1
Серебрился замок, словно дрёмой царской
побелили статуи порой январской.
Сон заполнил щели почерневшим пухом,
каждый камень сделал отражённым духом.
Сны летели быстро, по пути творили
птиц, что тут же в воздух с дружным свистом взмыли.
Чудилось и море, где колонны-скалы.
Так бывало ночью, но лишь солнце встало,
каждый странник видел словно сон в граните
изваянный. Замок, лёгкий от наитий,
как перо жар-птицы, крепок был не мало.
2
Жил не человек в нём – тот, кого легенды
Кесарем прозвали, а живые – Богом.
Никто его не видел, но каждый смутно ведал
из жителей страны той, что высоким слогом
его назвать возможно огнём, крылом жар-птицы
и бурей в громов гимне и тем, что грому снится.
Другие говорили, что он виденье кары,
небытие, причина вселенского пожара.
И видел господина каждый. Присягая,
готов был душу вынуть, книгу открывая.
И видел господина и знал его не ближе
звезды, сверкнувшей в небе, хоть в хлебе был он выжжен,
который ел, врезая в него крест, полумесяц
и символы другие. И так не год, не месяц,
а век вбирал его он, как долю и недолю,
и был, как остальные, креститель поневоле.
И собственная память имела привкус речи
неведомой, неясной, как имя человечье.
3
Хор:
Не назвать этот берег и замок,
не назвать этот зов, что я слышу,
ибо туча на тучу вползает,
а над ними вселенная дышит.
В каждой туче тот зов притаился,
с каждым словом плывёт он по небу
и названия все – крошки хлеба,
крошки зова, что туче приснился.
И названия все и значенья,
имена – только пара вращенье,
только бельма, незрячие очи,
только камни, фундамент пророчеств.
Не назвать. А за тучей вновь туча,
сон за ними и песня, что мучит.
Не назвать этот берег и замок,
не потухнет пока дней огарок.
4
А были три сына у Господина
и у всех троих имя едино.
Человеком каждый из них назвался.
И призвал Господин сынов, как бывает
в сказках – сказал: «Вам имён не хватает.
В миф, легенду вас я облечь старался.
Идите в морей железных разливы,
в земли, где формы неторопливы,
где формы твердеют в реке мгновений,
там каждый себя на имя заменит.»
5
К земле приближались, а звёзды мелькали
дождинками крови и ливнями стали
и чувствовал каждый, что взор застилая,
одиночество словно корой нарастает.
И чувствовал каждый - всё мифом укрыто
золота, бронзы, железа, гранита,
и хоть родом из замка, что сложен из пуха,
становился землёй ощущением духа.
Видел тень отрастает из ног и неволит,
видел злаки земные, возросшие в поле,
слышал - матерью море назвалось, пучина
отраженьем сдавила вошедшего сына.
Отражением черт повзрослевшего сына,
для которого тело – предел и причина.
Дополненьем движенья себя ощутили,
нерушимость забыли черт отчих и речи.
Тремя голосами прозрачными были,
нагим эхом духа, упавшим далече.
Такова их основа. Пришли и познали,
в деяниях этих, как в чаше, восстали,
как вода прозрачная, чистая в чаше,
где чаши твёрдость – познанье наше.
6
Хор:
Тщетно светишь. Никто не вернётся,
назовутся орлами и снами,
назовутся грозой, валунами,
всё забыли, никто не вернётся.
Ты им светишь. Не видно за словом
скрытых, главных причин, элементов,
врат распахнутых, нужных моментов.
Камень мёртвый в нём, та же основа.
Он не скажет что чувствует, знает,
не откликнется если узнает.
Вот смысл тела, над ним ночь колдует,
словом заперт и словом задует.
7
Ехал первый сын послушно
мимо яблони и груши.
Слабый был, ребёнком ехал
через города.
Звёзды падали как листья.
Где уж тут в лесу резвиться.
Там в крови клыки и морды,
там волков несметны орды,
громы там в сияньи гроз.
Там погибель не вопрос.
К городам он повернул.
Звёзды видят кто уснул
и на снах лежат, ворча,
как псы.
Комнаты тогда приснятся, золотом полны.
Крови пятна в них чернятся.
Злата звон тогда во снах,
острый нож и терпкий страх.