Среди кокосов оазисов дальних,
порождённые светом арабской луны,
бабочки есть, сидящие в пальмах,
золота блёстки на крыльях видны.
Говорят, им же лучше не видеть даль,
что их край слишком ярок для зрячих глаз.
Горизонт полоснёт по ним, словно сталь,
словно лихо пределов иль ведьмин сглаз.
Говорят, они зрячи лишь лунной ночью,
по-матерински Луна им глаза бережёт.
Их оазис – звёзды, не в пример всем прочим,
бриллианты ночные, что людям не в счёт.
Так что спят они в гигантских пальм чёрной тени,
ослепшие днём, но помнят, что скоро
Луна милосердно зажжёт огни,
оазис рубинами вспыхнет споро.
Но один мотылёк не видит луны,
от рожденья на взоре его пелена,
и звёзды ночные ему не видны.
в сознаньи его ни двери ни окна.
И на крыльях мистические узоры –
кольца, квадраты – не сняли позора.
Презирали собратья его как раба.
Казалось, всё кончено, дело – труба.
Но однажды он крыльев размах осознал,
свет внутри, силу почки, рождающей лист.
Когда днём все ослепли, себя он поднял
и летел и летел, слушал птиц, ветра свист.
Смотри – на рассвете спиралью он пляшет,
словно Пьеро, погружённый в экстаз,
и новому дню страстно крыльями машет,
а клевер вперяет в него сотни глаз.
До полдня плясал он, вбирал белизну,
а внутри чёрный бог потерявшейся ночи.
Солнце с синего неба, подобного сну,
различало звезду, невозможную, впрочем.
Он взлетал и кружился в потоках-лучах,
щупальца зноя схватили его.
Слепота не узнала врага своего
и расплавилась плёнка-бельмо на зрачках.
Шум крыльев был песней последнего дня,
когда он увидел, из всех – только он,
холодные луны и связи огня
и великий, обнявший весь мир, горизонт.
Он видел недолго, зной выжег глаза,
как раньше лёд ночи держал их в Аду.
И крылья устали, он по тормозам,
и вниз кувырком полетел, на беду.
Я долгие годы искал миражи.
Я жизни мгновенной узнал колдовство.
Вен варикозных остались ужи,
затуманенный взор, языка озорство.