«Боян вещий когда песнь кому сложить хотел, то белкою скакал по дереву, серым волком по земле, сизым орлом кружил под облаками…» Эти строки из «Слова о полку Игореве» вспоминаются мне всякий раз, когда я смотрю на старый баян, прошедший всю войну, вернувшийся в деревню со своим новым хозяином Иваном Муравьёвым, доставшийся по наследству его сынишке Егорке, разрывавший своими переливами наши детские сердца и умолкнувший накануне Дня Победы.
И вот теперь этот фронтовик ушёл на заслуженный отдых и почивает в тишине школьного музея. Как будто передо мной не музыкальный инструмент, а ветеран со своими трещинами и шрамами, в прохудившихся мехах и с солдатским ремнём, поблекший от времени и уставший от тяжёлых воспоминаний.
Когда однажды к нам в школу пришёл егерь Леший, мы не могли скрыть удивления и сидели за партами, широко раскрыв глаза. Какую очередную байку он собирался нам поведать? Но дед Егор, или как он представился, Егор Иванович Муравьёв, достал из футляра баян, сел на стул и стал играть фронтовые песни. Его негромкий, немного хрипловатый голос переливался то с залихватской, то с щемящей мелодией, и в этот момент мне почему-то всегда было жалко не погибших девчонок и мальчишек, а деда Егора. Он выглядел каким-то несуразным лешим, внезапно покинувшим свой лес, зачем-то пришедшим к нам, одетым в заношенный серый костюм, который трещал по швам. Почему-то хотелось, чтоб он скорее отыграл свою программу, унёс с собой такого же нелепого музыканта-товарища и больше никогда к нам не приходил.
Помню, всегда в предпраздничные майские дни щедро светило солнце, заливало классную комнату, играло на взволнованном лице деда Егора. И он, как будто совсем забыв о нас, закрывал глаза и улыбался солнцу какой-то наивной детской улыбкой…
Наверное, с той же улыбкой много лет назад беззаботно гулял он с соседскими мальчишками по лесу, собирал землянику и даже успел искупаться в реке. Домой вернулся разморенным от палящего солнца и уставшим от воды. А кто-то из соседей уже бежал к нему навстречу и кричал: «Егорка! Где ты пропадаешь? Отец твой с войны вернулся! Быстрее домой!» Но Егорка не помчался стремглав и даже не ускорил шаг, а почему-то испугался и замер. Показалось странным, как этот коренастый, вихрастый, улыбающийся дядя, чью фотографию он замусолил, вдруг оживёт и назовёт его сынишкой. Домой он вошёл, осторожно открыв дверь, и услышал материнские всхлипы вперемежку с негромким мужским голосом. Мать плакала, периодически прижимаясь щекой к плечу солдата, а тот лишь гладил её по голове, как маленькую.
Вдруг она заметила следящего за ними Егорку и сказала:
- А вот и Егорка! Сынишка, обними папку. Смотри, он к нам вернулся!
Солдат резко повернулся в сторону Егорки, улыбнулся, протянул руки и поймал подбежавшего к нему сына. Было непривычно ощущать своей тонкой кожей колючие отцовские щёки, крепкие большие руки, чувствовать запах гари и махорки от одежды. Но когда солдат посмотрел на сына, Егорке показалось, что он глядит как бы мимо него или сквозь него.
- Эх, Егорка! Жаль, что я тебя не вижу и никогда не увижу! Но ничего, справимся! Всё будет у нас хорошо. Я вернулся, а значит, не пропадёте, ни тебя, ни мать твою в обиду никому не дам.
А вечером после скромного семейного ужина, отец, захмелев от самогона, подошёл к своему чёрному ящику и извлёк из него какой-то странный музыкальный инструмент под названием «баян». Мозолистые несгибающиеся пальцы ловко бегали по кнопочкам, ноги постукивали в такт музыке, негромкий надтреснутый голос весело пел о далёких фронтовых дорогах, неунывающих лётчиках и танкистах. И когда последние лучи заходящего солнца едва скользили по отцовскому лицу, Егору казалось, что голубые глаза смотрят на него и улыбаются.
С возвращением отца жизнь пятилетнего мальчугана наполнилась новыми красками и звуками. Днём они всё что-то строили, ремонтировали в доме, починили прохудившуюся крышу, сделали новые полки и табуреты. Какая-то своя трудовая мелодия была у молотка, топора и пилы. А вечером солдат учил сына слышать другую песню – своего фронтового товарища.
Егорова радость могла длиться вечно. Но каждый день отец уходил по каким-то делам, возвращался вечером невероятно расстроенным и раздосадованным, подолгу о чём-то разговаривал с матерью, называя себя страшными словами: «Никому не нужный калека!», «Слепой!», «Дармоед!». Мать всячески пыталась утешить отца, советовала ещё поискать и не отчаиваться. Спасала только стабильная работа матери в колхозе телятницей и случайные заработки отца. Но инвалида на постоянную работу в деревне не брали.
Однажды отец радостный пришёл домой и сообщил, что уезжает в Башкирию на учёбу. Якобы там открылись трёхгодичные курсы по обучению игры на баяне для незрячих бойцов, вернувшихся с войны. Мать только вздохнула, а потом весь вечер тихо плакала на кухне то ли от радости, то ли от предстоящей разлуки. А Егорка закатил страшную истерику, крича и катаясь по полу, цепляясь за отцовские штанины, пытаясь испортить баян. Отец отреагировал спокойной улыбкой. Он усадил на колени плачущего мальчугана и рассказал о том, что баян – это не просто музыкальный инструмент, это душа погибшего под артобстрелом бойца, которую капризный мальчишка хочет сейчас вот погубить. Егорка тут же прекратил плакать и стал расспрашивать о том, как душа солдата смогла уместиться в баяне.
- Знаешь, Егорка, а ведь я, как Вася Тёркин. Ходил-ходил фронтовыми дорогами и на одной из них встретил двух бойцов, которые рассказали мне о погибшем товарище. Во время очередного привала, когда уставшие солдаты слушали песни баяниста и тихо подпевали, начался артобстрел. Все разбежались врассыпную. Кому-то удалось спастись, кого-то ранило, кого-то убило. Вот и товарищ их, белокурый баянист, лежал с развороченным животом и открытыми синими глазами. Неподалёку от него, раскинув меха, валялся вот этот баян, чудом уцелевший. Когда бойцы узнали, что я умею играть, они сначала попросили меня спеть, а потом и вовсе подарили баян на память о своём друге. С тех пор мне казалось, что душа их погибшего товарища поселилась в этом музыкальном инструменте, чтобы пройти со мной тяжёлыми фронтовыми дорогами, вернуться в родную деревню, спеть живущим на этой земле о героях и их славных подвигах. Знаешь, Егорка, когда я ослеп, только баян помогал мне справляться с хандрой и отчаянием, он меня утешал и давал мне новые силы жить дальше. Ты же не маленький уже, сам видишь и понимаешь, как тяжело мне без работы. А получу музыкальное образование, вернусь домой и устроюсь учителем в школе или баянистом в Доме культуры. Только ты, Егорка, больше не реви. Это бабское дело – слёзы лить. Ты лучше мамку береги, оставляю тебя в доме за старшего. Я постараюсь почаще приезжать, письма буду писать. Вот вернусь – и тебя научу на баяне играть. Ты тогда сам поймёшь, каким верным и надёжным товарищем он станет для тебя.
Отец часто звонил, писал письма, летом приезжал на каникулы. А когда получил музыкальное образование и вернулся домой, стал в школе искусств учить ребят играть на баяне, в Доме культуры руководил хором и был незаменимым музыкантом на всех деревенских праздниках.
Со временем и Егорка вырос для баяна. Он уже не казался мальчику огромным, тяжёлым и необъятным. Ведь где-то в мехах ли, в кнопочках пряталась душа синеокого белокурого бойца, играющего и поющего вместе с Егоркой. А через несколько лет в баяне поселилась и душа отца, тихо умершего под утро от сердечного приступа. Первые лучи солнца тогда робко коснулись его светлого спокойного лица, а голубые незрячие глаза как будто ясно смотрели в небо…
Несколько лет назад накануне очередного дня Победы баян подарили родственники деда Егора. Никто больше в роду Муравьёвых не был баянистом, а выбросить легендарного фронтовика ни у кого не поднялась рука.
В школьном музее тихо, но как будто в этой звенящей тишине едва слышится: «Боян же, братья, не десять соколов на стаю лебедей пускал, но свои вещие персты на живые струны возлагал; они же сами князьям славу рокотали».