Это пыльный колокол грешников
прихлопнул меня к церквям,
как священник с серным душком.
Время метит чёрный туннель
и сгорает с ним вместе до пепла.
Горе потрескавшимися руками
метёт прозрачный алтарь
и огненный ветер гасит свечу.
Над хором минут слышно часов бормотанье.
Коралловый времени праведник и солёное горе
утонули в вонючей могиле,
а водоворот крутит баранку молитвы.
Луны водопад и Летучий Голландец,
моряков император, бледный как молоко,
слышат как бы случайно,
что час уж пробил морей.
Гром и тьма, а выше безмозглое пламя.
Буря, снег, фейерверки погод,
собора покой в украденном доме.
Горе с крошащейся книгой и свечкой
извлечёт херувимское время
из молчащего колокола.
А из погоды, шагающей мимо,
голос коралловой птичьей молитвы звучит.
Темнокожее лето и в нём этот белый ребёнок,
вынутый из кости и вделанный в камень,
размечает синюю стену духов.
Из пустой и текучей зимы
возникает ещё один в цвете,
дрожит он в саване погребальном,
пробуждённый жуком волшебным,
динг донг из башни молчанья.
Я имею в виду звон вечерний нашей женитьбы,
в начале ночи рождённой браво,
на ложе зверей в спальне священной.
Все любви грешники в чудной одежде
преклоняют колени пред образом светлым,
яства морские готовят чумные жених и невеста
и напоказ выставляют шкодливое горе.