Всякий раз, когда везла я этих осиротевших мальчишек в детский дом, чувствовала себя так, точно это я виновата в том, что судьба их будет не совсем такой, какой могла быть в семье.
Хорошо помню один из таких дней...
В автобусе тесно. Шестилетний Саша Васильев, сирота при живой матери, сидит у меня на коленях, настороженно смотрит в окно. Он прилип лбом и носом к стеклу, прижал к нему руку с растопыренными пальцами.
- Ты же неправильно меня везёшь! - тревожно говорит он, отрывается от окна и испуганно заглядывает мне в глаза.
Это очень трудно — сказать всё, как есть, такому сбитому с толку маленькому человеку. Я медлю с ответом. Он чутко улавливает мою растерянность. Большие серые глаза его темнеют от слёз, веки вспухают и краснеют.
- Меня мамка не здесь везла...
Он имеет в виду тот день, когда мать привезла его в детский приёмник-распределитель.
Слёзы переполняют глаза, катятся по щекам. Саша с трудом глотает сухой комок и ждет, что я ему скажу. В эту минуту нельзя ни обнять его, ни вытереть слёз с его щёк. Нельзя и отвести глаз. Этому Саше, как говорила мне перед дорогой начальник приёмника, нужна какая-нибудь сказка о поездке, иначе дело дойдёт до истерики, так как он, Саша, очень хочет домой, к матери.
Между тем, ни дома, ни матери у него уже нет. Матери он попросту не нужен, она отказалась от него. В личном деле Саши Васильева — заявление соседей о безобразном поведении «гражданки Васильевой», акт обследования семейных условий, заявление матери об отказе от сына, решение народного суда о лишении её материнских прав. Саша ничего этого не знает и не должен знать. Он знает только, что до пяти лет рос у бабушки в стареньком домике на берегу речки Пахмы. Жил бы и сейчас, да бабушка умерла.
-Ты меня куда везёшь? - спрашивает Саша. Лицо его напрягается, морщится. Он говорит, еле справляясь со своим голосом. - Я к маме хочу... Я к маме моей хочу...
В автобусе оглядываются на нас, перешептываются. И я, не отводя глаз, искренне говорю ему... неправду:
-Мы к ней и едем. Только не домой, а на работу.
Он с недоверием косится на меня, ждет подтверждения, всхлипывает, пробует улыбнуться.
- Что ли она работает? - спрашивает он.
Я киваю, а он совсем по-взрослому говорит:
- А то всё водку пила... А дядя Витя, который шофер, всё ей говорил: «Брось ты это, молодая ведь, работать надо, и пацан вон у тебя.» Про меня.
Саша на минуту замолкает, о чем-то думает, потом спрашивает снова:
- Ты знаешь нашу Пахму? Речку нашу? Ты знаешь, где я живу?
- Знаю. Я же вчера к вам приходила, тогда и узнала, что она работает, но в другом городе. В нашем не нашла места и уехала в другой, в Переславль. Не слыхал о таком? Туда мы с тобой и поедем. Вот сейчас доедем на этом автобусе до конца, пересядем на другой и поедем дальше.
Он слушает, не сводя с меня глаз, не верит ни одному моему слову, краснеет, и я чувствую, как начинают пылать мои щеки.
Однако, что делать? Я должна отвезти его в детский дом. Не я, так другой эва-
куатор отвезёт. Раз есть такие матери, как Васильева, должны быть и такие, как я.
И всё же, что это за женщина — Васильева? Обязательно после возвращения из Переславля разыщу ее. Для чего?.. Не знаю еще. Но разыщу.
А Саша между тем продолжает допрос.
Мне неудобно перед ним. Куда приведет эта ложь? Сейчас, в автобусе, она поможет спокойно довезти Сашу. А потом? Когда поймёт, что я обманываю его? Он возненавидит меня, возненавидит обманщиков-взрослых. Как это отразится на его психике, на его представлении о жизни? И лгать нельзя, и не лгать нельзя.
-Тот город очень далеко? - спрашивает он.
- Да, очень, три часа надо ехать.
- А где же мы там будем жить? У мамки там дом есть?
- Вот приедем, узнаем.
- А если тебе наврали, что она в другом городе?
- Я проверяла.
- А как? Звонила к ней на работу?
- Пришлось и позвонить...
Не знаю почему, но Саша вдруг прижимается ко мне, вздыхает тоскливо и говорит:
- На Пахме у нас хорошо. Дядя Коля с Вовкой, поди, свою лодку уже достроили. Вернемся на выходной с мамкой, я буду кататься на лодке. Может, с Риткой вместе.
- Это кто — Ритка?
- Да ну, девчонка моя.
- Маленькая?- Саша отшатывается от меня, удивляется моей непонятливости.
- Да нет, ей уже пять лет. Ты её должна была видеть, когда у нас была... Её дом рядом. Разговор наш на этом обрывается. Мы подъезжаем к автобусной станции, запасаемся билетами (Саша, услышав, что я в окно кассы называю Переславль, удовлетворённо кивает и отходит в сторону). До отправления автобуса еще не меньше получаса, и мы прохаживаемся по асфальтированной площадке. Саше я покупаю леденец-петушка на палочке, он сосет его и все время молчит.
Ничего примечательного в Саше нет. Лицо скуластое, грубоватое, нос широкий, глаза вспухшие (он еще утром сильно плакал, когда узнал, что его собираются увозить, по предположению таких же мальчишек, как он, в детский дом). Он в сером пальтишке, из-под воротника виднеется красный домашний свитер.
Мы садимся на скамейку, Саша, посасывая леденец, стукает нога об ногу.
- Видишь? - показывает он леденцом на ботинки. - Разные.
Я никакой разницы в них не вижу — оба коричневые, оба крепкие. Саша качает головой и поясняет:
- Да один поменьше, другой побольше. Ленку- реву ночью увезли в детский дом и нечаянно мой ботинок обули.
В автобусе он садится к окну, протирает рукой стекло, чтобы лучше видеть дорогу. Говорить ему не хочется. Мимо проносятся дома, осенний пожелтевший лес, нарядные придорожные магазины, мосты. В поле работают комбайны, снуют машины с хлебом, нас обгоняют быстрые «Волги». В Ростове Саша собирается выходить и, когда узнаёт, что еще не приехали, говорит:
- Далеко мамка работает...
И когда наш автобус бежит по лесистым холмам, Саша шепчет: «Надо хорошо запомнить дорогу, а то одни-то с мамкой, может, и не найдём». И опять молчит. За
все три часа он один только раз приоткрывает мне душу:
- Я вот рыбу забыл бабушке положить... Она рыбу у меня любила. Надо было положить, когда её в землю опускали...
У него свой мир, свой круг интересов. Мне даже кажется, что он как-то по-взрослому, покровительственно относится к матери, считает её слабее себя.
От автостанции мы еще долго идем пешком по мощеной дороге. Слева начинаются горы, а справа открывается большое, тихое озеро Плещеевское. Беспокойство Саши начинает расти. Он то и дело осматривает горы, интересуется, зачем по ним тянется белый забор и что за этим забором.
- И где же тут моя мамка живет? - спрашивает он.
Я показываю на дальнюю гору, сплошь покрытую лесом:
- Там ее работа. Правда ведь, красивое место? Повезло твоей маме.
Он не поддерживает моего тона, и я стараюсь отвлечь его тем, что ловлю на дороге котёнка, даю Саше погладить его, а потом показываю на перевернутые вверх дном лодки и спрашиваю, не такие ли у дяди Коли с Вовкой. Про котенка он говорит: «наш Барсик и то больше», а к лодкам солидно подходит, гладит одну из них рукой и заключает: «У дяди Коли с Вовкой получше — на нее мотор можно подвешивать».
На крутом склоне, поросшем травой и кустарниками, стоят несколько домов, ходят люди. Саша завидует:
- Хорошо им — бегай себе с горки. Я люблю с горок бегать. А еще люблю крутиться до самого низу.
Я смеюсь, представляя себе, как стали бы «крутиться» с этих гор взрослые. Саша смотрит на меня с любопытством, но веселости моей не поддерживает. Тогда я подхватываю его под мышки и кружу в одну, потом в другую сторону, слышу, как он тихонько, как-то по-мышиному взвизгивает, опускаю его на землю, говорю: «Эх, Санечка, Санечка», и вспоминаю, как в подобных случаях смеется моя Алёнка, и чувствую, как к горлу подкатывают слезы.
А он крепко сжимает мою руку, опускает голову. Ноги его заплетаются, косолапят.
- Что, Санечка, устал или ботинок жмет?
- Не-е. - А сам смотрит на близкий уже лес. - А вдруг мамка уже уехала?
- Здесь есть детский сад — ты пока подождешь, а я тем временем твою маму поищу.
Саша останавливается, сухо, враждебно вскрикивает: «Нет!» - и смотрит мне в глаза. Потом сурово спрашивает:
- Ты меня к мамке ведешь?
В голосе его — колючие слёзы...Мы поднимаемся в гору. Подниматься тяжело до смерти. И не потому, что в гору, а потому, что Саша и я боимся посмотреть друг на друга.
Ворота детского дома приветливо открыты. На площадке грибки, раскрашенные под шляпки мухоморов. Кругом тишина, видимо, у ребят тихий час.
Ноги Саши слабнут. Он останавливается, вырывает свою руку из моей и грубо говорит:
- Ты к мамке меня ведешь?!.
Он стонет, закусывает губу, медленно отворачивает лицо и падает в траву. Тело его бьет глухой плач. Я пытаюсь его поднять, но он извивается, закрывается руками и ревет.
- Вы не знаете, где Сашина мама? - спрашиваю я у женщины, спускающейся от спрятанного среди деревьев корпуса. - Она сейчас на работе или опять куда-нибудь уехала? Мы вот с Сашей к ней идём.
Женщина понимает меня и сразу же подхватывает:
- Сашина мама опять уехала. Придётся вам подождать, когда приедет. Здесь все ребята ждут. Попроситесь, и вас пустят.
- Поехали домой! - Зло просит меня Саша. Он хватается обеими руками за мою руку и дергает. - Поехали домой, она туда уехала!
Саша хитрый, но женщина еще хитрее:
- Не-ет, не туда. Она сказала, приедет снова через два дня, велела здесь подождать.
Но Саша ничему не верит. Он бьется в руках. Лицо его покрывается красными пятнами. На крик спускается медсестра, берет Сашу на руки и уносит. Я долго еще слышу:
- Я не хочу сюда! Я к маме хочу! Я к маме моей хочу! Почему она меня обманула?
«Она» - это я. Я сдаю документы на Сашу Васильева и быстро ухожу из детского дома. Одной в такие минуты легче. А в глазах строчки, написанные матерью Саши: «...отказываюсь от родительских прав...» И этот крик в ушах: «Я к маме хочу! Почему она меня обманула?»
Плещеевское озеро лежит спокойное, невозмутимое. Перевернутые лодки спят на берегу. Всё тот же котёнок бродит у домов, вдоль дороги. А мне почему-то не хочется смотреть ни на озеро, ни на лодки, ни на котенка. И тяжело думать о Саше. И стыдно вспоминать, как я его обманывала всю дорогу.