретение всех навыков и знаний,
Необходимых, чтоб не впасть в самообман…
И имя, точное, как выверенный план.
• • • • • • • • • •
Эфирный фон вокруг него стал уплотняться,
Всё меньше откликов на импульс изнутри;
Картины смазаны, как в сумерках, двоятся
И пропадают вплоть до утренней зари.
А в слух всё чаще — хаотичны, но упрямы! —
О т т у д а, с н и з у, от снующих по земле,
Вторгаться стали звуки той грядущей драмы,
Уже намеченной к началу в феврале
В одном невзрачном и заснеженном селе.
Он ощущал всё чаще приступ сильной тяги
К тому, что глухо билось как бы за стеной,
Потом — как за перегородкой из бумаги
И наконец — как за прозрачной кисеёй…
Настал момент, когда остатком лёгкой дымки
Она растаяла под солнечным лучом,
И мир, что вылез из-под шапки-невидимки,
Обрёл вдруг резкость, перспективу и объём…
Он осознал себя почти живущим в нём.
Он заметался из одной страны в другую,
Проник в подвалы, резиденции, дворцы;
Был среди толп, слюною брызжущих впустую,
В саванне выжженной взывал во все концы…
Подумал даже: может, море станет другом,
И, может, стоит век его пробороздить,
Чем сорок лет, стирая пот, шагать за плугом?..
(«Чем чёрт не шутит, лишь бы Богу угодить!»)
Но не туда вела мерцающая нить…
• • • • • • • • • •
Зелёным бархатом — тайга, не видно края,
Лишь кое-где поля колхозные, луга;
Река зигзагами — не то чтобы большая,
Но и не малая — мусолит берега;
Райцентр в три улицы, у пункта ширпотреба
Толчётся люд, из труб дымок, слова слышны…
А над всем этим — прелесть северного неба
(Которой точно не придумаешь цены!)
И лёгкость майского дыхания весны.
… Мысль пробирается какими-то дворами,
Между поленниц, а потом во весь опор
Несётся в поле и парит там над парами,
Благословляя и ложбину, и бугор…
Он видел много с высоты её полёта:
Бор за околицей, тропинку, старый сруб,
Болото, выгоны с остатками помёта,
Кобылу с гривой, стилизованной под чуб…
И слово «родина» скользнуло с влажных губ.
• • • • • • • • • •
Опять дворы, как будто гонит кто пинками,
Веля искать не зная где не зная что…
Домишко брусовый, две грядки с парниками,
Росток акации, забор, как решето…
У дома женщина под сорок на скамейку
Горшки с рассадой ставит — видно, поливать;
И точно: в бочку окунула склянку-лейку
Да помаленьку, чтобы стебли не сломать…
И — как подсказка: «Твоя будущая мать».
• • • • • • • • • •
Дул ветерок, ласкал пушок на вербных почках,
Взмывали в небо тучки шумных птичьих стай,
Скрипели доски на расшатанных мосточках,
И хлопал флагами на школе Первомай.
… А ветерок — рванул куда ушла колонна,
К райкому, слившемуся с морем кумача,
И заиграл кусками фраз из микрофона:
«… к победе… курсом… циализм… родонача…
… да здра… наш… кита… геич… Ильича…».
• • • • • • • • • •
… Калитка скрипнула, шаги. На человеке
Тужурка драповая, шляпка без полей;
Глаза недобрые не прячутся за веки,
Но смотрят прямо из-под сдвинутых бровей;
Местами проседь в бороде и на затылке,
Рот — как рубец (видать, не любит говорить…):
«Сулят нам рай… Джинн им устроит из бутылки!
Саму основу умудрились развалить!
Да ну их к лешему всех, плюнуть да забыть!».
… И целый день ворчал под нос, ища чего-то;
То на чердак, то в погреб тёмный, то во двор;
То в сараюшке до седьмого тюкал пота…
И всё курил — хоть вешай в воздухе топор.
Казалось, по уши ушёл в мирок свой частный,
Как будто вовсе раззнакомился с женой.
Но уголёк таки в нём тлел багрово-красный,
Когда он голос её слышал за спиной.
«Вот и отец. Не долго быть ему с тобой…».
… А в доме девочка, похожа на трёхлетку,
Играла с куклой, замусоленной, как грош,
Совала бедной в рот щербатую пипетку
И приговаривала: «Ешь, а то умрёшь».
В ней было что-то, что внушало отвращенье,
Смущало искренность, давя на тормоза…
И было ясно, что ему ни на мгновенье
Не полюбить её колючие глаза —
Ну разве только не прикажут небеса…
День постепенно избавлялся от задора,
«Мать» то и дело на часы бросала взгляд;
Свежело в воздухе притихнувшем, и скоро
Сонливо сумерки взошли поверх оград.
… Всё прибрала, встряхнула фартук на тесёмках,
Гребёнкой выровняла выбившийся клок.
И лишь едва он уловил уже в потёмках
Её негромкий вологодский говорок:
«Ну, буди завтра, если даст Бог вечерок…».
Он видел в окна: все готовились к ночлегу;
Всё реже слышались шаги, обрывки слов;
Мир погружался в расслабляющую негу,
Устав от стрессов, потрясений и трудов.
Свет лампы, скрытой абажуром опалённым,
Сначала в детской, а потом везде, погас,
И только в спальне ночничок пятном зелёным
Ещё сквозь штору проступал для чьих-то глаз…
Мир засыпал, был на подходе Встречный час.
ПЯТЬДЕСЯТ ТРИ ГОДА СПУСТЯ
(вместо заключения)
«Спроси меня, мой друг: откуда столько смеха,
Когда не может быть всё время так смешно?
И я отвечу: эта праздная потеха
В нас то скрывает, что заведомо грешно…
Лишь стоит сесть напротив зеркала без грима,
Как станет ясно: это я, а т о т, другой, —
Актёр, затерянный в толпе под маской мима,
Жизнь прокривлявшийся не в лад с самим собой».
• • • • • • • • • •
На пыльных стёклах — сыпь, невидимая глазу:
День тяжко болен отторжением цветов.
Мысль бьётся мухой, силясь выбиться во фразу,
И затихает, не найдя удачных слов.
Мой взгляд недвижен, точно лики над свечами;
Тесна каморка, невысоки потолки…
Ни слёз, ни вздохов, только крылья за плечами
Упрямо хлопают рассудку вопреки.
Откуда сила в этом гибельном размахе
Над несвободой повседневного пути! —
Как будто ангел, скрытый в теле росомахи,
Очнулся вдруг и заметался взаперти…
Окрестный воздух, словно с ним спеша очнуться,
Мне треплет волосы, отечески, незло,
И заставляет чуть заметно улыбнуться
Глаза и губы — беспричинно и светло.
Вот так, поддавшись непонятному приливу
Шальной отваги с элементом дурноты
Печалей дамских преисполненную иву
Таскает ветер за остатки красоты.
(Опять ты, ива, лезешь с космами своими
В цех параллелей с лязгом рифм на стыках строк,
Так нежно космами ветвей — да, ими, ими! —
Лаская сердце мне, как мамин говорок!..)
Оставив лучшее в углу воспоминаний,
Смотрю на всё поверх завравшихся очков:
И никаких тебе наскучивших стенаний,
Зубовных скрежетов и сжатых кулачков…
Даны карт-бланш и «багажишко» за плечами:
Лицо, умишко, из «фактуры» кое-что…
А дальше — сам, без сна ворочаясь ночами;
Успеешь первым — значит, первый, как в лото.
Слова о том, что «не судьба», давно приелись,
Мытьём ли, катаньем, всяк может всё решить:
Кто грезил спевкой — те в конечном счёте спелись,
Кто бредил швом — в итоге выучились шить.
А что же я-то? — Да как все: рыжухой-белкой
Скачу неистово на месте в колесе,
Вздыхая изредка натруженной сопелкой,
То растерявшись, то воспрянув… Я — как все.
Но взгляд, опутанный житейскими сетями,
Таки пытается «стрельнуть» п о в е р х о ч к о в;
Спадает мгла, где вся завеса, где местами,
Впуская память, точно в брешь средь облаков.
… Февральский вечер, бег разнузданной позёмки,
Неверный свет скрипучей лампы на снегу
И две фигурки, так же призрачны и ломки,
В пятне дрожащем, как в мистическом кругу.
Лицо в белеющем во тьме платка овале,
Глаза, как пара светлячков под плёнкой льда,
Слова из уст, что никогда не прозвучали,
И боль, вселившаяся в сердце навсегда.
Что это: просто аномалия природы,
Фантом из юности, влияние планет?..
Нет, память нежно теребя мне через годы,
Ночь-Над-Пустыней шлёт негромкий свой привет.
28 сентября, 2010 – 8 марта, 2012
г. Омск