Папортники вяли, бор стоял понуро.
Затянуло дали чем-то серо-бурым.
Был в поту Балаба и дышал, как лошадь
Припекло не слабо, засвербило кожу.
Чем мужик был занят в этакую пору?
Он петлял, как заяц в гору и под гору.
Подсекал шабашник елки да осины
Расчищал для пашни леса десятину.
Вдруг выходит леший прямо из-за елок.
Хоть за ухом чешет -- взгляд остёр и колок
«Чё тебе, небоже?», вопросил Балаба.
«Третий день не может разродиться баба.
Ты пошли Матрену, пусть она побабит
И страданья ёны хоть чуток ослабит».
Справила Матрена тряпки да лукошко
И пошла на стоны по лесной дорожке.
Бросил взор Балаба на свою делянку:
Никакого хлама – чистая полянка.
К вечеру Матрена принесла в лукошке
Тьму груздей ядреных и ведро морошки.
Мерял вепс Балаба горницу шагами:
«Хорошо в деревне ладить с лешаками».
ТАК ХРАМ ОСТАВЛЕННЫЙ
Пятнышком светлым скучает луна.
В белой ночи её свет незаметен.
В озере темном чуть плещет волна.
Ивы полощут в ней длинные плети.
Мир и покой и вокруг благодать,
Но почему сердце бьется тревожно,
Но почему стало трудно дышать?
Хочешь уйти, а уйти невозможно.
Храм без дверей, покосившийся крест.
Холмики рядом, конечно могилы.
И ни души на кварталы окрест
И не понятно, что раньше здесь было.
Входишь в часовню: разруха и тлен.
Лишь с алтаря, где свежи полотенца.
Шлет вам привет с материнских колен
Вид лучезарный святого младенца.
ЛЕСНОЙ ОБМАН
С пригорка открывались обманчивые дали.
Такие все жемчужные, такие все в цвету,
Но голубые пологи опасности скрывали:
Бездонные болотины, медвежью суету.
В колючих ветках дебри, Завалы и заломы.
Охотничьи капканы. Гадюки там и тут.
Гуляют росомахи. Живут в пещерах гномы.
Ну может быть не гномы, но лешии живут.
А с горки открывались заманчивые дали,
В малиновых туманах и в дымке золотой.
Лесные ароматы надежды навевали,
А сосны обещали нирвану и покой.
ЧЁРНЫЕ ЗМЕИ
В глухомань и силищей
Не проникнет зло.
Вепское святилище
Густо заросло.
К трем столбам в лишайниках
С мордами зверей
Не приходят странники,
Не ведут детей.
Только змеи страшные
Вьються меж столбов.
С гребешками красными
Поверху голов.
Любится и бесится
Черная родня
И при свете месяца,
И при свете дня.
Что же гады нервные
Потеряли тут?
Три столба, наверное.
Строго стерегут.
ДРАКОН
На хуторе дальнем, на бедном подворье
Домашний дракон проживал.
Он был трехголовый, он трескал в три горла.
Змеюгу народ уважал.
Его дядя Миша на Синих затонах
Малёнком еще подобрал.
Имел морды жабьи, а тело – тритона,
И хвост, как у гада торчал.
В пруду за овином подрос постреленок,
И крылья свои отрастил.
В дракона оформился бывший малёнок,
Чем очень народ удивил.
Хозяин летал на драконе за клюквой
И в дальний борок по грибы.
Однажды забыли дракону дать брюквы.
И взвился дракон на дыбы.
Он выломал крышу, он сжег много сена,
На крыльях умчал на Восток.
Осталось от зверя дерьма по колено,
Что в радость хозяйке и в прок.
У ней от драконьего злого навоза
Тройные растут огурцы,
Тройная морковка, огромные розы.
Такого не знали отцы!
Грустит по дракону седой дядя Миша
И ищет его много лет.
У Синих затонов лягух -- выше крыши.
Вот только дракончиков нет.
НОЧНАЯ ФИАЛКА
В лугах и в поле вся аптечка,
От валерианы до дурмана,
Но только возле Черной речки
В среде прохлады и тумана,
В густой траве едва белея,
Цветут ночные орхидеи*.
Они цветут и в лунном свете
Отравный дух вас манит в сети.
Один цветок, и вся поляна
Колдовским духом обуяна.
Рождает сладкие идеи
Бальзамный запах орхидеи!
В разгар купальной белой ночи
За клубеньком ночной фиалки
Пришел чувак болезный очень.
Его замучали страдалки.
Короче: парень -- не того,
На женщин клинило его.
Взял клубешок, второй и третий
И только тут он вдруг заметил,
Что трется рядом с ним старуха,
Взглягул и замер от испуга:
У ведьмы не было лица.
Очнулся только у крыльца,
Не помня как дошел до хаты.
Он днем хозяйке все поведал.
А та, в печи гремя ухватом,
Сказала скромно: «Ночью этой
У речки любку я брала.
Чтоб кожа целою была,
Лицо от комаров и гнуса
Закрыла марлей я не маркой...»
А клубеньки ночной фиалки
Пришлись болезному по вкусу.
Он женщин брал на абордаж
Огромный чувствуя кураж.