Так и шла она в острог, ноги белые оступались на камнях - непривычно.
Люди спрашивали: «Что она сделала, эта рюмочка разливки столичной?»
Над дорогами вились птицы чёрные. Хрипло кликали беду и угрозу.
Так и шла она в острог, непокорная. С непокрытой головой по морозу.
На суде она стояла безмолвная. Не просила, не клялась, и не каялась.
Жгли глаза её сокрытые молнии, а на вид была в спокойствии каменном.
И когда судья спросил, виновата ли, отпираться не пыталась, не спорила.
Только дёрнулось плечо угловатое на тяжёлый бабий вопль: «Опозорила-а!»
Так и шла она в острог, опорочена, а жалела ли о чём - дело мутное.
Не о той же разухабистой ночи, где поразило сердце страстью минутною.
Не о том же, кто с утробы был вытравлен. Не о том, кто бросил куклу потешную.
Не о том, что в час недобрый ей выпало в теле немощном влачить душу грешную.
«Кровь-то было мне замыть. Нож-то в воду бы. Тело в прорубь - до весны и не всплыло.
Да на что теперь и жизнь, и свобода мне. Мне теперь на белом свете постыло.
Жди, мой любый, жди меня в адском пламени. Ждать недолго - грудь-худая, да чахлая.
Нынче был мне вещий сон верным знанием, что ещё в пути-дороге зачахну я.
Жди, да знай, что я приду не за ласками. Я найду тебя в аду, словно в комнате»
Так и шла она в острог с жуткой сказкою, о которой, не дай Бог, ночью вспомните.
До чего же прозаично, обыденно, скучно каторжные слушать истории.
А могилы у дороги невидимы. Смыла осень, да и нету крестов на них.
Только ветер - этих мест верный плакальщик - подвывает, как нетрезвая няня.
Ты дремли, седок, укутавшись плащиком - далеко ещё до места - устанем.