- А чего не попробовать? Глаза вспомнят, руки сделают. Лаврентий хороший мастер был. У меня его полатухи до сих пор на повети лежат! Он у тебя до последнего часа с топором не расставался. Помнишь, как Матвею избу рубили? Оставил твой Лаврентий бревно вполсыти, на девятнадцатом венце, не успел щап дорубить, так к венцу три дня не подходили… Таких мастеров, как твой Лаврентий, поискать надо!
- Поискать надо, - откликнулся Василий Лаврентьевич, вздохнул, подкатил к себе колесо и спросил:
- А что с этими делать будешь?
- А на стену повешу, как в музее, любоваться буду! Глядишь, и телегу сострою!
- Телегу? – засмеялся Василий Лаврентьевич. – Да за рекой последний конь остался, да и того зимой цыгане выпросят! Всё, отошло время коней! А ведь сколько их было! Ты помнишь, Иваныч? Бантика помнишь?
- И Бантика помню! И Светку. И Мавруху нашу. Помнишь, как твой батя командовал? «Уйди, Мавруха! Лавруха идёт!»
Они засмеялись, вспоминая рыжую упрямую лошадь, которая подчинялась безропотно только Лаврентию, доверяла ему и кидалась к нему, как собачонка какая, едва завидев. Тыкалась мягкими, бархатными, как малина, губами в шею, хлеб просила. А уж хлеб-то припасён был в кармане.
На Маврухе всё неудобицу пахали, на кряжах, куда на тракторе не подлезть. Доходила Мавруха до самого края, хоть бы дрогнула! Встанет, пошевелит ушами, потянет воздух и по самому краешку топ-топ в сторону. И сама выйдет и плуг вытащит! Не боялась высоты. И командовать не надо – сама в борозду встанет и по борозде пойдёт. А стоит только другому за плуг встать, всё! Нет работы! Одно упрямство: не пойду и всё. Подавайте мне Лаврентия Михайловича, только он мне приказчик!
- Любил батя Мавруху! А за что, не знаю… А она его, за хлеб что ли? Да нет, Иваныч, не за хлеб, конечно. Было у них что-то такое, как слово тайное, как уговор какой…
- Да не слово тайное, - усмехнулся Павел Иванович. – А любовь была и уважение. А любая животинка, какая бы ни была, большая или малая, любовь понимают и к ней тянутся. Вон Колька, что не так, так поперёк спины Мавруху вытянет! А батя твой и хлебушка ей припас и от мух дёгтем помазал, и за день-то раза три на лугу переставит, на травку свежую. А ты – слово тайное!
- А Светку помнишь?
- Как не помнить, Василий Лаврентьевич? Сам на ней езживал. Ох, и спокойная была лошадёнка! И кричи-не кричи, стегай-не стегай, трусит себе, не пошевелится.
- А коль забрякало под горою, так сразу знаешь: новое кино в клубе покатят! – подхватил Василий Лаврентьевич. – Светка кинобанки с реки везёт!
Стали вспоминать Светку. А Светка была светленькая, седенькая лошадка. За эту светлость и прозвали её Светкой. Тяжёлой работы она и не ведала: то хлеб в ящиках возила, то почту, а чаще просто так катала своего хозяина по деревне, ждала его терпеливо у каждого двора, пока не наберётся он положенных рюмочек, не сунется носом в телегу или в сани, в душистое рыхлое сено, не крикнет жалобно: «Светка, домой!» Тогда она разворачивалась неспешно и трусила домой лёгким, подрагивающим шагом. Косилась на окна, на собак, кивала головой своим медленным мыслям и, кажется, выбирала такую дорогу, чтоб не больно и трясло её спящего хозяина. У конюшни она останавливалась, и хозяин, чувствуя, что прекращалось потряхивание, слезал задом с телеги или выползал, охая, из саней, шёл, покачиваясь, к Светке, обнимал за шею, дул в ухо и начинал распрягать…
- Ну, уж ездить со Светкой по деревне одна беда! – покачал головой Василий Лаврентьевич. - В каждый двор завернёт, куда её хозяин за рюмочкой приворачивал! А зимой? Попробуй её назад выпяти! Ни в какую не идёт! Так что делали? По деревне в поводу с ней шли, а иначе никак!
- Хаживал, и я хаживал! – смеялся Павел Иванович, выпивая рюмочку. – А за деревню выедешь, тут всё, полезай в сани. А помнишь, как её хозяина-то звали? Зайка!
- Зайка?
- Ну, так-то его Анатолием звали, а промеж собой – Зайка. Уши у него были вот такие! Найти его легко было: уж если стоит где Светка, значит и хозяин рядом.
- А я думал по ушам! – захохотал Василий Лаврентьевич. – Да чего уж у тебя колёса замечательные! Всех лошадей вспомянули! – он повернулся к окну, посмотрел на небо. – Ишь, как облака снизу подгорают – ветер будет. Завтра – что, за грибом пойдёшь?
- Завтра я в Шатрово.
- А я по грибы! Далеко-то мне не уйти, так я по бабкиным угодьям побегаю, маслюков поищу. Да с моим брюхом, только грибы и собирать! Ну да как говаривал мой батя: брюхо лопнет – наплевать, под рубахой не видать!
- Хочешь, я тебе грибов корзинку принесу?
- Нет, Паша, это, конечно, хорошо, да только и самому порой хочется. Возьму свою третью ногу да пойду в лес.
Василий Лаврентьевич подкатил опять колесо, опёрся локтем на широкий обод, взглянул на Павла Иваныча.
- Иваныч! А ты на Елистратово меня свозить можешь? Я бы бурочек пособирал. Мы с Машенькой на Елистратово часто хаживали… Даже на Бантике ездили!
- Ты бы сказал, мы бы сегодня съездили, чего молчал?
- Так я не знал… А только стоскнулось мне сегодня, Паша… - Василий Лаврентьевич опустил голову. – Да, вот было время! Встали мы с Машенькой рано, запрягли Бантика и за грибами поехали. И день был, как сегодня, тихий, рыжий… У Машки все руки до локтя в гусиной коже, не захотела сразу курточку одевать, тепло показалось. Грибов набрали кошель подгорный! А чего ты хотел? Чащенина! А вниз спустились, там рыжики. Все в иван-чае измазались. Стоим белые и хохочем. А Бантик смотрит на нас, удивляется, уши острые и торчком стоят! Так съездим, Паша?
- Вот послезавтра и поедем, погода, вроде, не поменяется.
- Ну, дай бог, съездим, Только вот облака подгорают.
- А ты не думай, Вася, не думай! Всё равно поедем.
Василий Лаврентьевич откатил колесо, поднялся:
- Ну, Паша, я пойду.
- Пойдём к Даше, чаю выпьем.
- Нет, я пойду. А то совсем смеркнется.
- Я провожу тебя.
Они вышли и побрели к воротам. Небо было синим, на востоке совсем густым и с первыми звёздами. На западе заря уже догорала. Поле шевелилось тенями. Василий Лаврентьевич пожал Павлу Ивановичу руку, кивнул, добрёл до амбара и скрылся из глаз. А Павел Иванович ещё долго стоял у ворот. Тёплый ветер трепал подол его рубахи. Поле темнело. И ему всё чудилось, чудилось, будто за краем поля идёт конь и тихо скрипят тележные колёса.