Слишком гордый чтоб умереть, он умер всё же,
сломленный и слепой, жизни он дал отбой,
смело шагнул туда, где смелость ему не поможет,
во тьму, где никто уже не гордится собой.
Улёгся он наконец с облегченьем
на холме под травой и стал снова молод
и в бесчисленных днях потерял значенье,
одиночества блеск и гордости голод,
и стремился теперь к груди материнской,
которая есть покой, прах и пепел
в доброй земле, слепой, исполинской,
но темна её тайна, а дух его светел.
Темна справедливость смерти и я молился:
не дай покоя ему, но найди его душу.
В его комнате я стоял, к стене привалился,
вспоминал его руку, теперь её холод сушит.
Ослепшим взором его в истоки морей проник,
он и при жизни был на три четверти слеп.
Я не горд и не забуду тебя, старик,
и память моя с тобой не отправится в склеп.
Он никогда не плакал даже ребёнком,
не плачет он и сейчас – это уж точно.
Мне кажется, я увидел лучик последний тонкий
его глазами и в тьму его пал заочно.
Со мной он весной и когда осенняя слякоть,
он, на которого мир осыпался снегом.
Он плакал когда умирал, слишком горд, чтоб плакать,
слишком слаб уследить за слёз этих бегом.
И мир покинул его, как заяц юркнул в кусты,
из лёгких вылетел, рану так закрывая,
двух ночей посредине – смерти и слепоты –
его оставил, жизни нить прерывая.
О, глубочайшая рана темнейшего дня,
когда умереть он должен и слёзы сдержать,
ибо слишком горд чтобы плакать. Огню! Нет огня.
Навсегда он со мной, наших рук не разнять.