И вот что она мне сказала, придя на пристань:
«Итак, гондольер, я плачу вам двойную цену…».
И в лодку ступила, как будто взошла на сцену,
Взглянув сквозь меня на берег с печалью пристальной.
А после, когда мы плыли по тихим улицам,
Она смотрела на город, храня молчание.
И взгляд её становился влажней, печальнее,
И я спросил, что за горе у щедрой спутницы.
«Понять мое горе сможет любая женщина,
Всякая женщина, хоть из глухой провинции,
Но не мужчина! Пусть будет он трижды рыцарем,
Пусть будет короной его голова увенчана.
Чего я только для счастья его не вынесла...
Покинуть мужа— извольте, с большим желанием.
(Быть младше на сорок лет — это не страдание?!)
В моей истории вы не найдете вымысла.
Мы шли вдвоем, а выходит, что слишком порознь.
И вот я уперлась в стену, прервав движение,
А это было решительным поражением..."—
Стальная нота в её зазвучала голосе.
"Вам мало крови, что бродит по венам женщины.
Вам всем подавай другую — страстней — любовницу.
Войну и смерть вы хотите держать в наложницах,
А весь наш пыл — не нужнее доброй затрещины.
Но я боролась с могущественной соперницей,
Идя вместе с ней дорогою карбонариев,
И, заглянув ей в глаза лошадинно-карие,
Увидела в них любовь как мертвого первенца...
А он за кровавой юбкой помчался в Грецию,
Но Смерть его задушила в своих объятиях.
С последним вздохом изрек он: "Конец, проклятие!
"А я не познал Свободу и Революцию!..".
...Я больше ни слова от женщины той не слышал.
Она замолчала. От хлынувших чувств, наверно.
А этот, её, поступил как по мне— то верно.
Свобода ведь выше любви. На порядок выше.