Человеку с печальными глазами Бога,
печальному человеку.
«И когда земной шар, выгорев,
Станет строже и спросит: «Кто же я?» –
Мы создадим «Слово Полку Игореви»
Или же что-нибудь на него похожее».
Велимир Хлебников
Ты пока, гусляр, свои гусли строй –
Что забудется, что запомнится.
То не муж с женой, то не брат с сестрой,
то с невестою добрый молодец
Первый хмель любви напрочь отойдет,
с глаз повалятся четки-бусинки,
тот помянется кротким словом мед,
пока строишь ты свои гусельки.
Ты уж пой, гусляр, правду-матку режь,
про вольно житье и про царское.
Тою правдою да уж ты потешь
наше княжество Айархарское,
то, что втригородь разнесло татар.
Пой про тех людей, что не нам чета.
Только ты сперва разберись, гусляр,
а не поздно ли сказка начата.
Ты, видать, гусляр, не к добру ослеп.
Здесь давно одно эхо слышится.
Ты про хлеб не пой, потому как хлеб
на полях давно не колышется.
Про людей поешь, а их нет давно.
Только тени их, аки посуху.
С эхом спор ведешь. Оттого оно,
что нашарил твердь концом посоха.
С того бездной звать, что она без дна.
О земле сказать, что с ней сталося?
Оттого ли все, что одна струна
с ритма общего выбивалася,
что хулу несла, да при тех, кто свят,
том, что там, в углу, Иисусике.
Оттого, видать, ох и долго, брат,
ты настраивал свои гусельки.
А не знал того, что огнем горит.
Али б свет пошел за кликушею?
Так теперь тому, кто то говорит,
вот и пой, гусляр. Я послушаю.
Так зато теперь только струны тронь,
Запоет душа, будто заново
в степь, туда, где ржет богатырский конь,
хана вскачь несет лошадь ханова.
Даром повод рвет хан Секим-Башка,
ишаком орет от бессилия.
Там, где кровь стоит аж на два вершка,
жмет кобылу в хвост страсть кобылия.
Так зато теперь лишь струну задень:
вот, как жен чужих схмельна сватали,
вот, как нож сховав, а не то кистень,
опосля чуток снова прятали,
как жил добрый царь, что за Русь радел:
«Хорошо-тепло, а не жарко ли?» –
тот, что дым ловил, чтоб не улетел,
да ворон душил, чтоб не каркали.
Пой. Никто теперь не мешает петь.
Смейся над царем хоть до колики,
как над звонарем засвистела плеть
, как секли потом плетью колокол,
как под плетью той загудела медь,
про юродивых и падучие.
Ты про жизнь мне пой, ты не пой про смерть:
больно, сволочи, вы живучие.
На земле опять правит добрый царь.
На большак идет обносившийся.
За молчание и опять, как встарь,
хлещут колокол провинившийся,
вновь не впрок корма, вновь не до житья,
воет в голос вновь искалеченный,
вновь кабак гудит, и по новой я
в уголку сижу незамеченный.
Занялся опять над землей пожар.
Тянет холодом, как из скважины,
с уголка того. Тут и петь, гусляр.
Али струны вновь не отлажены?
Нет уж, братушки, зачинаю сказ
про вольно житье и про царское.
Тою песнею я потешу вас,
наше княжество Айархарское.
То не смерть, братва. Просто сон сморил.
Что ль навек земля обездушеет?
Так теперь тому, кто то говорил,
и пою, гусляр. Пусть послушает.
Зачал сказку добрую –
полон куль добра –
про куницу с коброю,
про бобра.
Уж по гуслям бац-ка я:
трень-брень.
Подпевай, кабацкая
теребень.
– Кто в нашу избу с гостинцами шел?
– Гости с гостинцами.
– Что за гостинцы нам гости несли?
– Пряники гости.
– С маком нам пряники гости дарили?
– Гости медовые.
– А теперь ты мне другое скажи. Что это за гости у нас были? За что пряники нам дарили? Пойди, догони гостей, чтоб не дарили больше пряников.
И стояла деревня наша от трех великих городов Айархарского княжества – Кипеж, Поелики и Хамемнон – на равном удалении.
Зачал сказку добрую
– полон куль добра
– про куницу с коброю,
про бобра.
Уж по гуслям бац-ка я:
трень-брень.
Подпевай, кабацкая
теребень.
Песня вам крамольная,
та раскольничья,
что блеснет, как молния,
черной полночью.
Может, пир с нее
образуется.
Может, мир с нее
образумится.
Зачал сказку добрую
– полон куль добра
– про куницу с коброю,
про бобра.
Уж по гуслям бац-ка я:
трень-брень.
Подпевай, кабацкая
теребень.
Я хотел, братва, в сказ всю жизнь вложить:
что растратили, что в себе несем.
Да чтоб спеть тот сказ, надо жизнь дожить.
А когда же петь обо всем?
Снова – слышите? – в поле вой ничей,
и откуда он? как возник?
Без разбойника – свист разбойничий,
без юродивых – звон вериг.
Всем нам взгляд в лицо, всем нам в спину вой.
Я за здравие не молю.
А над городом – звон малиновый,
будто колокол во хмелю.
Не пришел вставать час из гроба ли?
Хоть скоромного зря не жри.
Так и крыльями хлещут голуби
всех нас, лезущих в звонари.
В поле звон затих, улеглась метель.
Так ничем теперь не тревожь.
Правда дунула, будто ветер в щель,
и хватаемся, кто за нож.
Ты за здравие не моли его.
С ночи колокол до зари
С крыши сам звонит звон малиновый
Ни на кой ему звонари.
Веселей с того подмастериям.
Что под звон его мастеря?
Мы ж не с тем живем, не с неверием –
с верой в доброго во царя.
Обернуться вспять абы глиною,
то, что колокол нам не дан.
Все под крыльями голубиными
и камаринский брат Касьян.
Я всю жизнь искал, да не выискал,
стал вытаскивать – сам увяз.
С тем давно пора кончить присказку,
с тем про жизнь свою зачал сказ.
– ...А что касается до границы царствия – считать ее отныне положенной, власть-едино сосредоточенной и распространяющейся на Пристерьяжие вплоть до Щенковой топи, коя топь и отходит к Хамемнону данным указом. Что?
– Война, государь. Топь-то поеликанская.
– Тригородья она.
– Это как Поелики решат, а только о войне и думать забудь до союза с Кипежем. Одни не потянем.
– Сам знаю, что не потянем, ну да на этот счет у меня свой план имеется: сынок-то князев за Горошинку сватался. Кабы не отказал тогда... Ну да дело поправимое. Купец на товар падок. Была б любовь, а сватовство приложится. Дальше пиши. А крестьян, что в близлежащих деревнях живут – всех переписать с привлечением в дальнейшем к воинской службе и... ну, как там! Короче, чтоб работали.
– Взбунтуются. Те деревни никогда с собой власти не знали.
– Узнают. А чтоб дело верней – ты и езжай по тем деревням.
– Воля твоя, государь, а только жену я с собой возьму.
– Чего так?
– Разное люди болтают.
– Бери, коль разное. Да гляди у меня – дела не сделаешь!.. Чтоб до хруста стояло.
– И сделаю, и стоять будет. Не горячись только. Не гони коней. Телега-то – она сама под гору катится.
– И как ты с ней только вот такой уживаешься, козел ты гундосый? Да ты не гляди, что царь, – мужик же. Ты подойди и в морду ему дай, царю, в глаза плюнь за то, что жену твою люблю, что козлом тебя обзываю. Ты бей, мразь, на то тебе воля царева.
– Прости, государь, что волю твою нарушаю, а только ведь ты передо мной хоть и царь, а еще ребенок все-таки. Оттого и в морду тебе дать не могу.
– И вы б, все крестьяне, которые в том селе живут, государя слушали, трудились, где скажут, и оброк платили, чем вас изоброчит. Все. Делай по форме и давай подпишу.
Словно черный яр,
если стал на краю,
жизнь, а я – гусляр,
про нее пою.
Да про грешную,
никовошную,
Русь потешную,
скоморошную.
Уместишь ли Русь на одном холсте?
Так вот водку пьют, так вот крестятся.
Коль все версты взять, да писать по версте –
так верста и то не уместится.
Как от нас до вас – от версты к версте.
Только кони здесь все с тавром.
Только вороны на любом кресте,
на любом столбе верстовом.
Так чего ж мотать по Руси коней?
К горизонту гнать – кой резон?
Здесь что ни верста – то кресты на ней,
что ни крест, то гроб под низом.
Под низом – гробы, сверху – вороны.
Где застанет ночь – тут и стань,
А с развилок – путь во все стороны,
а вдоль всех путей – глухомань.
Если крест стоит – значит, снизу – гроб,
и на том стоит каждый крест.
Тянет одурью изо всех чащоб,
изо всех, что есть, гиблых мест.
В каждом колосе наливная рожь,
сердце каждое – взаперти.
Что свой хлеб отдаст, что убьет за грош
каждый встреченный на пути.
Вот за то люблю землю древнюю,
что, коль станет жечь – жжет дотла.
Дым из труб пошел над деревнею,
и деревня вся в дым ушла.
Если станем бить – зря не всхлипывай,
не кричи, коль нож у ребра.
Нет в нас жалости, друг мой липовый,
нет ни злости в нас, ни добра.
Есть лишь сила-мать мужиков ломать.
Еще радуйся – зубы выбили.
Нам на то и жизнь: мертвых поминать,
а побитых гнуть в три погибели.
Жизнь захочет смять – все сминается:
черти в ободе, бес в оси...
Не с того конца зачинается
первый добрый сказ на Руси.
Я устал под ним, как под ношею,
так что выслушай, будь добра,
Русь потешная, Русь хорошая,
гусляра.
Я ж того и ждал, что послушаешь
и, глядишь, за мной запоешь.
Что ж ты, гад, не пьешь – только кушаешь?
Аль не подпоешь, да послушаешь,
а послушавши, донесешь?
Я таких не люблю.
Вот ведь в чем штука.
Я дурной во хмелю.
Получай, сука.
В чистом во поле перекладина.
Да уж где уж нам – с лык-мочал!
Мне ж на то она, жизнь, и дадена,
чтоб закончить сказ, коль начал,
потому что есть в сказках всякое,
а хорошее – на концы.
Не одни ж у нас цепи звякают,
есть и гусли, и бубенцы.
Есть и гусли, и колокольчики.
Свадеб не было б без любви.
Кабы жизнь вот так взять за кончики:
где захочется – оборви.
Там, где вроде нет Змей Горынычей,
где влюбленным всем – хмель кровать.
Может, все еще будет иначе,
если сказки не оборвать.
Нет уж, братушки, буй-головушки,
в силе правда вся да в рубле.
Если льется кровь – значит, кровушки
мало пролито на земле.
– А я так верно думаю: одна нам теперь дорога – в леса уходить. Мужиков соберем, кто остался, а там, как война начнется, – даром Хамемнон княжество раздолбал? – глядишь, и забудут про нас. Так, Клим?
– Так не так, а ты так думаешь.
– Не дорога в леса, Клим. Семью ты в леса потащишь? Коров? И деревню без мужиков оставлять, коль подымемся. Обождать сперва надо, приглядеться. Так, Клим?
– Так не так, а ты так думаешь.
– Деревню без мужиков нельзя оставлять, это верно, но и ждать нам здесь больше нечего, и о коровах тоже забудь, как насчет семей – не знаю, а о коровах забудь.
– Почему это – забудь?
– А даром они их переписали, по-твоему, даже вон стельных особо пометили. Не о коровах – о себе сейчас надо думать. Деньги, что взяли, – поровну, и на четыре стороны, благо и нас четверо. Сматываться надо, Клим. Ты ж меня знаешь. Я зря говорить не буду.
– Сматываться, значит?
– Сматываться, Клим, и поскорей, пока нас тоже в ту книгу не вписали.
– Меня вписали.
– Ну, тебя вписали, то-то ты за семью ратовал, а нас пока нет еще. Стал-быть, на троих поделим. Так, Клим?
– Так не так, а ты так думаешь. А теперь я скажу, как я думаю. Сматываться я из своего дома никуда не буду, да и вас не пущу: для дела сгодитесь.
– Гости мы в своем доме, Клим. Погостили и будет, пора и честь знать. Хозяева приехали. Айда другой дом искать.
– Нет у нас иного дома, кроме как деревня родная, и дурак ты, коль того не понимаешь. И ты, Митька, тоже дурак.
– Полегче, Клим.
– А чего – полегче, коль и вправду дурак? А ты, Гунка, верно сказал, только не с того конца зашел. Ждать чего-то. – Наш это дом, и вломились в него воры, как мы с вами вламывались. А я в своем доме – хозяин: захочу – накормлю, напою, спать уложу, захочу – через порог повышвыриваю, это когда по добру приходят, а когда как они... Короче, к делу, мужики. Гулянку попробуем с них выклянчить, чины-то, видать, небольшие – напоим, может, а там... Слыхал я, в Хамемноне псы есть, что даже запах крови вынюхивают. След оставим – всем хана. Надо, чтоб без следов. Вот так я думаю, и все мое слово здесь: так не так, а я так думаю, да по-моему оно и сбудется, а иначе – доли не отдам, пока дело не сделаем.
– Так-то оно так, Клим, но это ж тебе не коня у попа свести. У них же ружья.
– А ты помнишь, как Ваньке баре – гнилая кровь череп обухом проломили? А ведь вор был почище моего. Откуда только сила у них бралась, коль отродясь ее и в зачатьи не было. Не воры они были, а хозяева, оттуда и сила, а у нас как-никак и в чужом пиру – дай боженька, не занимать стать.
– Ясно, Клим, но ведь всю армию хамемнонскую дюжинами не переведешь. Ну перебьем мы этих – что толку? Назавтра ж другие приедут.
– Ну что назавтра – так это мы завтра глядеть будем. Двенадцать солдат, говоришь?
– Считал я их! Так где-то.
– Вот ты ими и займись. Сколь хошь давай – лишь бы разошлись поодиночке, а как разойдутся – к каждому тройку наших приставишь, людей сам найдешь, а об деньгах не печалься: с своей четверти треть отдаю и взыскивать не стану. Так мужикам и скажи, которых приставишь. Пущай жрут, абы в толк пошло. А ты, как сделаешь, проследишь. Коль что – с-под земли вытяну, забирай свою долю и мотай в леса или куда там – сам знаешь. Все понял?
– Понять-то понял, только зря, Клим. Спалят же деревню. – Вот. А чтоб деревню не спалили – скажи мужикам: если ближе чем за двадцать верст хоть один ворон закружит, Климка-вор всех, мол, наказывать будет. Гостей сколько?
– Мужиков четверо и баба.
– А баба-то при чем?
– Черт его знает, Клим. Вроде жена гундоса того, что указ нам зачитывал, а лет на тридцать моложе. Писарчиха, может, какая или так, чтоб в дороге не скучать.
– Ну, шут с ней, с бабой. Ты давай ступай к солдатам, да гляди денег не растеряй, а мы гостей пойдем проведывать. Гости ж все-таки.
– С богом, Клим?
– А то с кем больше? С богом, мужики.
Домолись, кто молится,
и кончай.
Мать-дуброва, молодца
привечай,
потому здесь золотца
не найти,
А без злата молодцу
нет пути.
Ты, браток, послушай-ка,
было как.
Выходил он, душенька,
на большак.
В небе звезды стертые,
в чистом поле ночь.
Душу продал черту он
за попову дочь.
Домолись, кто молится,
и кончай.
Мать-дуброва, молодца
привечай.
К молодым в усадебку
заросла тропа
, как сыграли свадьбу
у попа.
В горнице крапива,
а на печке лед.
Я там был. Пил пиво,
по усам тек мед.
А ты, покуда мужа нет, в дом пусти, хозяюшка.
А ты, покуда мужа нет, разреши хоть с краешка.
А ты, покуда мужа нет, затуши свечу.
А ты, покуда мужа нет, дай чего хочу.
Светит месяц вполовину –
Ярко, да не так.
Скачет, скачет чрез долину
молодой казак.
Говорит коню гнедому,
дернув повода:
«Хоть с тобой и скачем к дому –
скачем не туда.
Два пути с развилка. Справа
ждет жена-змея.
Ну а слева – свет Любава,
милая моя.
Вместе с ней – как вниз с обрыва,
ежели круто,
а жена, хоть и красива,
все равно не то.
Хороша, да поздно встретил
эту красоту».
И поет им песню ветер
складно, да не ту.
Дернул всадник повод правый
– эдак, коль не так.
Не гулять тебе с Любавой,
молодой казак,
Что не вовремя женили – спрос с родителей.
Что жены своей не любишь – не твоя вина.
А что к милой не заехал – хуже некуда.
Поучите дурака, люди добрые.
А ты, покуда мужа нет, в дом пусти, хозяюшка
. А ты, покуда мужа нет, разреши хоть с краешка.
А ты, покуда мужа нет, затуши свечу.
А ты, покуда мужа нет, дай чего хочу.
Кабы мне не пропиться тот день до креста,
кабы мне, как тогда, стать под иконостас:
вот была б красота, вот была б красота,
кабы все, как тогда, кабы все первый раз,
кабы вечная Пасха была без поста,
кабы свечка горела, огонь не погас,
кабы счастье найти и узнать, где беда,
кабы выбраться мне на святые места,
кабы где-то пригреться, когда холода,
кабы ворот рубахи не рвать напоказ,
кабы все, как тогда, кабы все первый раз,
вот была б красота, вот была б красота.
А еще, кабы не было Божья Суда,
кабы не было здесь никого, кроме нас,
кабы не было вас – вот была б красота,
чтоб уста на уста, да чтоб баба чиста,
вкуса водки не знать – вот была б красота.
Вот была б красота, кабы все, как тогда.
Только все неспроста, только все неспроста.
Кабы все, как тогда, кабы все первый раз.
Кабы все суета, кабы все суета.
А ты, покуда мужа нет, в дом пусти, хозяюшка.
А ты, покуда мужа нет, разреши хоть с краешка.
А ты, покуда мужа нет, затуши свечу.
А ты, покуда мужа нет, дай чего хочу.
Все заходят, кто не мимо,
в двери дома тещина.
В огороде полно дыма,
на продажу рощена.
У меня, у меня
вся деревня родня.
Заходите, добры гости,
лишь собаку бросьте кости.
Напою, коль ты мне нужен,
на печи сготовлю ужин,
А лежу я на печи –
так с печи не сталкивай.
Что не нравится – молчи,
нравится – помалкивай.
Прибаутки... Тем и занят
весь с заката Божий день.
Ну, а кто перечить станет –
у того – с спины ремень.
Кость не лезет в глотку псу,
гостями облаяну.
Уноси что поднесу,
не перечь хозяину.
Коль скажу: ложись на печь,
значит, на печь нужно лечь,
а лежу я на печи –
так с печи не сталкивай
Что увидел – помолчи,
услыхал – помалкивай.
Я родился, на семь лет
опередив белый свет.
О ту пору по гуленам
разлетелись аисты.
Дед мой больно был смышленым –
Это я смекалистый.
Что от деда – не беда:
было, да забылося,
только жаль, еще тогда
мать не народилася.
Пролетая, в колыбель
меня сбросил журавель,
выкормили крыса
да собака лыса.
Помолчи, коль не дурак,
или лучше на печь ляг,
а лежу я на печи –
так с печи не сталкивай.
Что не понял – помолчи,
понял – так помалкивай.
– Ша, шалава. Мужик же твой смотрит. Совсем ошалела?
– Да разве ж то мужик, Климушка? С него такой же муж, как с тебя скоморох-песельник. Уж я-то понимаю.
– Много ты понимаешь.
– Да, много, Клим. Одного только понять не могу: вправду, что ль, бараны вы, волю свою пропиваете? Гляди, Клим, перепьются твои мужики, к тому идет.
– Уж и погулять мужичкам нельзя. А насчет воли я тебе вот что скажу, любушка: шея – она либо для петли, либо для ярма, а плеть обуха не ломит. Обтрепалась она, наша волюшка, обветшала, вот и надо ее с рук сбыть, пока она еще совсем цену не потеряла, благо и покупатель нашелся. Уж за то спасибо, что хоть погулять дали, иным и того не выпало.
– И поделом им, коль не выпало. Судьбу сломать можно, жизнь эту поганую пересилить, и уж коль выпало нам родиться, так хоть отгулять свое, а нет – так и в прорубь, чем иначе жить.
– Как ни живи. Нет на земле человеку места.
– Гляди не продешеви, Клим.
– Уж чье б мычало.
– Иди, купи меня, коли так.
– А чего тебя покупать, коль ты и так уже на весь век с потрохами куплена. Платье ношеное с придачей не возьмешь, рук марать не захочешь. Пусть бы уж при хозяине.
– Да где он мой хозяин-то, Клим?
– А вон то кто сидит – не пьет ни шута, только огурцы жрет, гад, да на нас с тобой уже поглядывает, гундос паршивый? Ты-то, видать, не продешевила, так век и живи с ним, коль по сердцу.
– Не по сердцу он мне, Клим, и не хозяин то, как ты думаешь, и не куплена я им. Здесь ведь, Клим, что в пример взять: ты вот платье взял – с платьем оно и впрямь все верно выходит, а возьми ты, Клим, в пример Русь нашу матушку. Кто ее ни топтал, кто ее ни поганил – всяк себя хозяином на ней считает. Запоганил – моя Русь, а она ведь, Клим, на всех тех хозяев ненависть копит – земля сама, только до сроку не выдает ее, эту ненависть. Но ведь до сроку, Клим, до сроку. Тряхнет потом, и опять – ни нас, ни хозяев – степь одна, как ничего тут и не было. Дай нам с ней только срок, Клим, уж мы бы всем этим хозяевам... дай только срок, Клим
. – Не даю я тебе срока. Ступай к хозяину, или кто он тебе там.
– Не напьются они, Клим.
– Сам вижу.
– Может, пусть уж.
– Нет. Резать надо.
– Сдурел? Сам же говорил: кровь оставим – всем хана.
– А что делать, мужики? Ну, кому сказал – пошла к хозяину!
– Не гони, Клим. Погоди гнать. А хочешь, Клим, хозяин тот через пять минут под столом у меня лежать будет со товарищи, а нам с тобой – вольным да пьяным – вся ночь не мала.
– Нужна ты мне сто лет. А ну пои мужика, любушка, – чего там у тебя? Да в баню ступай. Шубу только оставь и ступай. Я следом.
Тело бьет не от страха – от холода дрожь.
Вся долина в снегу,будто в шелке.
Здесь любой, кто один – на добычу похож
за которою гонятся волки.
Две бороздки бегут от полозей саней
все быстрей, но и вой – нарастая.
Нынче правда у них. Коль добыча сильней,
то за ней не погонится стая.
Значит, нужно бежать, уходить от погонь.
Коль слабей – зубы нечего скалить,
рук не грея, хлестать и следить, чтобы конь
не упал, спотыкнувшись, на наледь.
Для того и проложено столько дорог.
Есть здесь где развернуться погоне.
Хорошо, если ты не замерз, лишь продрог,
хорошо, если вынесут кони.
Вся надежда на то, что вожак бестолков.
Не надейся,что снег тебя скроет.
До деревни дойти и поднять на волков
– для того их, деревни, и строят.
Станет правда у нас – и обратно гони.
Эта правда сложилась веками,
чтоб добычею были не мы, а они,
а гонимые стали волками.
Мчатся сани вдоль края промерзшей воды.
. А под ветром порывистым, частым,
будто саваном, снег укрывает следы,
а мороз их хоронит под настом.
Лучше быть одиночкой, чем в стае чужим.
Впрочем, здесь не про то говорится.
Ничего. Не беда, что пока что бежим.
Лишь бы было где остановиться.
– Ушла, стерва. Говорил, сани не запрягай.
– Как же теперь, Клим?
– Грузи гостей.
– А ежели она до Хамемнона доберется?
– Да как она доберется, липовая твоя башка? Замерзнет она в лесу. Я как догонять стал, она через речку в лес кинулась, где ее там искать.
– Гляди, Клим, как бы не вышло чего.
– А чего глядеть? Коней-то я назад привел. Не было никого – вот и весь сказ. Ну, найдут ее на дороге: мужиков порезали, шубу сняли, коней увели – диковинка что ль? Главное – от деревни далеко.
– Прошляпил ты, Клим.
– Ну, прошляпил не прошляпил, за ней теперь батько-Морозко присмотрит, он атаман поумней меня будет. А нам с вами дороги назад теперь уж и вовсе нету. Прощевай, гулена, не поминай лихом. Айда гостей грузить.
– Боюсь я, Клим. Бабы я этой боюсь. Я ее как первый раз увидел, как она мужа обхаживала, кусок ему в рот совала да на гулянку эту стала подбивать, как у нас с ней не выгорело с тем, чтобы здесь на гулянке его и кокнуть – сразу ж она все про нас поняла – ну, думаю, или она у нас атаманшей будет, или еще что почище. Почище и вышло. Попомни мое слово, Клим. Нет таким смерти.
– Брось, Гунка. Всем она есть. Там мороз – носа не высунешь, а она без шубы, в одном платьюшке. Ты думай, что говоришь-то.
– Да думаю, Клим. Я бы не замерз, ну да будь по-твоему: терять-то все равно теперь нечего. Только ведь тут еще, Клим: не пойдут кони на Стерьяжь, смерть впереди учуют и не пойдут. – Пойдут, коли сзади тоже смерть будет. Салом медвежьим дуги смажем – я уж думал про то. Ладно. Хватит трепаться, мужики. Скоро вон светать начнет. Кабы не зима – давно б рассвело.
Сердце наружу просится,
так отчего мы ржем?
Как полоснуло по сердцу
боли тупым ножом.
Как наизнанку вывернут:
шуба – наружу мех.
Думал, слезу с глаз выронит,
пену ли с губ. Ан смех!
Знают лишь те, кто канули,
есть ли у бездны дно.
Слезы? из глаз? закапали? –
Стал быть, до них смешно.
Стань так черно, что бело аж,
сызнова дочерна;
ладно, браток, что сделаешь –
Бездна – она без дна.
Скажется или спросится –
истинно лишь одно:
следует в бездну броситься,
чтобы увидеть дно.
– Что, лекаря, оклемалась никак?
– Так, государь. Знать, воля Божья на то была. Уж не чаем, как выходили.
– Не чаете, говоришь? А и чего вам чаять-то было, коль Воля? Господь-то, видать, на нас в орлянку играет. И то сказать, повезло вам, лекаря, что так, орлом, монетка Божья легла да решеткой деревню ту придавила. Ты ступай пока, потом приходи за наградой, а коль что – типун мне на язык – ну да про то поговорили, и запомни, лекарь, что моя воля ее спасла, а не Божия. Так всем и говори: царь, мол, повелел, чтоб жила. Царь. Да ступай, ступай, ирод, не до тебя, и гляди у меня насчет воли Божьей. Ну, рассказывай, где была, что видела.
– Огоньки видела, царь.
– Какие такие огоньки?
– Ну да это уже под утро. А потом, когда тепло стало, – сон видела, да занятный такой. Хочешь, расскажу?
– Да я от тебя всего хочу.
– Ну так и слушай. Едем мы будто с тобой в телеге, медведем запряженной, а за нами тот мужик гонится, а я и к тебе прижимаюсь, и тебя боюсь, хоть и знаю: нет мне от тебя смерти, а лишь одна ее доля малая. Догнал нас тот мужик, стали вы промеж собой за меня драться, а я – потихоньку в лес, потому не знаю, кого из вас мне больше бояться следует. И кружит, кружит она одна над нами тремя.
– Смерть, что ли?
– Нет. Лебедушка.
– Говори. Чего остановилась?
– После доскажу.
– Смотри. После – так после. А пока ты мне не сон расскажи – всяких еще с тобой насмотримся, а что это за мужики с тобой были?
– А хмельна была. Всех вас разве упомнишь?
– Ну так и жгу подряд, чтоб один я для тебя остался.
– Одна-то в поле былинка бывает, ну да жги, что с тобой поделаешь.
– А моей будешь?
– Буду твоей. Даром, что ль, мужа укокошила?
– И верна будешь?
– Буду верна и с тебя того не потребую.
– И любить будешь?
– Как Бог свят в трех своих ипостасях. А ты мне только одно скажи, царь, почитай, уж муж мой нынешний: променял бы ты на меня свое царствие, аль нет, не променял бы?
– Променял бы. Не нужно мне оно без тебя.
– Ну и жги тогда, и запомни, царь, что я своего царствия ни на кого не променяю. Так только, поцарую с тобой рядышком, а кто из нас переживет кого – так с того и спишется.
– Не пойму я, о чем ты.
– А ты не слушай, царь. Ты гляди на меня. Чего бабу слушать? Видишь, какая красивая, да почитай и твоя уже, только что не тронута. Хоть что со мной можешь делать запросто: хошь в губы целуй, хошь так спусти. Одеяло-то откинуто, миленький.
– Обожди, душа. Самому невтерпеж. Дай сперва в деревню ту мужиков отошлю. Иначе-то и в глаза тебе глядеть совестно, не то что тронуть. Сам ведь на смерть тебя послал.
– Смотри. Мне не к спеху.
Слезы не выжгут – не выест дым.
Было ли? да по пьяни?
Нету на свете на всем милым
жарче, чем наша баня.
Весь ты его хоть как вор обшарь,
знай, как свой дом хозяин.
Со щедра на тебе, Клим, алтарь,
на те альковных таин.
На тебе волюшки на Руси,
приволья да вольготья.
С плечика царева – лишь спроси –
бабьего мяса с хотью.
На тебе, Климка, иконостас.
Все тебе на – на блюде.
Чтоб не списалось, коль с пьяных глаз.
Все ж мы – живые люди.
Всем абы с бабою голой лечь.
Даже чуток в излишек
печь разгорелась, а даром в печь
царь накидал дровишек.
Так вот, тройперстьем милых крестя,
духом святым паля тех,
грех испаряя, деревня вся
корчилась на полатях,
чтоб разомлев, хоть башкой в сугроб,
пляшет петух по гребню.
С жара того, как прошиб озноб
аж до костей деревню.
На тебе, Клим, до белых костей,
На тебе, Клим, Параньку.
Клима, а Клима, а на со всей
доли – лишь эту баньку.
На тебе, Климка, пустые щи.
На те заместо денег –
царевой воли. Уж не взыщи.
Ты, атаман, себе знай, хлещи.
На тебе, Климка, веник.
– Так не так, мужики, а я так думал, и весь мой сказ тут, а сызнова б дай, слов тех не переиначил. Уж лучше так, чем под Хамемнон идти. Ладно, мужики, побазарили – и вперед айда.
– Ты б хоть оглянулся сперва, что позади оставляем.
– А чего там глядеть? Головешки одни. Короче, слушай меня, мужики: не к месту я вас веду, а, иначе сказать, на Хамемнон. Коль деревня – так пусть вся будет, без остатка. Доля – ее ошметками мыкаться? Нет, мужики, коль уж живы мы, доколь сполна не сочлись с стервой той, а сполна – стал-быть, всемеро – вот вам алтын с доли вашей.
– Шути, атаман.
– Шутил бы, да не до шуток. А делать со мной что хотите делайте, все равно ведь знаете, что без толку. Не укажу я вам места, а в случае чего, пару-то с трех как Бог свят положу, а третий, глядишь, сам сбежит, доли не спрося. И пустил бы я вас троих на четыре стороны, да уж сколь ни гнилостны, а не сыщешь лучшего, чтоб кому воля впору пришлась. Я вон и то с нее чуметь начал. Вы чего шушукаетесь? Все равно ведь ничего у вас против меня не выгорит.
– А то и шушукаемся, Клим, что с места мы с тобой отсюда никуда не пойдем.
– А куда ж вы денетесь?
– Ты выслушай, Клим, мы тебя слушали.
– Ну, слушаю.
– Ты без «ну» слушай: не запряг еще. Не хочешь доли отдавать – не надо, а только и идти нам с тобой на смерть – ни резона, ни выгоды. Это – раз. Два – что и впрямь ты, атаман, умом тронулся, коль деревню почем зря спалил и с мужиками так разговариваешь, а уж коль Бог троицу любит, так вот тебе три, что ляжешь ты здесь, атаман, как миленький, сколь ни гнилостны, если доли не отдашь. Отдашь – зла держать не станем, ступай поздорову, а нет – так и спрос с тебя другой будет. Так не так, а мы так думаем, и все наше слово здесь. Подумай, Клим, пока по добру, а мы тем временем веревку заготовим с тем, чтоб впрок пошло. Скажи, как что надумаешь.
– А чего думать-то? Вот вы говорите – доли вам, а сколь в той доле, знаете? Дураку на разживу, да и то под случай. Мы ж брали с деревни безвылазно, а возьми ты Хамемнонский тракт с топи Щенковой вплоть до ярмарки. Один купец – семь наших доль, а прикинь, сколь их там проезжает с зари до светла. А удаль купеческая... Да оглобли коню своротил, и крест на их удали. А еще накинь церква, а еще накинь удачу Климкову. Да, доля наша – не та поганая, а что нам с жизни причитается – сама в руки прет, бери – не хочу. А счеты наши деревенские – не хотите – я без вас сводить буду, неволить в том никого не стану, разве что по крайности, и на смерть мне вас гнать сейчас тоже без выгоды. На то теребень есть. Ваше дело – на дорогах шороху навести да со мной связь держать, а в Хамемнон я без вас отправляюсь. С тем и бывайте, мужики, а коль что – не поминайте лихом, да и я, коль что, не стану. Видать, связала нас жизнь одной веревочкой так, что, окромя черта главного, никто ее теперь не развяжет. Думай, мужики, да тем наш нынешний разговор и покончим.
– Обожди, Клим. А все-таки укажи место, на случай чего.
– На какой такой случай? Ты про тот случай лучше забудь, как и забудь про ту долю поганую. А место... Да вот, где стою – тут и место. Думал: положите меня – так хоть чтоб не с пустыми руками ушли, как могилу рыть станете. Воронам бы, чай, не бросили? Аль бросили бы?
– Да не бросили б, Клим.
– И на том спасибо. Ну что? С Богом, мужики?
– А то с кем больше? С Богом, Клим.
Сани летят с уклону,
вправо накренены.
Ночь на земле. Хамемнону
снятся великие сны –
те, что едва окрепнув,
взмыли – птенцы орлов –
в звуках церковных молебнов,
в пенье колоколов.
В святки лишь снам и верьте.
Сон с ничего не придет.
Смерти, большие смерти
выпали на тот год.
Этот сон не случаен.
Мелочь стеклась в рубли
Спящий – един хозяин
Белой и Малой Земли.
Небо никто не щупал.
Стала тесна земля.
Сны пробивают купол
звездный из хрусталя.
Неба ль не процарапать?
Денег ли нет в казне?
Даром ли город-лапоть
строен на кривизне?
Наново не сегодня
спящему сворожи,
ставшему на господни
высшие рубежи.
Сны ничего не стоят,
нету им, снам, цены.
Голуби вьюгой воют,
родятся пацаны.
Голуби не смолкают,
не утихает звон.
Сани коней толкают,
ежели под уклон.
– Садись, похмеляйся, коль уж так. Чего топчешься?
– О, спасибо, братушка, а то я тут, видишь, в беду попал: не знаю, как и выпутываться теперь буду.
– В том и беда, что пропился?
– А в чем больше? В том, братушка, в том. Это ты верно. Коня, что был у меня, свел на ярмарку, чтоб сына единственного от рекрутов освободить, ну и в два вечера облапошил меня Хамемнон. Теперь денег не верну – в петлю, а домой так не покажусь. Не знаю, что и делать. Хоть бы помог кто, али бы уж Страшный суд скорей, чтоб перед бабой не отчитываться, али посоветовал бы кто. – Видишь, мужик, будь ты умным – я б тебе посоветовал коня у попа свести да попу же его и продать, потом вывести через задний ход с конюшни, да еще раз продать: дескать, для пары, потом еще раз вывести и опять продать, чтоб, мол, уж до тройки, а то и до цуга, но беда в том, что умному советы не нужны, а дураку они все равно не помогут. Могу я тебе дать работу. Сделаешь – все деньги вернешь и еще жене на платочек останется.
– Не обмани.
– Ты сделай сперва. Потом не обману.
– Сделаю, коль без душегубства.
– Это как сумеешь. Короче: есть тут у меня баба. Нужно ей от меня весточку передать.
– И вся работа?
– И вся работа.
– Так это я мигом. Ее как, сюда привести?
– Приведи, коль сумеешь. Ты сядь пока. Разговор у нас с тобой долгий будет.
– Она что, замужняя у тебя, что ль?
– Была б замужняя – тебя б не просил, а так вот приходится. Боюсь я сам идти, видишь.
– Чего боишься?
– Что убьют боюсь.
– Кто?
– Ружья. Кто убивает? А люди при них только состоят, как я при колоколе. Я ж его только раскачиваю. Звонит-то он.
– Да что ж она у тебя царица небесная, что ли?
– Почти. Только попорочней малость. Дочь она царева, ну Гороха Шестого, ныне покойного. Ну встречались мы с ней, сказки она мне добрые рассказывала, а батюшка – не ее, наш батюшка, ей он братом приходится – узнал про то. Я в окошко успел выпрыгнуть, а ее в терем отволокли. Отволокли и охрану поставили. Там терем повыше, чем Голубой дворец будет. Внизу солдаты, наверху – она. Царь к ней туда ездит, имя мое у нее выпытывает; правда, словами больше, чтоб тела не попортить. Короче, скажешь ей, чтоб обо мне не печалилась, как я об ней печалюсь, а любила так, как я ее не люблю. Запомнил?
– Запомнил.
– И еще скажешь, чтоб не грустила там, а песни веселые пела, да погромче, с тем чтоб я ее слышать мог, как она мой колокол слышит. Запомнил?
– Запомнил.
– И еще скажешь, это уж не забудь, пожалуйста, что как опять к ней братец ее приедет – пусть там долго не ломается, а назовет за любимого, кто первый на ум придет, абы попротивней был. Тут ее выпустят, с тем чтобы дальше Кипежу торговать, и повезут во дворец, ну а что дорогой – это уже не ваша забота. Все запомнил?
– Запомнил.
– Ну и давай тогда. Как найти меня – знаешь: как услышишь, где неладно звонят, – так там и ищи. Денег надо – на. Да бери, бери, в расчет не входит: на подкуп, и одежонку справить, чтоб невесту мою не испугать, коль сам надумаешь. Да бери. Чего ты?
– Погоди. Да как же я в терем-то попаду?
– А это уж, парень, не моя забота. Как хочешь – так и пробирайся, а чтоб дело сделал, если и впрямь за сына болеешь. Ну что, возьмешь деньги?
– Нет уж. Извини меня, братушка, не гожусь я для такого дела. Что похмелил – спасибо, а только мне б чего попроще. Боюсь я таких дел. Лучше вон с указу пойду Щенкову топь осушать, тракт из нее делать.
– В петлю собираешься, а жить боишься. Вот и все вы так. Что дурак – ладно, то Богом не дадено, что сына пропил – так все мы грешники, а что за жизнь свою сучью цепляешься – нет тебе в том от меня прощения. Не было разговора, и дела мне до тебя больше нет. Сам живи как знаешь.
– Давай деньги. Я согласен.
– Ступай себе, мужик. Не доводи до греха. И хоть не трепись, гляди. Мне и без тебя звону хватает.
Ночь не черна воронам.
В пламени купола.
Утро. Над Хамемноном
бьют во колокола.
Все, что еще оставлено
градом Семи Орлов,
будто пальцы, оправлено
в кольца колоколов.
– И не дай Бог звон пойдет. Ты один про то знаешь с тех, кто остался, с тебя и спрос будет.
– Не один я, царь, про то знаю, а еще и тот, кто с твоей сестрой был той ночью, кто на ласки ее улестил. Он-то больше нас с тобой про то знает. Счастье твое, царь, что молчит пока.
– А если не молчит?
– Молчит. В народе про то не знают, а уж если в народе не знают, значит, во дворце и подавно. Тут одно: почему молчит? Не со страху, видать, со страху не молчат, да и не заметил я в нем страху особенного, и главное – долго ли молчать станет. Тут, царь, или он впрямь сестру твою любит, честь ее бережет, да и жизнь свою в придачу, или он с Кипежем хочет дело иметь, тебя, государь, перед ним дураком выставить, или и то, и другое.
– Ты мне скажи, как со свадьбой-то быть.
– Тяни время, царь. Человека того поймаем – задним числом отбрешемся, да и не станут они хай поднимать, даже если что и заметит князеныш ихний, а вот ежели человек тот в день свадьбы объявится, то тут – извини, царь.
– Найди его. С-под земли вырой.
– Ищи ветра в поле.
– Так что же делать-то, а?
– Тяни время, царь. Правда не тонет. Рано или поздно, глядишь, он где-нибудь и объявится.
– Да я уж и срок назначил.
– Ну, скажи, мол, не дозрела еще.
– Смеешься, сволочь.
– Да не смеюсь я, царь, а только зря ты раньше времени про свадьбу ту раззвонил. Войны-то никто не хочет.
– Ладно, ступай. Да шута позови.
– Болен шут. Звонарь заместо его.
С тем и ищем по сердцу занятие:
лить с пустого да в ступе толочь.
Жизнь нам выпала, словно зачатие,
как хмельная да потная ночь.
Мы еще на две ноги обуемся,
закатаемся в сене густом.
Наворуем да с бабой сторгуемся
под холодным российским крестом.
Мы еще поедим да обдрищемся,
чтоб понять нас Россия смогла б.
Пропадем и обратно отыщемся,
и чему-нибудь выучим баб.
По церквам да по банькам, да в рот имя.
Как родились хмельны да в стогу.
А потом обнаружимся мертвыми
то ли в проруби, то ли в снегу,
под Луною, что цветом как золото,
кровь хмельна, хоть со снегу лизать,
мужичьем и мужьями измолоты
до того, что и лиц не узнать.
– Что, царь, доконали тебя твои умники? Гони ты их в три шеи, а советуйся со мной. Дурак – он тебе еще лучше насоветует.
– Дурак-дурак, а морда бандитская. Что ж, посоветуй.
– У умного – царская. Чего советовать-то, батюшка?
– А вот думаю: начинать мне войну или нет? Ты как считаешь?
– Воевать-то оно, конечно, надо – куда денешься? Вся наша жизнь на том построена, но тебе, думаю, рано.
– Почему это – мне рано?
– А потому и рано, что у дурака совета спрашиваешь. Окрепни сперва. Это как если жениться хотят да советуются – значит, не сватов засылать, а сматываться, чтоб братья кольями не достали. Уж я-то знаю.
– Откуда ты знаешь? Женился, что ль?
– Нет. Сматывался. Хотел сперва на ей жениться, а у дурака совет спросил и раздумал. Нет у меня к ей любови истинной, как выяснилось
– Кто такая?
– А ты ее знаешь. Сестра твоя, что теперь в терему проживает. Видал я тот терем. Высокий.
– Как сестра? Откуда ты про сестру мою знаешь? Да я ж тебя, дурака, за такие слова... Нашел с кем шутки шутить. А ну говори, откуда знаешь.
– Так это, не серчай, царь, в народе брешут, а я, дурак, и поверил. Ты уж прости, царь, коль неладно сболтнул. Сам знаешь: я здесь первый день, не знаю еще, чего можно говорить, чего нет, а за всех брехунов я не ответчик. Ты уж прости, царь, прости великодушно, если не так сказал.
– Где ты про это слышал?
– Первый раз? Вроде в кабаке. Подсел мужик...
– Как выглядел?
– Как мужик и выглядел. Подсел, значит, и все мне начистоту выложил: так, мол, и так, сестрица-то царева – не того, не девица более.
– Всех шпионов перевешаю. Даром, сволочи, хлеб едят. Ну, дальше давай, что потом было? – Потом? Потом, боюсь соврать, батюшка, но ежели тебе надо – я все разы в памяти восстановлю, где, от кого и с какими подробностями я про то слышал. Ты мне только писаря дай, а то я сам неграмотный.
– Черт, да ты и впрямь дурень, а я-то уж было подумал грешным делом...
– Успокойся, милый.
– Ай, красота. Боюсь ослепнуть от той красоты.
– Открой лицо, шут. Не ослепнешь. Спиной стою. Слышала я ваш разговор. Так-так, стало быть, так тому и быть. Что поделаешь?
– Что поделаешь, говоришь? Знаю, что поделаю. Обвенчаю ее завтра, хоть... да вот хоть с этим шутом поганым. Устрою им собачью свадьбу, да обоих плетьми вон из царства выгоню. К сестре сейчас поеду. Пусть наряжается.
– Возьми и меня, батюшка, невесту глянуть. Может, она мне еще не понравится.
– Успеешь, наглядишься еще.
– Царь, царь, а вот когда женятся аль замуж выходят – это чего с ней делать надо? А то мужики что-то говорили, да я не уразумел.
– Она тебе сама все объяснит. Пошел с глаз, дурень, видеть тебя не могу, да сопли утри, падла. Ну, кому сказал, прочь пошел!
– Не горячись, милый. Вот увидишь, все хорошо будет. Сворожила я нынче на Хамемнон. Дальняя дорога ему выпала.
– Так ты и ворожить умеешь?
– Могу.
– И приворот можешь сделать?
– Могу и приворот. Ты мне только скажи, на кого, а уж я приворожу, так приворожу, что век ей после не отворожиться.
– Милая. Так, стало быть, и меня ты так приворожила, что вот уж сколько лет глаз отвесть не могу.
– Так и приворожила.
– Милая. Правду я тебе тогда сказал. Не нужно мне без тебя мое царствие. Не царь я, видать.
– Царь ты. Вон он, терем, белеется.
– Не осудишь? Сестра ж все-таки.
– Ну так что, что сестра? Ты только делай, как решил, решил к сестре поехать – ну так и поезжай, и не слушай никого, да и меня, бабу глупую.
Сколь вода мутна у излучины,
столь любимая хороша.
Мы ж к тем сказочкам не приучены,
только требует их душа.
В наших – кровушки под завязочку,
да не верила им она.
А рассказывал я ту сказочку,
заменяя лишь имена.
Здесь луна плывет, в реку брошена.
Бело облако под золой.
Здесь живет она – свет Горошина,
что не верила сказке злой.
А теперь, как знать, в этом тереме,
позабыв свои сказки-мак,
может быть, она той поверила.
То не дай Господь, коли так.
– Там, там она, невеста моя, живет, жена моя будущая!
– А вот и суженый-ряженый мой приехал. Все по сказке.
– Это я во всем виноват. Хоть там что, а похороню я ее по-христиански
. – Гони карету, Клим. Увози царицу к чертовой матери.
– Держи! Держи!
Жизнь на дно ушла, в тихи омуты.
На поверхности рябь одна.
Мы не согнуты, мы изломаты,
все изломаты, кто со дна.
С жиру бесимся, сами тощие.
Бездорожие с полпути.
Навались, вода, всею толщею,
дно, удалого приюти.
Приюти меня, с крови пьяного.
Коль уж ухнул в жизнь – так до дна.
Эх, душа моя атаманова,
все ж ты, матушка, голодна.
Сколь не кормлена строганиною,
а все в лес глядишь – к Богу, в рай,
волчьей ягодой да малиною
переполнута через край.
В тихом омуте черти водятся
да невестушки с-под венца.
Хорошо еще вновь не родятся,
тут одну б дожить до конца.
Батька-аист жил с мать-удачею,
да не матушка родила.
С тем и бросился в боль стоячую,
чтоб по омуту рябь пошла.
– Что будем делать, атаман?
– Не знаю.
– Атаман, что делать будем? Со всех сторон обложили.
– Сказал: не знаю!
– Так чего ж ты нас тогда в банду сватал, козел?
– Зря ты. Припомню потом.
– Хорошо сказал: «потом». Где оно, твое «потом»? Не маячит.
– Тебе-то оно с чего теперь замаячит? Ладно, мужики. Айда через Щенкову топь уйти попробуем. – Верно, милый. Уж и я тебе подсказать хотела.
– Да ты что, атаман? Скурвился наш атаман, ребятушки! Хотят нас с бабой в трясину загнать да нашими головами от солдат откупиться. Ай да атаман, ай да головушка.
– Вали атамана!
– Не ори, гнида. Вперед пойду. Выведу я вас на Поелики, а атаманить у вас больше не буду. Верно говорят: брюхо добра не помнит. Другого ищите. Вот кабы не сболтнул ты, Митька, по дурости, глядишь, и ты б поатаманил, ну да за то слово после сочтемся. Давай, мужики, след в след, через три шага.
– Пусти вперед, милый. Я на тех лужайках еще девчонкой бруснику собирала.
– Следом пойдешь. Чтоб нож в спину не сунули.
– Да ты что, Клим.
– Знаю я вас. Пошли.
Вот и кончилось лето,
вьюги краем касаясь.
Как чужая планета,
над трясиною аист.
Ты хоть что-нибудь сделай,
припадая к осинам.
Ах,ты, аист мой белый,
не считай меня сыном.
Мы родней не считаем.
Мы с друзьями не делим.
Лишь касаемся краем,
то любовью, то хмелем,
лишь к устам припадаем,
ночи брачные стелим
улетающим стаям,
первым русским метелям.
По кустам пропадаем,
лепестками порошим
да над волком рыдаем,
серым, смелым, хорошим.
Выпадая из стаи,
стань над крышею виться,
эх ты, аист, мой аист,
перелетная птица.
Ремесло атаманье,
погуляли что надо,
под сухое шуршанье
обгорелого сада.
Зори гребнем петушьим,
закрома да амбары.
Мы пожаров не тушим.
Разжигаем пожары.
То не сказки,а были.
Это было на деле.
– Это мы сотворили
да другие артели.
Жизнь припомните нашу,
нас, какими мы были.
Ох мы, парни, и кашу
с топора заварили.
Без огня да под плетью
забурлило на славу.
Батько-ножик на третье
да кистень на приправу.
Выжимают с нас слезы,
как того вы хотели,
только ивы, березы
шелестящие, ели.
– Прощай, Клим
. – Ладно. В сердцах ведь.
– Ну что, что в сердцах. Все равно ж я.
– Ты.
– Свистни, атаман, коль понадобится. Свистать-то не разучился?
– Свистнуть-то свистну, да не дай Бог, чтоб по новой пришлось. Хватит с меня.
– Не зарекайся, брат. В узелок-то завязал, да что было – как дырка с полгвоздя вынута: ни сна, ни покоя не даст, да глядишь, еще и гостей накличет.
– Не каркай, сука. Впрямь в дырках.
– Эх, атаман, доатаманил бы уж – не потянешь ты на прочее, да и мы чем плохи?
– Нет сказал.
– Смотри, твое дело, а только попомнишь ты мои слова, Клим. Кровью помянутся, добро твоей еще.
– Молчи. Не хочу думать про то
. – А куда денешься? Жизнь-то не пережить, не измахратить судьбы наново.
– Молчи, говорю. Дай тишь послушаю.
– Ну пойдем мы тогда, атаман. Не поминай лихом.
– Вот и развязалась веревочка.
Листья влажны. На травы упала роса.
Темный луг, как дорога без краю.
Ночь лежит на земле. В белой мгле небеса
. И куда мне теперь – сам не знаю.
По дороге дойдешь – в крайнем, сделаешь крюк.
Где межа, где граница, где бездна.
Ну а если и вправду без краю тот луг,
то идти по нему бесполезно.
Так зачем с большаков, из лесов, от братвы
мы уходим в луга брат за братом,
одурманены запахом спящей травы,
тишины неземным ароматом?
Те приходят сюда, кто и вправду устал,
Много мира в молчании строгом.
След кругами в лесу, коль в трех соснах плутал,
петли в поле, крюки по дорогам.
Только то и поймешь, что дороги здесь нет.
Человеку не жить одиночкой.
А лучом распрямившийся путаный след
нужно где-то заканчивать точкой.
Отыскать свой удел. Первый кол в землю вбить.
И Мадонну любовь лишь возвысит.
Можно с каждою жить, можно многих любить.
В том от женщин немного зависит.
Если ты одиночка – пойдешь за чужим.
Впрочем, здесь не про то говорится.
Ничего. Не беда, что пока что бежим.
Лишь бы было, где остановиться.
– А назад-то не потянет, Клим? Одной мною ведь век сыт не будешь.
– А чего вас разбирать? Баба-то – она с мужика делана, да и аппетит у меня уже не тот, не волчий в смысле.
– Сила-то хоть осталась?
– Сила осталась, а аппетит не тот.
– Сказал бы уж, что любишь, аль Горошинку свою все забыть не можешь?
– Горошинку-то... Да и ее забыть не могу, а вот сказки ее добрые нет-нет да и вспомнятся, а еще мужик тот дурной в кабаке, что лошадь пропил, – хорошо его еще не прирезал тогда. Врала ль она мне, аль я ей врал, как про жизнь свою рассказывал? Так вроде ж слова не выдумал. Все как было...
– Быть-то оно, может, и было, Клим, да только не наяву – поди разбери теперь, уж не приснилось ли оно нам с тобой на пару.
– Не приснилось. Была Горошинка, мужичок тот задрипанный и деревушка моя спаленная тоже ведь была. Где б рос иначе?
– Ты хоть, Клим, простил меня за то?
– За что? В смысле, за что прощать-то? Не за что. Не так сказал, ну да не ты б нас тогда, так... Да чего теперь о том поминать. Айда жилье делать.
– Обожди, Клим. Вот сказал раз царь, муж мой прежний, что Господь на нас в орлянку играет. Ты-то как считаешь?
– Как и прежде: что дурак твой царь, а так – вполне возможно, что и в орлянку, только это уже не Бог тогда, в смысле не Иисус истинный, а я уж не знаю кто. Так, третий кто-то.
– Кто третий?
– А я почем знаю кто? Только есть он. Ты вот мне про Стерьяжь скажи, про кота Баюна. Слыхал, в былые времена люди бок о бок с небылым жили, а потом пошла промеж них вражда. Решил человек размежеваться со сказами. Вбили на границе столб и разошлась, лопнула там земля плоская. Оттуда и Стерьяжь. А на столбе кот Баюн сидит, следит, чтоб не лазили.
– Правда это?
– Так говорят, а только скажи, отчего б иначе никто не вернулся по тропке той, Бог весть кем проложенной – ни одна живая душа, а еще скажи ты мне, отчего так тянутся к ней люди, зарасти не дают. На одном моем веку сколько случаев было: уйдут – и с концом.
– А ты сам-то не собирался, Клим?
– Собирался, да, может, не собрался еще. Глянуть хоть, что там за Стерьяжь, а то, может, и нет ее вовсе.
– Назад-то не возвращаются, Клим.
– А как бы узнали иначе? Значит, вернулся кто-то, аль уж тот, третий шепнул.
– Что ж там все-таки такое, Клим?
– Говорят, бездна, а там кто ее знает. Ну да пес с ней, со Стерьяжью. Айда жилье делать.
Повезет иль нет – дело случая:
кто на паперти, кто в Кремле.
То ли вправду мы невезучие,
то ли счастья нет на земле.
В этом мире, что мало значу я,
хоть ты кем меня нареки.
Здесь кто умные – те с удачею,
а со счастием – дураки.
Не юродив я. Жизнь юродива.
Я без горечи. Жизнь горька.
Что осталось мне? Поле, родина,
дуновение ветерка.
В ключевой воде руки вымою.
Набежит слеза – так сотру.
Так про матушку, про любимую
вспоминается на ветру.
И совсем уже нету зла в душе.
И душа моя не во тьме
В мире тишь люблю, в поле – ландыши,
в небе – облако, хлеб – в суме.
И чего искать счастья? Вот оно.
И душа моя тем жива.
Будто наново жизнь отмотана,
будто наново – однова.
А что жил не так – то не кайся ты.
Из башки давно вышел хмель.
Будто наново птицы-аисты
меня сбросили в колыбель.
За житье свое даром молитесь.
Как дороженька завилась.
То не молодец, то не молодость,
то – последняя ипостась:
на земле своей стать под рубищем,
чтоб жива душа, сердце – здесь.
Не отчаянья даждь нам любящим,
Отче днесь.
– Складно поешь, странник, да без души. Открывай ворота, хозяин, царь приехал. И ты, хозяюшка, ну-ка к свету поди. Думали, в Поеликах от меня скроетесь, а того не знали, что нет больше царствия Хамемнонского. Тригородье одно.
– Как тебя города-то уделали?
– Да никак. Я ж с них войны ждал, а они – молчат, как немые, падла, только что в торговле отказывают. С тем и еду в Поелики – прежних границ выпрашивать, с Кипежем-то договорился вроде. Гляжу, хутор на дороге. Хотел мимо проехать, да тут мой конь, как на грех, оступаться начал, отродясь с ним того не было.
– Не тяни, царь.
– С ней не буду, а ты у меня поживешь еще, пока вновь свистать не научишься. А ребенка к себе заберу. Хороших кровей. Царем аль кем теперь? Князем удельным его сделаю. Все. Ступай, Клим. – Иди, милый, на Стерьяжь сходи, а вернешься, Бог даст, гусляром по земле иди, людям про нас с тобой расскажешь, с тем, что оттуда вынесешь. А обо мне не печалься. Мне смерти нет.
– Всем она есть.
– Да какая смерть, царь? Где б ты ее взял?
Человечие – с болью, с кражею,
свет Горошинка, Климка-вор –
это, батенька, Пристерьяжие.
Здесь о Стерьяжи разговор.
Разомкнутся ли вновь уста мои,
и увижу ль я бездны дно?
Я узнаю ль то, это самое,
то, что людям знать не дано?
Словно плод, земля разрезается,
вся, как спил бревна, из колец.
Здесь мой сказ едва зачинается,
здесь начало, а не конец.
Зачал сказку добрую
полон куль добра,
про куницу с коброю,
про бобра.
Уж по гуслям бац-ка я:
трень-брень.
Подпевай, кабацкая
теребень.