Прежде, чем я постучал и плоть впустили,
с липкими ручками на животе,
в потоке безбрежном меня растили,
бежал, струился в рек долготе,
мимо дома, сестрой всем червям в могиле
и братом Протеевой наготе.
Будучи глух к весне и лету,
не зная по имени солнце, луну,
чувствовал шум, плоти примету,
не способен ни к яви, ни даже к сну.
Звезда поднималась к лунному свету,
всплывала, горела и шла ко дну.
Я знал, не зная, зим позывные,
пронзительный вой, белизну и холод,
дети мои – ветры сквозные,
их мучили жажда и смерть и голод.
Кровь, как лёд, снега рассыпные,
старел я и вновь становился молод.
Я день и ночь ощущал без знанья,
страдал, не страдая, благоухали
цветы в костях, минуя сознанье,
и в печени песни птиц не смолкали.
И виселиц ряд у мозга на грани,
тела повешенных сны качали.
Глотка моя испытала жажду,
не бывши глоткой, кожа чесалась,
слова с водою смешались дважды
и в них поэзия намечалась,
в сердце любовь проснулась однажды,
а вонь отбросов в ноздри впивалась.
Швырнуло время меня под ноги
бегущим дням и смертной их сути.
Их водопады, камни, пороги
сгущали осадок придонной мути.
Я плыл, но уже подводил итоги,
богатством мира, как шар, раздутый.
Рождён я, призрак, в плоть облачённый.
Не плоть, не призрак, но тленный призрак,
смертью правда уже смягчённый,
не то б бессмертья отраву вызнал.
Вздох мой последний, отцу вручённый,
крестом поднялся над скромной тризной.
Если крестом осеняешь грудь,
помни меня и его жалей,
кто кости и плоть мои взял как суть
согревших вас, сгоревших углей.