В царстве снов и чар вечерних
(Ах! Подземное то царство)
средь оврагов, смерти верных,
где клубятся все мытарства –
замок мглисто проступает,
мгла все окна заслонила,
жалобой в ночи он тает,
спит подобием могилы.
Сны-то эти адской мощи,
в беспредельных топях ночи
огненные плещут вёсла,
в замок мглы меня заносят.
Там в последнем из покоев,
за последними дверями
замер, полон непокоя,
трон подземный, сном играя.
На том троне стонет тихо,
стонет, стиснута тем троном,
та, что есть любовь и лихо,
а смерть в лоне, в чудном лоне!
Все наряды чародейны,
золотят её, рисуя,
жалобные в мгле вечерней
и подобны поцелую...
И своими я глазами,
что сегодня уж закрыты,
видел сумерки вползали
ядом в тело, с телом слиты.
Видел, что душе не спится,
в ней тревожно шевелится,
и, бледна и неспокойна,
разлетается невольно
на видения без края,
мглисто вздохами играя,
на волокна золотые
вечности, мечты пустые,
и на синь и на пурпуры,
и на радугу в лазури.
Разлетается, как тонет,
и минутой каждой стонет,
той, что пролетает сиро
над тоской и болью мира!
И схватил её в объятья
в миг изведать все заклятья,
целовал, чтоб отвечала,
и ласкал, чтоб отвечала.
Отвечала: «Так чудесно,
грустный брат мой, целоваться.
Слышишь, слышишь шелест тесный?
Просит смерть расколдоваться.
Так волшебно входит в лоно
смерти дрожь и смерти сладость.
Поцелуи губ солёных
ты изведай мне на радость,
мои шёпоты, касанья,
ласки, стоны, заклинанья.
Отуманенной росою
в смерть падёшь с её грозою.
Все приходят издалёка,
все мечтою разогреты,
все уснули, спят без срока,
и не знают, что их нету.
Губы дам тебе и кожу.
Жизни след в них, как невольник.
Ах! Ты тоже, ты такой же
и не знаешь, что покойник!»
Целовал и говорила
и ласкал и говорила,
и в объятьях задыхалась,
постепенно расплывалась
в очертаниях воздушных,
в радугах и дрёмах душных,
в стонах, снах и снова в стонах,
в тенях, в лёгких перезвонах.
Так влечёт во мглу безвестья
бледная моя, так тает,
что со мною замок вместе
ещё глубже улетает.