Я там завяз, совсем в другой стране,
которую бессовестно просрали
так в недалёком, но далёком прошлом.
Семидесятые опять приснились мне
в замызганном чепке ЖД вокзала,
где я, качаясь пьян, ругаюсь пошло.
Тягучим сном забрёл в Бахчисарай:
Наложницы, их яркие халаты.
Кальян. Вино и лущеный миндаль.
Чалма, павлиний азиатский рай.
Лик евнуха, смотрящего палаты,
И взор Марии в северную даль.
Я всё узрел, что Пушкин написал.
И, в общем-то, признателен Гирею,
что в чаши заключён любви фонтан,
где всё ещё творит печальный бал
большое горе, мрамор смертью грея,
которою дохнул жестокий хан.
Но мнилось, не приметил что-то гений:
сосуд с инжиром, вычурную вязь –
знак упоения и обречённой страсти;
неясную тоску арабских пений;
и то, что луч слезой случайной льясь,
обмана горечь освещает власти.
И будто в этом беспокойном сне
пишу, что на бумаге не посмею:
Не убиенной пленом, а себе
оплачен в мраморе возвышенный хвалебен...,
так я живу теперь не в той стране,
которой нет, в которой вроде не был.
Но там завяз – в есенинском вине,
в мертвецком мраке лермонтовской сакли.
Похоже беглый в каторжном краю,
в болото провалившись при луне,
смерть холит лёгкую нежданную свою.
Есть в этом правое, не так ли?
И хоть живу совсем не в той стране,
которая была недолгим домом,
я русский, сердце русское во мне
в том ангела и чествую поклоном.