Любка жила с бабкой в маленькой приземистой избёнке, подсле-поватые окошечки которой едва улавливали дневной свет. Бабке уже перевалило за восемьдесят, а Любке едва минуло восемнадцать лет. Она расцвела и была на диво хороша и красива. А ещё Любка любила петь песни, которые в детстве слышала от матери. Особенно она полюбила непонятную, но такую красивую по её мнению песню, которую часто пела мать. И подросшая Любка всегда пела её с матерью своим тоненьким детским голоском, не сбиваясь с ритма: «Ой, то не ветер ветку клонит, не дубравушка шумит…»
Мать в сорок лет прижила Любку от цыгана. Его сородичи каждое лето приезжали и останавливались табором за рекой, прогрохотав телегами по мосту. Девочка росла смугленькая, с длинными чёрными кудрями, цыганских кровей. На деревне её так и звали Любка-цыганка. Она сначала обижалась на прозвище, а потом, когда стала постарше, махнула рукой. Пускай болтают. Но, как только летом за рекой появ-лялся цыганский табор, Любка сидела дома. Её никуда не выпускали.
– Галька, спрятай девку, – предупреждала Любкину мать бабка. – Евонде опеть чиганы наехали. Даве видела: проехали по деревне три телёги. За мостом, знать, остановились. И как жё ты, девка, с чиганом-то схлестнулась. Вот ишо горюшко! Кабыть своих мужиков нету!
– Зато смотри, мама, какая у нас Любка получилась! Так, значит, Богу было угодно.
– Не угодны Богу прелюбы людские. А Любка и впрямь удалась. Нам хоть в радость ростить робёнка, а то вековали бы вдвоём, а так всё заботушка есь. Вот токо мне не совсем понятно, как ты взамуж-то выйти не смогла? До сорока годов в девках просидела, и тут не вышло ничего путнёго. Чиган он и есть чиган.
– Мама, он любил меня, и жениться хотел, да отец не позволил.
– Худо верится мне в эту твою сказку.
Когда Любке было десять лет, мать умерла от перитонита. Целый год девчонка сидела букой в углу, стала хуже учиться. А бабку горе так подкосило, что думала – не выстоит. А посмотрит на съёжившуюся Любку в углу, и выползет из своего закутка. Вдвоём и пережили горе, поддерживая одна другую…
– Любка, ты сегодне почту рознесёшь и скорёхонько домой. Чула? Што молчишь? Чула, што бабка говорит?
– Что, бабушка, цыгане опять наехали?
– А ты не скаль зубы-то. Наехали. Не хватало, штобы ты с чиганом схлеснулась. Любка, взамуж тебе надо. Хошь, я тибе жениха присмотрю? Любо;й парень будё радёхонёк взять экую красавицу.
– Бабушка, мне надо не любой, а лю;бый!
– Тьфу ты, девка. Сиди дома сегодне, и носу не высовывай на улку. Лю;бый ей надо! Смотри, избёнка-та у нас скоро совсем розвалится. Мужика надо!
– Мы сами с руками. Я много что умею делать по-мужской части.
– Любка, бабьи-то руки при мужских сильны. А в одиночку они только маюцце.
Девушка улыбнулась, и запела свою любимую:
– То не ветер ветку клонит…
– Любка! Ты других-то песен не знаёшь, што ли? Всю душу из меня эта песня выворачиваё. Матку твою, покойницу, сразу споминаю. Осподи, как она неё пела! Не ходи, Любушка, на улку сегодне. Чиганки уж по деревне бегают, да попрошайничают, дак я ворота заперла.
– Ладно, бабушка, ложись отдыхать, я книгу почитаю.
Успокоенная бабка забралась в свой закуток и вскоре уснула.
Любка раскрыла окно и бесшумно выскользнула в палисадник. Приги-баясь под окнами, она вышла на тропинку, ведущую к калитке.
Вечерело. Любку неумолимо влекло туда, за мост. Ей очень хоте-лось посмотреть, как обосновались цыгане, чем занимаются у костра, пламя которого видно из деревни, когда поднимешься на угор. Не зря говорят в народе, что запретный плод сладок.
Июльское солнце потихоньку скатилось к лесу. Стало не так жарко, но появились комары. И Любка шла по-подгорью, обмахиваясь берёзовой веткой. «Я только одним глазком посмотрю, – успокаивала себя девушка. Если что – убегу, я ведь быстрая на ногу».
Вот и мост. В реке купались цыганята. Увидев Любку, они удив-лённо посмотрели на неё.
– Ты цыганка? – спросил паренёк постарше.
– Нет, я не цыганка, – ответила Любка.
– Тогда зачем к нам идёшь?
– Просто так, – смутилась она.
Парнишка хмыкнул что-то нечленораздельное и прыгнул в воду.
Любка чем ближе подходила к табору, тем громче у неё стучало сердце. Вокруг большого костра сидели и стояли цыгане. Молодой красивый парень играл на гитаре. А пожилая цыганка пела. Любка прислушалась. Цыганка пела её, Любкину песню. Она подошла поближе. Казалось, что на девушку никто не обращал внимания. И неожиданно для себя, Любка запела. Парень играть не перестал, а цыганка умолкла.
– Извела меня кручина, подколодная змея, – пела она.
Голос Любки звучал всё громче и громче. Песня закончилась, и девушка, испугавшись, повернулась, чтобы убежать.
– Постой, красавица, – остановил её старый цыган. – Любишь эту песню?
– Люблю. Это была мамина любимая.
– Тебя сегодня бабка не спрятала? – спросил он с лукавой улыбкой.
– А вы откуда знаете? – удивилась девушка.
– Мы всё знаем, красавица. И давно поджидаем тебя. Кровь цы-ганская не водица, она к родной тянется.
– Вы и отца моего знали? – решившись, спросила Любка.
– Знали, – улыбнулся цыган.
– Так что же он маму не взял с собой?
– Не было на то нашей воли. Нагайка остудила его пыл.
– Так они не совсем молодые были, может и сложилось бы у них.
– Она-то, мать твоя и не молодая была, да только он на десять лет моложе её был. Хотя честно скажу, не сказали бы мне, сколько ей лет, подумал бы, что она старше была лет на пяток. Красивая, стройная, пела хорошо. Вот и потерял парень голову. Бывает такое у молодых да горячих. Высек я его и женил на нашей девушке.
– Он был ваш сын? – удивлённо спросила Любка.
– Почему был? Он и сейчас есть.
– А можно мне его увидеть?
– Нет. Он не с нами. С той поры он больше не кочует, ведёт осед-лую жизнь. Да и мы тоже. Это мы летами берём отпуск в совхозе, и идём кочевать. Зов крови. Привычка. Пойдём с нами, Люба.
– Вы и имя моё знаете?
– А как же! Так пойдёшь?
– Я не могу так сразу вам ответить.
– Мы через три дня, вечером снимаемся. Приходи, если надумаешь. Но предупреждаю: у нас свои законы, и каждый подчиняется старшему в таборе, мне, то есть. Вожаку. А сейчас можешь идти домой. Да не прячься от нас больше. Не выкрадем.
– А маленькую меня, небось, украли бы?
– И маленькую бы не украли. Ведь за это судят. И напрасно тебя столько лет мать с бабкой от нас прятали.
– Мама давно умерла. Я пошла. До свиданья.
– До свиданья, Люба. Надумаешь с нами идти – приходи.
Домой она попала тем же путём – через окошко. Бабка не спала. Она сидела у стола, и натруженные её руки, теребили подол у фартука. Услыхав Любкины шаги, бабка подняла голову:
– К чиганам ходила?
Любка утвердительно кивнула головой.
– С собой звали?
Любка снова кивнула.
– Уйдёшь?
– Не знаю, бабушка. Чужие они мне, а вот тянет меня к ним какая-то непонятная сила.
– Замуж тебе, деушка, надо. Тогда не до глупостев всяких будет.
– Не смеши, бабушка. Мой жених ещё в зыбке качается.
– Вот-вот. Тебе всё хихоньки да хаханьки. А придёшь к ним в табор, да получишь раз-другой плёткой, тогды поймёшь, куды попала.
– Да за что плёткой-то, бабушка?
– Там плёткой учат уму-разуму. Это у нас вичка, а у них – плётка.
Бабка вдруг упала перед Любкой на колени и завыла, заревела во весь голос:
– Любушка, прошу тебя: не уходи с чиганыма. Хошь бы на то времё, покуль я жива. Помру, дак тогды делай, што хошь.
– Бабушка, вставай, ты что? – пыталась поднять старуху с пола перепуганная Любка.
– Дай слово, деушка, што не уйдёшь.
– Не уйду, бабушка. Поднимайся. Двери не запирай только больше. Они знают, что вы меня с мамой каждое лето прятали. Бабушка, я их только провожу и попрощаюсь.
– Пойдёшь провожать и не воротишьсе.
– Вернусь, не переживай.
Через три дня, к вечеру пошла Любка в табор.
– Что, красавица, надумала с нами идти? – спросил старый цыган.
– Не надумала. Проститься пришла. Не могу бабушку оставить. Старенькая она совсем. Можно я вас попрошу об одном одолжении? Передайте это моему отцу.
Любка протянула цыгану небольшой свёрточек.
– А что тут? – поинтересовался тот.
Тут косыночка, которую мама берегла – подарок отца, и наша с ней фотография. Передадите?
– Передам, внученька.
– Получается вы мой дед?
– Получается.
Цыган стянул с мизинца массивное золотое кольцо, и протянул его Любке.
– Прими, внученька, от меня в подарок. Может, ещё и свидимся когда-нибудь. А отцу твой подарочек передам обязательно. Обидел я его тогда крепко. Он жениться на твоей матери хотел, да старовата она для него была. И опять же не цыганка. А он любил её.
– Мама тоже любила. Скажите, а как моего отца зовут?
– А какое отчество тебе мать дала?
– Ивановна.
– Всё правильно, Любовь Ивановна. Иваном его зовут.
Подбежал мальчонка и сообщил, что кибитки готовы, пора ехать.
– Скажите, а бабушку я могу увидеть? – Любка смутилась. – Мать моего отца, то есть, вашу жену.
– Нет её, Люба, с нами. Померла два года назад. А вот ты – вылитая моя Марина. Я, когда тебя в первый раз здесь увидел, даже испугался: не блазнит ли мне. Ну, прощай, внученька. Даст Бог – свидимся. Ты почтальонкой работаешь?
Любка утвердительно кивнула головой.
– Я тебе письмо напишу, там и адрес мой будет. Ответишь?
– Отвечу, дедушка.
Он неловко обнял её одной рукой. У Любки навернулись слёзы. После скомандовал:
– Трогай!
И кибитки покатились по лугу к дороге, уезжая всё дальше и дальше от девушки. Она прижимала к груди руки с дарёным кольцом и долго смотрела им вслед.
Домой Любка возвратилась поздно. Бабка не спала.
– Любушка? – спросила она, услышав шаги.
– Я, бабушка.
– Не уехала с чиганыма?
– Не уехала. Не могу же я тебя одну оставить.
– Ну и Слава те Осподи! Любка, а Ванька Попов порато хорошой парень.
– Бабушка, ты что, меня сватаешь?
– А ишо Витька Воронин…
– Бабушка! Рано мне ещё замуж.
– В самый раз, Любушка.
В это время кто-то тихонечко постучал веточкой в окно. Бабка вздрогнула:
– Чиганы! За тобой!
– Да нет, бабушка, – засмеялась Любка. Гришка Захаров это. Всё по пятам за мной ходит. Я не видела его, но чувствовала, что он и до табора ходил за мной. Переживал видно, как бы чего не случилось.
– Любушка, выйди поговорить с тобой хочу, – раздался тихий го-лос парня.
– Бабушка, я скоро.
Любка убежала.
– Слава те Осподи, и жених девке нашёлсе. Бываё угомонитце ниё чиганская кровь, успокоитце девка…
Антонина Григорьевна с улыбкой вспоминала бабу Василису, её тихий голос, деревенскую говорю. Так на деревне теперь не говорят. Интересно, а как же сложилась жизнь у Любки? У кого бы узнать? Обезлюдела деревня, совсем бедная на ладан дышит. Разорили, разру-шили всё, что с годами создавали. И мамы уже пять лет нет в живых, и отец… Не хочется про него вспоминать. Но ведь он всё рано отец. Не простила его Тоня. А может, зря не простила. Из-за маминых слёз, из-за его предательства не смогла простить. Даже на похороны к нему не приехала. Гордыня помешала. Ведь всё же отец. Всё прощения у неё просил. А хоть бы раз у мамы попросил, нет, правым себя считал.
«Да что это я?» – спохватилась Антонина Григорьевна. Дальше что было? – Она перевернула страницу. – Дальше бабушка… Про бабушку завтра напишу. Устала»…