В раннем детстве мнилось -
мир лишь обман и морок.
Если в миг пробужденья ещё притворяться спящим,
проясняя рассудок,
и веки раскрыть внезапно,
широко и мгновенно, когда-то врасплох застану
этот лживый театр, не успевший поставить ширмы
и включить миражи.
Но что же тогда увижу?
Мир был быстр и хитер.
Он всегда держал наготове
потолок и окно. И небо
за окном. И грустящую в небе птицу.
Взят отцом на рыбалку, я сплоховал однажды.
Провалился в сон, неодолимый, сладкий –
так, что и колокольцы донок не слышал даже.
Улыбнулся отец - и укрыл меня плащ-палаткой.
День остыл, как пепел. Туман восставал над руслом.
И когда я очнулся, глаза распахнуть готовясь,
он клубился –
и был непроглядным, текучим, тусклым,
на мгновенья являющим ангелов и чудовищ.
Колокольчик звякнул – вдруг натянулась леска.
Я не вздрогнул, чуткому миру себя не выдал.
И затем лишь расклеил веки - нежданно, резко.
Наконец я его уличил. Подловил. Увидел.
Он потом предо мною мелькал годами,
меняя кадры.
Лишь грустящая в небе птица была на месте,
как бы ни мельтешили кругом времена и страны,
дни и толпы, слипшиеся, как соты,
города и лица, мерзости и красоты.
Беспечально смотрю, как сгущается вечер бледный.
Я не слишком смел -
не сталь, не гранитный идол.
Но когда перед взором встанет туман последний,
да не устрашусь - ибо помню его.
Я видел.