***
Ночь была трудной – и была она долгой – бесконечной, будто могильной.
«Когда же это он лёг спать? Да и ложился ли вовсе? О да, ложился». После того как ушёл последний гость, он ещё долго курил на балконе, слушая неровное придыхание осени. Рассвет уже слегка раздвинул занавески ночи, когда он ушёл в постель. «Да, собственно, какое это имеет значение сейчас!»
***
Как всегда в будни в 5.45 утра, он, привычно одетый в деловой костюм-тройку, стоял у окна, наслаждаясь сигаретой, и глядел с шестого этажа на обдуваемый зябким ветром негостеприимный двор, где одинокая, слегка сгорбленная, немолодая женщина подметала мусор.
Выкуривать первую сигарету по утрам у кухонного окна было Бориса Семеновича святой привычкой в послед... он потер ладонью небритый подбородок и печально сказал: «в последнюю жизнь».
– Ты это о чём? – прервал его мысли громкий голос жены. Встать так рано было для неё из ряда вон. Однако сегодня Борис Семенович ожидал её и все-таки был пойман врасплох. Он недовольно пожал плечами, оттого что знал наперёд, что она скажет, и она сказала: — Боря, ну нельзя же так. Что подумают люди? Ты столько пил вчера вечером... совсем забыл, что тебе больше не надо идти в институт. Теперь ты пенсионер, Боринька. Пенсионер союзного значения.
Борис Семенович не ответил и зачем-то защитительно втянул голову в плечи, словно ожидая удара. Жена, иронично сдвинув брови, обошла Бориса Семеновича, чтобы угостить заготовленной шуткой. Но увидев лицо его, неожиданно для себя уловила прилив слёз, наворачивающихся на глаза мужа, растерялась и спешно оставила кухню, бормоча невнятные извинения.
***
Сказать, что Борис Семенович был опечален, значило сказать мало. Он был потерян. Совершенно. Жизнь его вошла в порт «последней стоянки», но времени впереди ещё было достаточно, и было совершенно неясно, что с ним делать. В детстве, его родители надели на него розовые очки и он послушно относил их до этих пор. Теперь жизнь за пределами этого розового света виделась неопределённой и пугала его.
***
Борис Семенович набросил на плечи плащ и пошёл на улицу. Внизу вахтёр козырнул ему и услужливо открыл дверь парадного. Обходя лужи и скользкие заплаты грязи, Борис Семенович вышел к игровой площадке. Он сел за шахматный столик и закурил. Подметающая женщина направилась к неожиданному гостю. Приблизившись, она вдруг остановилась и уставилась на Бориса Семеновича, удивлённая до невероятности.
– Здравствуй, Оля, – сказал Борис Семенович напряжённым чужим голосом. – Как поживаешь?
– Здравствуйте. Я... да ничего, спасибо, а как Вы, Борис... уж и не знаю как Вас по батюшке.
– Что это ты здесь так рано дел... – и запнулся на полуслове. – Извини, Ольга. Дурацкий вопрос, конечно. - Подрагивающими пальцами Борис Семенович нервно затушил только раскуренную сигарету и уронил её на землю. Тут же вытащил из пачки новую и... покраснел. Быстро наклонился, чтобы поднять брошеный окурок. - Извини, Оля, не подумал.
– Ничего, Борис Батюшкович, это ничего. Я привыкла. Да ведь это и работа моя. Не поделитесь ли Вы и со мной сигареткой? Передохнуть бы. Усталая я. Не будете возражать, коль я присяду напротив, за один стол с Вами (робкая, застенчивая улыбка смягчила её обветренные губы), сыграть, так сказать, партию в шахматы?
***
Борис Семенович покраснел ещё больше, и бисеринки пота проступили на лбу:
– Конечно, Оля. Что за вопрос! Садись, пожалуйста. И не называй меня на «вы», прошу тебя. Зачем ты так?
– Ну дак а как же. Вы же... ты же человек с весом. Большая шишка, как говорится. Академик, директор закрытого института, член партии, имя – в Большой Советской. — Втянув первую затяжку, Ольга поднесла сигарету к глазам и внимательно её осмотрела: – А здесь не по-русски-то написано. Смотри сюда.
– Это американские.
– Ишь ты, тонкая вещь. Не для нас смертных.
– Вот, Оля. Я всегда ношу в кармане запасную пачку. Возьми, пожалуйста. И послушай ещё что. Я... мне б... я хочу прояснить кое-что. Это правда – я академик. Тем не менее, я не директор и не член партии. Наверное правильнее сказать наоборот: я не член партии, поэтому и не директор, но я, да, его первый за... О господи, да о чём это я... и не заместитель я никакой больше. М-да, вот такие вот дела. – Борис Семенович вытащил носовой платок и промакнул лицо: – Извини, Оля, не спал почти всю ночь.
– Я понимаю. Я знаю, как ты себя чувствуешь, Боря. Поверь мне, знаю. Вы ведь вчера отмечали твой уход на пенсию. Что ты смотришь на меня так? Я знаю о тебе много. А ты? Знаешь ты обо мне хоть что-нибудь?
– Кое-что да... совсем немного... а честно говоря, Оля, ничего не знаю. Видишь ли, с тех пор как ты... как я... – Борис Семенович запнулся, замолчал.
– Эт ничего, Боря. Эт нормально. Зачем тебе нужны наши земные проблемы там, на небесах.
– Это самая большая ложь обо мне, Оля. Я хотел. Я пытался. Мне было нужно знать о тебе всё, всё, всё... К сожалению, у меня не было никакой возможности. И помимо всего, я боялся, что тебе это будет неприятно.
– Ну, а сейчас – это самая горькая неправда обо мне, Боря. Смотри, вот вся моя тебе расчудесная жизнь. Как ты говоришь, «вот так-то этак» сложу я тебе её из немногих слов. Здесь, как видишь, я генерал метлы, совка и лопаты и ночная королева участка номер 6 Октябрьского ЖКХ. Дай-ка я ещё закурю.
***
Так вот. На следующий год, после того как ты уехал в Бауманское, умерла мама – рак. Я сумела окончить школу. Ни денег, ни помощи. Чтобы не попасть в детдом и не потерять служебную квартиру, я приняла мамину «должность». Эта семейная «профессия» давала мне хоть какую-то стабильную зарплату и место, где жить. Примерно через год я вышла замуж.
– Это был Николай?
– Да. Да, да, да, да. Это был Коля-Коля-Николай. Ой-ё-ёй. Сиди дома – не гуляй.
– Он был красивым парнем. Очень сильным. Любил тебя.
– Любил, говоришь? Бил – и любил... Что ж, если это правда, то очень особенным образом. Я только помню, что все кругом подталкивали меня: выходи за Николая, выходи за Николая. Вы такая красивая пара, вы просто созданы друг для друга! А я, Боря... я любила другого.... Да, вот так-то этак, Боря, Боря. Только любовь моя была далеко. Очень занята. Обо мне не думала.
Так что... так что вышла я за Николая. Я не ненавидела его, совсем нет. Но я не любила его. А Николай... Николай был человек компанейский, весь на спрос, и ему не нужно было много времени, чтобы это удовольствие понять. Как человек, который случая заглянуть в бутылку не упускал, мой суженый – заботами загруженый начал пить тяжело, запойно. Стал, как водится, хроническим алкоголиком, потерял работу, сошёлся с плохой компанией. После долгих бесплодных лет у нас наконец родилась дочка. Через два года я забеременела ещё раз. Николай в какой уж раз меня избил, и я родила преждевременно, мёртвого ребёнка. Дальше – больше: Николая арестовали за грабёж. Получил большой срок. Я подала на развод. Вот тебе и вся моя роскошная жизнь. Не то что жить, дышать тяжко. Дай мне, пожалуйста, ещё сигаретку.
***
– Вот, возьми, пожалуйста. А что дочка?
– А что дочка. Девочка моя – единственная радость в моей жизни. Моя гордость, надежда моя. Я управилась вырастить её вне той грязи, в которой выросла сама. Сейчас она студентка института, как ты когда-то.
– Что она берёт? Я имею в виду, на каком она факультете?
– Она говорила что-то, да не помню я. Что-то по финансам, вроде. Сражается с математикой.
– Передай ей, Оля, я был бы рад помочь ей с математикой. И ещё одна вещь. Дай мне знать, когда их отправят на практику. Я возьму её в мой институт и найду ей хорошее место по окончании.
– Спасибо, Боря. Спасибо, мой дорогой. Да только не знаю я... Деваха она гордая, по мне так чересчур гордая. Но в любом случае, я ей скажу. Почему ты так смотришь на меня, Боря? Не смотри, не надо. Я старая, страшная карга. Выжатый лимон.
– Ты красивая женщина, Оля. Ты необыкновенно прекрасная женщина – была и есть. Я в жизни не встречал женщины красивее тебя.
– Ох ты. Это уже почти признание в любви.
***
– Я влюбился в моей жизни раз. Только раз. Да, так было. И было это давно. Давным-давно в тридевятом царстве, в тридесятом дворе...
– Но это же замечательно. Кто ж она-то такая, что сердце твоё околдовала? Не жена это твоя.
– Нет. Не жена.
– Мне не терпится узнать, кто же это. Я её знаю? Можешь ты сказать мне?
– Послушай, Оля, когда наша семья переехала в этот дом, в первый же день, проходя через двор, я был портрясён ненавистью ко мне детей, которых я никогда прежде не встречал. Почему так? Что я им сделал плохого?
– Ох, господи, Боря. Это такой плохой вопрос. Что сказать тебе я могу... Вражда эта от наших родителей, соседей, народа – ну да ты же знаешь. В этом не было ничего личного. Так относились ко всем жильцам вашего дома. Его тогда ещё называли «правительственным». Прежде всего, это была зависть и возмущение льготами, доступными для вас. Во-вторых... Я даже и не умею этого сказать.
– Чего этого?
– Это трудно. Я не могу, я не хочу об этом... Избавь меня, Боря.
– Ты имеешь в виду, что я еврей. Это?
– Я никогда не была такой, честно, да и как можно было. Но другие – да. Говорили, что твой отец лизал... как это, ну что ли зад партийному начальству и доносил на хороших людей, которых Сталин потом казнил.
– Это неправда, Оля. Мой отец был никто: запуганный, невыразительный человечек. Это дед мой, которого можно бы винить, но он никогда не ступил в этот двор. Дед вырос борцом за дело обездоленных. Робин Гуд была его кличка, и таковыми были его цели. Он не был членом никакой партии, и он не был заговорщиком. Дед был романтиком, искателем приключением, пиратом, если угодно. Он встретил Октябрь как мессию его судьбы. Это была его возможность сделать человечество счастливым, хотя бы и насильно. Чтобы осуществить эту мечту, он не жалел ни себя, ни близких. Дед стал горящим пером мировой революции, и это пламя пожрало его самого. Я нашёл документы. В 1936 он участвовал в гражданской войне в Испании как корреспондент Коминтерна и как солдат и был ликвидирован по заданию НКВД. Сталин боялся его неуправляемости, помноженной на популярность внутри и вне Советского Союза. Его большая семья жила в коммунальной комнатушке, разделяя один туалет и кухню с шестью другими семьями. И он отказался от всех улучшений. Это только после его смерти моя бабушка, его жена, получила квартиру в этом доме и остальные привилегии. Но какой это имеет смысл сейчас.
– А что имеет смысл сейчас, Боря?
– Что имеет смысл... Что ж. Ты помнишь, Оля, тот раз, когда я впервые прошёл мимо скамейки, где собиралась ваша компания? Там я увидел тебя, Оля. Мимолётный взгляд, который я бросил на тебя. Когда это было... восьмой класс, что ли... В любом случае – незнакомая, прекрасная, неизбывная боль вошла в моё сердце и не ушла уже больше...
– О боже милый! Это же признание в любви, Боря. Что ты говоришь. Опомнись.
– Да, Оля, это признание в любви. Любви, которую я несу через мою судьбу. (Ольгины плечи задрожали, она разрыдалась.) Борис Семенович сглотнул комок в горле и продожал говорить, глядя на её склонённую голову: – Уже тогда ты была прекрасной, дивной, необыкновенной маленькой женщиной. Высокие, красивые и сильные парни увивались вокруг тебя. А что был я: худющий, костлявый еврейский мальчик в круглых очках, оседлавших большие оттопыренные уши, – жалкое создание в сравнении с этими молодыми богами. Они обзывали меня жидом и презрительно хохотали. Было больно. Очень. И не смотря на это, я продолжал медленно проходить мимо этой скамьи, только чтобы посмотреть на тебя. Прошло два, когда до них дошло, почему я так делаю. Однажды Николай встал передо мной, показал тяжёлые кулаки и пригрозил избить меня, если я не перестану ходить этой дорогой. Что случилось после этого, Оля... О, ты не поверишь мне. Эта выходка Николая вдохновила меня. Николай! Представляешь, самый красивый и сильный парень во всём районе выбрал меня своим соперником. Это была такая честь. Я засмеялся и оттолкнул его с моего пути. Он пригрозил, что будет ждать меня в парке назавтра утром.
Ту ночь я не спал. Я боялся. Никогда прежде я ни с кем не дрался.
***
Была ранняя осень, красивая. Листья – золотые бабочки – скользили волнами в забытьё.
Я сжал свои немощные кулачки. Николай смотрел на меня с сигаретой во рту и сплёвывал сквозь зубы мне под ноги. Я помню, я сказал: «Чего ты ждёшь?» – «Чего? – засмеялся он. – Очки сними, вышибала». Я снял, и мир посмотрел на меня из затуманенного зеркала. Это не оправдание. У меня не было ни малейшего шанса. Николай перекинул сигарету в другой угол рта и ударил меня в лицо без размаха. Он побил меня крепко, скорее ожиданию ради, а не со злости, и ушёл с поляны с ленью честно выполнившего скучную обязанность. К нему высыпала с хохотом вся компания, которая смотрела на нас из-за кустов.
Но, знаешь, Оля. Там, на поляне случилось ещё кое-что, для меня неожиданное совершенно: я не чувствовал боли. Нисколечко. А ещё – я был горд. Чем? Я не смогу объяснить этого и сейчас, но так было.
Этим вечером я прошёл мимо скамейки снова. И на следующий день мы дрались опять. И опять... и опять... и снова... И однажды... мой оперник... не пришёл. Вечером я подошёл к нему, сидевшему на скамейке рядом с тобой и другими, и ударил его в лицо. Я промахнулся. Николай с ленцой и толкнул меня в грудь. Я опрокинулся на асфальт, и мои очки разлетелись вдребезги. Все смеялись и обыгрывали мой «полёт и приземление». Мне это было безразлично, пока... пока я не услышал твой смех, и это было больше, чем я мог вынести.
Мда-с – карабас... Это было больше, чем я мог вынести – твоя насмешка. Вскоре я уехал в Москву. Во все прошедшие годы я больше не проходил мимо этой скамьи.
***
Ольга подняла заплаканное лицо:
– Николай был прав. Он не был умён, но сердце подсказало ему правильного соперника. Ты побил его, Боря. Ты побил. После этого я не смела и не смогла позабыть тебя, Боря. Из множества самцов, добивающихся меня, ты был единственным мужчиной, которого я повстречала и... – Ольга сделала жест в сторону Бориса Семеновича: — Дай же и мне выговорить моё сердце, дорогой. Ты не возражаешь, что я называю тебя дорогой, правда? Тогда на скамейке не над тобой, над собой я смеялась. Я смеялась над освобождением от моих сомнений. Я не понимала себя до того. Любовь к тебе ошеломила меня. Я не могла её объяснить. Глупая я, разве можно объяснить любовь.
Ты жил высоко, Боря, – на вершине. Знаменитости приходили к вам в гости. Вас приглашали в места, о которых мы и мечтать не смели. Вы были евреями, людьми Библии, которых многие ненавидели и без которых многое было недостижимо. Учителя расхваливали твои способности и предсказывали большое будущее. Кто в тех кругах славы и власти признал бы сироту из бедной семьи — дворничиху и дочь дворничихи. Не говори мне, Боря, что это неправда. Это правда. Я знаю это. Мы оба знаем это.
Постоянный приток известий о твоём продвижении вверх по лестнице славы и признания убедил меня в отсутствии для меня места в твоей жизни.
– Ты рассказывала, Оля, дочери обо мне... о нас?
– Да, и много – много, много раз. Она называет нас юными идиотами. Ты же знаешь: молодые, они знают всё лучше нас. Она считает, что всё, что нам было нужно – поговорить. Вот как... поговорить. – Ольга уронила обветренные руки на квадратики шахматной доски и тяжело вздохнула: – Ты ведь играешь в шахматы, Борь? Да? Значит так, гамбит мы проиграли. И выходит что оба. Теперь мы играем финал. Видишь, мы уже проиграли все наши фигуры. Доска пуста. Доска пуста... и мы наконец говорим. Боренька. Мы наконец говорим. Только уж не о чём.
– Только уж не о чём, – эхом ответил Борис Семенович. Он любя накрыл Ольгины руки своими мягкими ладонями. – Жизнь ушла. Судьба подарила нам встречу с Любовью, а мы то ли не узнали, то ли... – слёзы покатились по его лицу.
***
Два старых ребёнка сидели друг против друга за шахматным столиком во дворе, держали друг друга за руки и плакали. Со стороны казалось, что они плачут над проигранной шахматной партией.
***
Г-споди,
На алтарь Любви Небесной единственной возлагаю душу мою;
На алтарь Любви Земной единственной приношу жизнь мою.
***