Чистый холст, почти засохшие чернила в банке,
И мастер неподвижен, словно он застывший монумент.
И где-то лишь на улице, в потрепанной слегка коляске,
Слышен плачь ребёнка, этот раздражающий мастера сегмент.
Тишина. Только часовые стрелки создают столь громкий шум,
Лёгкий ветер заставляет извиваться шторы.
И, лишь, наш мастер безмятежно до сих пор угрюм,
Который не богат на пустые разговоры.
Нагнувшись над столом и уведя свой взгляд на стену,
И все стараясь, как-то повести себя мудрей,
Он даже не задумывал свой в жизни путь на сцену,
Но каждый день, и до сих пор он томно думает о ней.
Неловко дернулась рука от пульса воспоминания,
И грудь сдавило под тяжестью приятных мелочей.
И ещё раз появилось, то самое, безумное желание:
Увидеть снова блик, тех самых, ярких голубых очей.
Возможно, это было бы ему приятнейшим подарком,
Тем самым, что зажег и сохранял внутри его пылающий огонь.
И тут он, наконец, достал из шкафа для конверта марку,
Для того чтобы наклеить и положить свою ладонь.
Долгое время ему совсем ничего не давалось,
В поэзии, как и в жизни, была кромешная пустота.
Только и делать, что выживать теперь оставалось,
И в мыслях только одно: закончилась вся красота!
Засохли краски и кисть, которыми она создавалась,
Измяты и порваны холсты, где появлялся мир,
А самое главное-душа к железным цепям приковалась,
Изолировали от фантазий и сбили её ориентир.
Но пробил тот час, когда пришли на смену перемены,
Когда снова закрутились в механизме шестеренки.
И творчество мастера перестало быть пленным,
Но все равно он продолжает думать о той девчонке.
Завёлся мотор, и пошёл весь сложный уму процесс,
Разгорелись мысли, словно брёвна в пылающем костре.
Появился тот самый, давно забытый интерес,
Воскресла любовь мастера к поэзии-сестре.