Туманное одиночество (послевкусие к роману Алессандро Барикко "Мистер Гвин")
Мне кажется, что я брожу по улицам небольшого городка, вместе с Алессандро Барикко. Мы наблюдаем за бывшим писателем, боясь спугнуть неожиданно возникшую доверительность, вглядываясь, как меняется ход его жизни. Мы сидим с ним в прачечной, слышим его голос, убегаем с ним в Испанию, перебираем его вещи, забытые в отеле, подсознательно понимая, что не бывает бывших писателей, как впрочем, и бывших настройщиков пианино…
Первое прикосновение к роману «Мистер Гвин» предвещает необычную, по своему букету, гамму переживаний, окрашенную легкими пасторальными полутонами.
Эта полутональность так и сохранится до самого последнего повествовательного шага. В том же ритме и в том же темпе, оставляя странное состояние послевкусия, когда хочется непременно додумать начатые Автором мысли, пытаясь сохранить изначальную недосказанность.
Собранный из странных судеб букет неярок, неизысканен, неэпатажен, но и непрост. Все подобрано с тщательностью опытного флориста, не допускающего ничего лишнего, что могло бы внести диссонанс в это разноцветье. Отсюда и особый аромат, который не для пышных празднеств или печальных церемоний. Это аромат одиночества, не брошенности, не потерянности, не потери, а именно одиночества, когда чувствуешь всю палитру и отдельно взятые тона, как-то по-особенному.
Любое одиночество – это уникальное явление. В одних случаях – счастье, в других случаях – горе, иногда оно скромное, иногда бесстыдное, иногда выстраданное, иногда растерянное, но всегда индивидуальное.
В романе «Мистер Гвин» одиночество туманное. Видимо, это особый вид одиночества, подмеченный Автором, который сумел среди пугающего разнообразия современных одиночеств выбрать именно это, особенное. Такое одиночество, когда трудно понять, одиноки ли и хотят ли оставаться таковыми. Когда, наслаждаясь открывшейся тишиной, еще ищут остаточность звуков, которые уже не мелодия, но ещё не хаос. В котором, отстраняясь от людей, ещё ждут их близости, но какой-то, только им понятной, чистой, насколько это возможно и равноправной. Чтобы без какой - либо подчиненности, чтобы открытость душевности была не заслугой, не одолжением, не вымученной и безысходной. А просто душевностью, которая живет внутри каждого, но в выстроенности повседневности или под ее руинами так глубоко похоронена, что воспоминания о ней всколыхнутся, может лишь во время прикосновения к необычному.
Все тут одиноки, но особенность, а может и странность этого одиночества в неисполненности.
Кажется, для того, что бы мы увидели это одиночество, Автору и понадобилась нагота. Не стыдливая или вульгарная обнаженность, не мраморность натурных изваяний, а естественная, личная нагота, которая, следуя замыслу, из физической должна непременно стать душевной. И следуя логике повествования, она не должна, эта естественность, взорваться яростной близостью, когда захватывает буря эмоций, нивелируя одиночество и открывая ему взамен новую Вселенную, в которой уже новые цвета, смешиваются с новыми звуками, ритмами, темпами, развеевая саму туманность как таковую, но не давая понимания того, что за этим последует. Потому что новые Вселенные рождаются, что бы расширить Мир.
Тут все по-другому. В мире, созданном Автором, не страсть, не безысходность или безрассудство предшествуют наготе, а нагота создает другое пространство понимания и себя, и другого. Оно очень хрупко это пространство, как лампочки по имени «Катерина Медичи», которые обязательно погаснут в определенное время.
Эти лампочки тоже знак одиночества. Выходя из рук одинокого Творца, они поживут отведенное им время, чтобы осветить своим одиночеством одинокое пространство, в котором одинокие люди будут переписаны в новом свете. Это странное соединение одиночеств по сути, рождается благодаря особому свету детскости, который, может быть, единственно правильный, когда человек в своей беззащитности, наготе и одиночестве осеняется светом детства, в котором душа или душевность первозданно чиста, еще не завалена мусором жизненного опыта, из которого он так и не выбрал для себя ничего.
Творец (он же мастер из Кэмден – тауна) отводит им определенный срок сияния, он мог бы сделать его короче или длиннее, но замысел Автора определяет строгую ограниченность и трудно разобраться, кто важнее в этом одиноком Мире: Творец или Писатель, или, дополняя друг друга, они и создают этот Мир, в котором должна очнуться Душа. Полутональность романа позволяет различить эту трансцендентность, в которой только угадывается триединство Творца, Писателя и Души, позволяющее заглянуть туда, куда Автор так и не шагнул, предоставляя право нам самостоятельно додумываться до этой стороны, которая существует в романе между слов, строк, в образе «дамы в непромокаемой косынке», в мистичности цифр, обозначающих количества, дни, месяцы, часы, но очень плотно перекрыты неустроенностью мастерской, в которой упорядочена и тонко продумана сама неустроенность, контрастно оттеняя наготу как первозданность, освещенную необычным светом, от хаоса, то ли рушащегося, то ли возникающего Мира, пограничного, неосознанного, точнее – неисполненного окончательно.
Этот Мир состоит из мелочей и крупных форм, которых вполне достаточно, чтобы все достигло завершенности, но достаточно и пространства, в котором как раз и теряются очертания, создавая ту самую размытость и туманность, где и проживает это особенное одиночество. И хотя возникает мимолетное желание задержаться на трансцендентности чисел, угадывая в восемнадцати лампочках «Катерина Медичи» особый смысл, словно своим сиянием детства они позволяют увидеть осененным свой путь, увидеть свои горизонты, и даже желание прикосновения, обусловлено этой кармической вершинностью. Как и тридцать два дня наготы, должны пробудить тонкие духовные миры, в предначертанной последовательности – воля, импульс, и осознание души, возможно, той души, что будет описана в необычных портретах. И кажется на какое-то мгновение, что манипулируя потусторонним, Писатель поставит на поток, это погружение в переписанные им реальности, но магия девяти портретов говорит о завершенности цикла, а находка десятого, как возвращение на круги своя, на которых туманное одиночество главнее и может ценнее этих всплесков. Мы вглядываемся в эту трансцендентную поволоку завуалированных смыслов, но тщетно: в золотом сечении букета одиночеств, собранных Автором, нет места для подсчета пропорций.
И тогда пробуждается уже с самого начала сдерживаемое желание взглянуть на портреты. Оно постепенно нарастает, и в какой-то момент вдруг отчетливо осознаёшь, что ты сам часть этого одиночества, и тоже, подсознательно, мечтаешь посмотреть на свой портрет, если даже он перепишет тебя самого. Кажется, что кроме портрета, который Писатель пишет словами, больше ничего не представляет достойного интереса. Но портрет не виден в узорчатости обрывчатых фраз, проступают лишь очертания и эта намеренная абрисность, сродни туманности, когда остается лишь догадываться, о том, что он представляет собой. Возникшая неудовлетворенность не раздражает, она порождает предчувствие фантазии, послевкусия, которые возникнут потом, позже. Потому что, как и в жизни, портрет, как бы он ни создавался, не является итогом, он лишь часть осознания реальности. Зыбкой, исчезающей, меняющейся, распадающейся, как и букет одиночеств, так старательно собранный Автором, непременно достигнет вершины своей незавершенности и рассыплется. Он рассыплется без надрыва, ужаса и причитаний, просто перестанет существовать, переходя в некую иную форму, напоминая странную мастерскую, в которой он был создан. И как случается в жизни, каждый пойдет своей дорогой, постепенно добирая свое незавершенное одиночество до полного.
А может быть, это история о любви двух одиночеств, которые так и не нашли возможности открыть ее для себя и друг для друга. О возвышенной любви, которая всегда сродни одиночеству, потому, что каждый возводит эту возвышенность, поднимая на недосягаемую высоту того, кого любит. На этих высотах нет обыденности и повседневности. На этих высотах собственный мир каждого. Но эти миры никогда не объединятся с миром реальным. Парадокс в том, что любое вмешательство жизни несет в себе гибель возвышенного мира!
Может быть, Автор хотел отвергнуть устоявшееся мнение, что на возвышенную любовь способны не все, а лишь избранные. И разрушение стереотипов это не только желание Писателя, бывшего когда-то настройщиком пианино, но и Автора романа, который создает эту возвышенность и тут же растворяет ее в туманном одиночестве, на которое обречены все собравшиеся по его воле или замыслу. И как неясными остались портреты, так и неясной осталась возвышенная любовь двух одиноких Вселенных, которые так и сохранят эту тайну в своих мирах, бережно храня ее, как лампочку «Катерина Медичи», как написанные словами портреты, как нежность дружбы, которая осознается лишь в момент потери.
Мы еще долго будем вглядываться в лица знакомых людей и просто встреченных мельком, пересекающих наше пространство, пытаясь угадать в них иные Миры, отблески других Вселенных и тех, кого тронула эта странная особенность – «туманное одиночество».
Еще хочется искать тайну, которая должна быть, но которой просто нет. Еще хочется быть рядом с людьми, которые открыли в себе, что - то новое, так знакомое тебе самому, что делает их близкими. Еще… . Но гаснет последняя лампочка по имени «Катерина Медичи», вернее вовсе не включается, а может, не включается именно при тебе, чтобы дать повод думать, что когда-то, где-то она обязательно вспыхнет. Чтобы осветить пустое пространство особым светом, в котором, возможно, ты сам станешь писать чей - то портрет, пытаясь увидеть в обыденном необычайное, позволяющее изменить и того, кто этот портрет пишет, и того, с кого он пишется.
Спасибо Автору за эту прогулку. Это было несложно. Это было действительно несложно, просто надо решиться посмотреть на себя в зеркало, которое висит в одинокой мастерской, где горели лампочки цвета детства.
Elusive solitude
(a reflection on the novel "Mr. Gwyn" by Alessandro Baricco).
I see myself wandering the streets of a small town along with Alessandro Baricco. We follow a former writer, watching the changing course of his life and being afraid of ruining the sudden apparent confidence. We sit in the laundry together, hear his voice, we run away together to Spain, we look through his belongings left at the hotel, realising unconsciously that there are no former writers, like there are no former piano tuners…
The first glance at the “Mr. Gwyn” novel promises an unusual flavour and range of emotions with a tint of light pastoral undertones.
These undertones will stay until the very last narrative stroke. Keeping the same rhythm and tempo, they will leave a strange feeling. When what you really want to do is draw a line under the thoughts started by the Author, trying to retain the initial innuendo.
The assembled bouquet of different lives is not particularly bright, sophisticated or eccentric, but at the same time, it also is not trivial. All the details are chosen with a care of an experienced floral designer not allowing anything foreign that could ruin the riot of colours. Herewith we feel a special aroma that is not meant for gaud or sad ceremonies. This is an aroma of solitude, not abandonment or deprivation or loss, but the solitude, through which one can feel the whole range or individual colours in a very special way.
Every moment of solitude is unique. For some it may be happiness, the others feel grief, sometimes it is quiet, sometimes graceless, sometimes gained through suffering, sometimes confused, but it is always individual.
The solitude in the “Mr. Gwyn” novel is elusive. It must be some special sort of solitude recognised by the Author who among the frightening variety of contemporary solitudes was able to select this particular type. This is the kind of solitude whereby it is hard to differentiate, whether one is lonely and wish to remain so, when enjoying the revealed silence one is still seeking out residual sounds that are no longer a melody but they are not a chaos yet. Whereby removing oneself from society one still looks for closeness, but the kind that is as transparent as possible, lucid and equal. A closeness without any subordination where baring one’s soul is not a merit or a courtesy and is not forced nor hopeless. But rather a heartfulness that lives inside of any person, but is buried so profoundly in the daily routine. Or under its ruins, so that the memory of it may only be stirred upon touching the unusual.
All are alone here, but the distinctive feature and probably the peculiarity of this solitude is in its unfulfillment.
It seems that the Author needed the nudity for us to feel this solitude. But not a shameful or vulgar type of nudity, not a tangibility of physical form but the type of natural, personal bareness that according to the Author’s idea, should inevitably transform from physical into spiritual. And, following the narratives logic, this naturalness should not burst into fiery intimacy when the wave of emotions overwhelms one, levelling the solitude and opening a new Universe where the new colours are mixed with the new sounds, rhythms and tempos, chasing away this haziness, but not explaining what is to follow. As new Universes are born to expand the World.
Here everything is different. In this world created by the Author there is no passion, despair or recklessness preceding the bareness, but rather the bareness creates an alternate space for recognition of the self and the others. This space is very fragile similarly to the Catherine de Mйdicis bulbs that will inevitably fade away in definite time.
These bulbs are also a sign of solitude. Designed by the lonely Creator they will last long the allotted period illuminating the solitary space with their loneliness where the solitary people will appear in a new light. This strange union of solitudes comes to life in fact due to a particular light of childlikeness, which is perhaps the sole true light, when one in his/her vulnerability, nudity and solitude is lit up by the light of childhood under which one’s soul and heart-fulness are pristinely pure, are not yet filled with the rubbish of life experience from which he/she has still not gathered anything of value.
The Creator (also known as the master from Camden Town) allots them the term of shining which he could prolong or shorten, but the plot defines its strict duration, and it’s difficult to differentiate who is more important in this solitary Universe: The Creator or the Writer, or whether by complimenting each other, they create this Universe destined to awaken the Soul. The undertones of the novel let us distinguish this transcendence in which one can define the unity of the Creator, the Writer and the Soul, allowing us to glance at the space that the Author did not step into, giving us the privilege of independently exploring this side of the plot, which exists in the novel between the lines in the form of the “lady in kerchief” and the numeral mysteriousness, describing quantities, days, months, hours. But they are hidden in the disarray of the studio where only the disorder itself is carefully thought out and harmonised, where primordial nudity alighted with a special light is distinguished from the chaos of a borderline, unrealised or, rather, unfulfilled Universe either born or destructed.
This Universe consists of little trinkets and large forms that are enough for achieving completeness but it is also enough space where the sense of reality is lost, creating a blurring and haziness in which this particular solitude thrives. Despite the fleeting desire to linger over the numeral transcendency discovering a peculiar sense in the eighteen Catherine de Mйdicis bulbs, their light of childhood allows to see one’s path alight, to see ones own horizons and even the desire to touch is caused by the Karmic supremacy. Similarly, the thirty-two days of nudity have to evoke the subtle inner worlds in a destined sequence – will, impulse and consciousness of the soul, probably the soul that will be described in the extraordinary portraits. It could seem for a moment that the Writer will habituate this immersion to his recopied realities by manipulating the transcendent, however the magic of nine portraits suggests the completeness of the cycle, and the discovery of the tenth is indicative of going back to square one, where the elusive solitude is more important and perhaps even more valuable that these urges. We look eagerly into this veil of disguised meanings but in vain, in a gold section of the bouquet weaved of solitudes gathered by the Author there is no space for calculating proportions.
And then, a desire to glance at the portrait, which had been suppressed from the beginning, arises. It swells gradually, and at one point, you suddenly realise clearly that you are a part of this solitude and instinctively dream of taking a look at your own portrait, even if it re-conceptualises you. It seems that besides the portrait written by the Writer in words, nothing else is of particular interest. But through the veining of abrupt phrases, we do not perceive an enunciated portrait, but rather, only the vague contours, and this intentional scarcity, is similar to a haziness in which one can only imagine what the portrait is like. The arising feeling of dissatisfaction does not irritate, it causes an anticipation of fantasy, a lingering feeling that are due to appear afterwards. Similarly to real life this is because a portrait regardless of how it was created is not an ultimate result, but rather a part of reality conception. The unstable, vanishing, ever-changing, fading type of reality, which like the bouquet, weaved of solitudes gathered by the Author with care, will inevitably attain the peak of its incompleteness and fall apart in pieces. It will disintegrate without strain, horror or lamentation; it will simply discontinue its existence turning into some other form, reminding of the eccentric studio where it was created. And just like in real life, each will be on their own way, gradually reaching their infinite solitude.
But perhaps it is a love story of two lonely hearts that had no chance of discovering it to themselves and each other. A story about poetic love that is always comparable to solitude, as each elevates this sublimity, lifting their beloved to an unattainable altitude. At this altitude there is nothing ordinary or mundane. Each has their own universe at these heights. But these worlds will never converge with the world of reality. The paradox is that any intervention of real life leads to destruction of the sublimate world!
Perhaps the Author wanted to challenge the popular misconception that not all are capable of feeling the poetic love, but only the few. And breaking of stereotypes is not only a wish of the Writer, who once were a piano tuner, but also a wish of the Author, who creates this sublimity and dissolve it instantly in elusive solitude, to which all gathered by his will and plot are condemned. And as the portraits remain dim, so does the sublime love of two solitary Universes that will retain this mystery in their own worlds, keeping it with care as the Catherine de Mйdicis bulb was kept, as the portraits written in words, as friendship tenderness, which is realised only at the moment of loss.
We will be gazing for a long time into the faces of our acquaintances and of the people who are just met in passing, crossing our space, trying to define new worlds in them and the reflections of the other Universes and those who had been touched by this strange peculiarity of “elusive solitude”.
There is still an urge to look for a mystery that should exist but does not. There is still an urge to stay with the people who have discovered something new inside themselves so familiar to you making them so close. More over… But the last Catherine de Mйdicis bulb burns out, or rather does not turn on at all, at least not in your presence, giving a ground for supposing that once somewhere it will flash. It will flash to illuminate a solitary space with a peculiar light under which you will begin to write somebody’s portrait, trying to find something remarkable in the ordinary, permitting to change the one who write this portrait as well as the one posing for it.
I am grateful to the Author for this journey. It was not difficult. It was really not difficult, one just needs to look at oneself in a mirror, hanging in the solitary studio, where bulbs the colour of childhood once shined.
Сергей Панченко.