Дул сильный ветер штормовой. Метель порошей ледяной
Кружила юркими волчками по невским бешеным волнам,
Сгоняя вьющийся клубами, с промозглостью сырой, туман.
По рукотворным берегам широкой дамбы насыпной,
Одетой прочною стеной бревенчатой, в кругляк, плотины,
Туда-сюда вдоль перспективы, верша дела, сновали люди:
Тесали брусья дроворубы; возились с глиной печники;
Катили с известью тележки, в дугу сгибаясь, грабари.
Корпя в старании прилежном, кирками вразнобой звеня,
Прибрав хвостами свои космы, братья – монахи-камнетёсы –
Средь глыб гранита копошились. Добротно строя, на века,
Они, благословясь, трудились, шедевры зодчества творя.
Увязнув по колено в бурой, осклизлой ледяной грязи,
Трудяги чередой понурой с набрякшей жижею бадьи
Передавали, встав цепями, за линь на берегах держась,
От безысходности бранясь с их сторожащими стрелками.
В трясину зыбкую вгрызаясь, свершая непосильный труд,
В болезнях, в голоде терзаясь, копал каналы бедный люд.
Лишь Петропавловская пушка зарёю ранней громыхнёт,
Вставал и шёл работать русский, насильно согнанный народ.
Из гиблой моховой трясины стараньем заскорузлых рук
Ваял он в муках город дивный с чужим названьем – Петербург.
По перспективе, не спеша, размеренной рысцой скакал
Каурый конь, царя везя, что сам коляской управлял.
Хозяйским взглядом примечая, где вопиёт нужда какая,
Что где ловчее прокопать, раздвинуть или же сровнять,
Пётр, поторапливая лошадь, на Троицкую въехал площадь.
Из-за гостиного двора, гвардейцев показалась рота.
В шаг строевой, признав царя, взяв в караул, пошла пехота,
Взгляд на него свой устремляя и шагом чётким громыхая.
Царь, не скрывая восхищенья примерной выучкой бойцов,
Отдал им честь, благоволенно любуясь на своих птенцов.
Хотел уж было ехать мимо, но взгляд, всё видящий, узрел
Враз беспорядок нетерпимый вблизи свершающихся дел.
Пётр, матерщиною бранясь, морским узлом на коновязь
В досаде лошадь привязал и к стройке быстро пошагал.
По лестнице на стены влез, десятника за ухо взял
И злобно на него вскричал: «Ты что же делаешь, подлец?!
Пёс шелудивый, твою мать!.. А ну-ка, отвечай, мерзавец,
Какой тебя христопродавец стропила так учил вязать?!»
Мужик, от боли изнывая в руках царёвых, волком взвыл,
Взгляд к инженеру устремляя: мол, этот вот и научил!
Тот, уловив приход беды, затих, уткнувшись в чертежи.
Царь, бедолагу отпуская, взглянув на плотников толпу,
Приказ отдал, шинель снимая: «Ломайте эту срамоту!»
Косым, заржавленным ножом из кожи вырезал шаблон,
На брус наложив, очертил и стал пилить, меж ног зажав.
Стамеску взяв, проделал паз и, пропилив «лисою» шип,
Кияной плотный узел сшиб. Коловоротом просверлив
Дыру под столярскую склёпку, забил берёзовую пробку.
На прочность испытав, встрясая, работу ладную свою,
Шинель на плечи надевая, царь молвил грозно: «Wie heist du?»1 –
Взгляд устремив на инженера, в шелка наряженного франта.
К себе кивком высокомерным призвал доглядного сержанта.
«Ich heisе Alexandr Stork», – ответил инженер, бледнея.
Пётр, взяв за ворот лиходея, сержанту рявкнул: «Батогов!
Да проследить, чтобы изъяли с него паскудный сей изъян
И в шею поскорее гнали!» – «Так точно!» – пробасил сержант.
Пётр бросил взгляд на небеса: сменился ветер, ободняло,
Под солнцем ярко заблистала на Петропавловке игла.
Достал часы и, щёлкнув крышкой, засуетившись, поспешил,
Досадуя на то, что слишком напрасно время погубил.
Теперь на верфь – вот-вот сойдёт со стапеля его «Штандарт».
Наново принимал ремонт надёжный флагманский фрегат.
Мелькают звонкие подковы по серой мокрой мостовой.
Седок смотрел на город новый, крутя могучей головой.
То вверх, то сбоку, пригибаясь фигурой грузною своей,
Прищуром глаза проверяя в створ зданий точности осей.
Как королевские фигуры на поле шахматной доски,
Сходясь в соборные структуры, росли прекрасные дворцы.
С благочестивою гордыней явив пред миром русский дух,
Встал величавою твердыней красавец дивный Петербург!
Воззрилась на него Европа и, не сдержав в восторге вздоха,
С досады округлив глаза в завистливо-смущённом трансе,
Пред ним в глубоком реверансе с почтеньем юбки развела!