Когда полумрак перестал запираться,
засевший в червём шевелящемся пальце,
проклятое море волнами вспухло
у времени рта, приоткрытого немо,
как губкой всосало всю влагу из крема
гортани и лёгких и время протухло.
Когда не осталось в галактике влаги
и вылилась сушь из отвинченной фляги,
я послал существо своё шляться по свету,
мир-то сам – мясо, кости и жилы впридачу,
оказался пришит ко мне, корчился, плача,
отодраться туманился в дым сигареты.
Мне хотелось слупить с него плату за сердце,
но он не желал заплатить иноверцу
и пудрой взлетал из коробочки тела
и шабаш устраивал с солнцем безбожно,
а звёзды кричали ему: «Разве можно?»
и строили форму созвездий несмело.
Но все кто ни попадя снова в могиле
или раками гор свист подняли за милю,
а на взор прилепилась долин катаракта
и в партер кое-кто проломился насильно,
разметался там сонно, лениво, бессильно,
из тех самых, умерших с последнего акта.
Сон вселился во время и правит веками
и приливы его полыхают над нами.
Сдавайтесь ка мёртвые, вы ведь живые.
Немо катится сон над кроватями спящих
и с ложечки кормит сонм теней ледащих,
сквозь цветы в небо бросивших взгляды косые.
Когда полумрак перестал запираться,
молоко прошлой мамы в песок превратилось,
посла я отправил в свет солнца вонзаться,
но оплошно уснул он, такое случилось,
и в летний каркас отодвинул свой сон
и попрал им меня, как взбесившийся слон.
Проснись ка соня, ты солнце увидишь,
сработаешь город, себя не обидишь,
а света ограды проткни, как одежды,
вый древесных скорей помести себя между,
стань петлёй, захлестнувшей деревья, их горло,
миры на них виснут, вращаясь, как свёрла.