Все мы, солдаты советской армии, в те годы были увлечены повестью "Сто дней до приказа". Многое узнавали в своей армейской жизни, с чем-то в этом произведении не соглашались, но равнодушными оно нас не оставило. Этот рассказ появился, можно сказать, по следам "Ста дней". Всё, до запятой, как и было написано в то время. Дело было на Камчатке...
… После завтрака рота собралась в ленинской комнате на политинформацию, обычную по плану в четверг. Ничего не предвещало грозы. Обыкновенное утро обычного дня. Все негромко переговаривались, кто-то листал газеты.
Старший лейтенант начал читать статью о поведении парня, угодившего в дисбат за неуставные.
Статью, так получилось, многие читали и слушали не в первый раз, и поэтому особенного интереса к ней никто не проявлял. Я читал «Агитатор Армии и Флота», увлекшись вычислением своего идеального веса по формуле Бонгарда, сидевший рядом Билалов смотрел картинки в журнале, многие сморщенно клевали носами.
Но вот старший лейтенант прочитал одну фразу, где говорилось о том, как редки нынче люди, умеющие и могущие поднять голову и во весь голоc заявить о творящихся безобразиях.
- Как же, их ведь тут же окрестят стукачами! – словно подытоживая этот абзац, саркастически добавил он.
- Конечно, если они и есть стукачи! – раздалось несколько раздраженных реплик.
- А вот тем и ценны такие люди, например, Пономарев, что они помогают убрать из нашей жизни неуставные, - возразил было офицер.
Эти слова произвели эффект разорвавшейся бомбы. Что тут началось! Возбужденные лица, протестующие жесты, гневные возгласы.
- А интересно было бы спросить этого «помощничка», из каких соображений написал тогда он «обличительное» письмо командиру? – сказал поднявшийся ефрейтор, презрительно покосившись на «героя дня», неприметно сидевшего у входа, - он это сделал из желания помочь перестройке в армии или из собственной трусости? Вы просите его?
- Эй, Пономарь, чего морду воротишь, чем недоволен? - тот молчал, уставившись боязливо бегающими глазами в пол. Что-то жалкое, неприятное было в эту минуту во всем его облике.
- Почему его так яростно защищают командиры? – вступил в разговор сержант. – Ведь ничего о нем вы не знаете! Он не из патриотизма, не из стремления сделать родную армию чище, стал таким, а из-за того, что хотел во всем иметь личную выгоду, поблажки, легкую жизнь!
Аудитория заметно оживилась, отовсюду послышались осуждающие реплики, росла напряженность. В бессилии, явно осознаваемом им самим, старший лейтенант все больше распалялся, не зная, чем оправдать Пономарева. А, убежденный в своей правоте и поддерживаемый своими товарищами, сержант продолжал рассказывать о своем сослуживце.
- Ведь он не видел службы, понимаете, он никогда не принимал ее всерьез. Его только спустили в узел, он тут же побежал косить в санчасть. Хотел узнать, нет ли там места фельдшера. Тепленькое местечко побыстрее захотелось найти. Не прошел у него номер, он встретил майора из политотдела и стал набиваться в художники. Не беда, мол, что не умею, научимся. Зашел за планшет – у него тут же уши испортились, глаза стали плохо видеть. Ведь очень просто понять, что Пономареву нужна служба с ветерком, удобная, без ответственности, без проблем. Он уклоняется от службы, понимаете?
Старший лейтенант уже молчал, не в силах что-либо противопоставить этим ясным и сильным доводам. Одобрительный гул прокатился по классу, кто-то выкрикнул:
- Встань, Пономарь, покажи всем свое жало!
- Да чего с ним говорить, защищать его. Чмо он натуральное! – в сердцах бросил я своему знакомому.
- Вы, Шестаков, не оскорбляйте, а то выдворю вас! – выпалил в разгорающемся недовольстве старлей.
- Да я не оскорбляю, а правду говорю, - ответил я. Сдержать все возрастающий напор справедливых от точных примеров, доказательств стало почти невмоготу одиноко возвышающему на трибуне офицеру, и он стал сбиваться на однобокие, слабые наскоки. Да и чем он мог объяснить то, что Пономарев, почувствовав за спиной такую поддержку, уже дошел до того, что ударил лицо суточного наряда! Чем он мог объяснить то, что чуть раньше парня посадили на семь суток за расслабленный ремень, а его, совершившего уголовное преступление, лишь отвели в сторонку от солдат на передающий, где он провел ночь как обычную смену.
Он ведь, узнав о том, что его могут посадить на губу, тут же расплакался, чистосердечное раскаяние нарисовал. Почему он не был арестован, тогда как рядом происходят случаи обвинения и тяжелого наказания за всякую незначительную мелочь!
- А как вы расцениваете его слова: «Я все осознал, все сделаю, уберу за собой, ошибку осознал, только дайте сходить в кино!». Богатая яркими, гнусными примерами его жизнедеятельность, все его скользкое существо, поперек горла вставшее всему узлу, давно никому не давало покоя. Естественно, не могло не вызвать возмущения то, что Пономарев был искусственно возведен в разряд элитарных. Что бы он себе ни позволял, малейшая попытка пресечь своими, армейскими методами стала подавляться под лозунгом борьбы с неуставными. Его стали обходить стороной все (даже дышать на него стало опасно), Лейтенанту вкладывал солдата, и следом мог вложить майору лейтенанта. И в том случае, когда он ударил дневального, офицеры перед строем вроде бы натужено признавая его вину, все же обернули дело так, что виноваты оказались оба, а наказания ему так и не последовало, отделался легким испугом, усугубившим его заикание.
Через несколько минут ожесточенных споров, в которых на нашей стороне было явно больше аргументов, дело неожиданно приняло совершенно иной оборот. Володя спросил лейтенанта:
- Скажите, вот неужели вам плевать на уважение к вам своих подчиненных? – к этому времени жестко, но справедливо высказал свое мнение он.
Его в свое время посадили на губу за ответ на оскорбление его командиром. А затем ему, по непонятным причинам, от имени командира роты еще добавили за мелкие придирки, исходящие, в основном, из личной предвзятости. Его поддержал сейчас мой земляк, приведя еще пару щекотливых примеров из уставного командирского поведения.
Старший лейтенант, стоявший за трибуной, стал заметно волноваться, лихорадочно подергиваясь. Одной рукой ухватившись за край трибуны, а другой подняв давно забытую уже всеми газету за злополучной статьей, осиротелой и недочитанной, Наваливаясь всей тяжестью своего сбитого, плотного тела, на край трибуны, он пытался хоть что-то изменить в ходе споров.
- Да, мне наплевать на мнение обо мне! Главное, чтобы по дисциплине и боевому дежурству было все в порядке, - не сдержавшись, сорвал он свою маску. Но быстро спохватился и поправил: «На мнение таких как эти двое, мне, действительно наплевать!».
- Ну, тогда все ясно, - чего там разговаривать, - насмешки, реплики, полетели ему в лицо, и вот, чувствуя, что морально принял позор за свои же необдуманные и совсем неуместные выходки, сокрушенный наголову, стал отбиваться лишь одними положениями Устава. В конце концов, был вынужден свернуть эту так неожиданно обернувшуюся не в его пользу политинформацию. Благо, что повод для этого был вполне подходящий, - смена. Все выходили из политкомнаты радостные и воодушевленные, чувствуя полную моральную победу и силу коллектива. За эти пятнадцать минут мы дали почувствовать ему, что значит коллектив, к тому же имеющий в свою пользу множество убедительных примеров, осязающий свою неопровержимую моральную правоту. Мы сегодня еще ничего практического не добились, но почувствовали себя увереннее, выше, чище …
Да, в армии началась перестройка, ощутимы ее первые результаты, правда, несколько однообразные, уходящие пока в сторону повышения дисциплины и очищения нашей жизни от «неуставщины». Но совершенно очевидно, что глубокий крен этот стал опасен, настолько: что либо начнется обратный процесс, большей частью подпольный, либо из солдат сделают вымуштрованных, тупых солдафонов. Они, к тому же, желанны и удобны для некоторых офицеров. Удобнее, когда лишь выполняют команды, а чем человек дышит, что его волнует, почему возникает недовольство – это не первое.
Чего можно добиться от солдата, коли не уважаешь? Он ведь восприимчив, как губка: ни одна мелочь не ускользает от его внимательного глаза! И, видя беспорядки сверху, видя, как на тебя стекает грязь, по ступеням некой должностной лестницы и сметается пыль, все это принимая на себя, конечно, солдат эту грязь и пыль пустит дальше на лестничную площадку, на которой лишь один начинающий солдат. Вот тебе и неуставные!
… А вечером, не на шутку, видать, всполошенное сложившейся ситуацией командование узла связи, видя полную свою беззубость, не в силах удержать недовольство взбудораженных солдат, подготовило специальный журнал. Офицеры довели до нашего сведения положения УК и по уставным, и по исполнительности, и по дисциплинарной линии, а затем всем дали расписаться в этом проспекте. Тем самым, наверное, давая понять, что мосты рубятся, и хода никуда нет. Тщетно, без подлинной демократии, не посягающей при этом на единовластие, без перемены самих отношений офицеров и солдат, без осознания, наконец, того, что солдат – это, прежде всего человек, сложный или простой в характере, неординарный, требующий порой соответствующего подхода. Без всего этого невозможно будет добиться ощутимых перемен в отношениях внутри армии. Солдат пришел сюда защищать Родину, наравне с офицерами, все мы делаем одно дело, а тут получается, что власть становится средством сведения счетов и устранения неугодных из личной неприязни. Нивелируется известное выражение «Каждый солдат – и рядовой и генерал». А тут же лейтенанты считают себя выше солдата, уважение забыто. Все сегодняшние неуставники – это неудобные, ершистые праводлюбцы, мешающие кое-кому из офицеров спокойно жить в армии, они же без малейшего колебания, если этого потребует время, встанут в первые ряды защитников Родины. А Пономарев будет стрелять в спины тем же командирам, которые так энергично защищали на собрании его, так усиленно пестовали и ограждали его от всех неуставников.
1987