Дыханьем робким пробуждая покой густых чащоб от сна,
Стучалась, вьюгу прогоняя, в полесья псковские весна.
Встречая дни её, в косматых, раскидистых, густых ветвях
Распевкой теноров пернатых очнулся вольный гул в лесах.
Под мартовским лучом скупым в долах лощинных оседая,
Снег рыхлый, дымку источая, на взгорках плеши обнажил,
Явив на Божий свет покров пожухлых трав и серых мхов.
Берёзки в рощах, отойдя от бесконечной зимней дрёмы,
Купались обнажённой кроной в объятьях первого тепла
И, негой разморёны, ждали, смущаясь голых плеч своих,
Когда придёт апрель, на них накинув дымчатые шали.
Привольный запах посылая, средь чащ нехоженой глуши
Восстала жизнь, переполняя всё предвкушением любви.
За суженых наскоком бились, снег разрыхляя вкруг себя,
Соперников с ристалищ силясь прогнать, самцы-тетерева.
В сраженье победив врага, ласкаясь, около волчицы
Любовно волк принялся виться, награды у неё прося.
Встав на угодьях величаво, весь в слух уйдя, олень затих
В смятенье гордом среди стада пугливых важенок своих.
Всем телом прядая, вожак, взор устремляя вдаль, внимал
Тому, как яростно чужак его на схватку выйти звал.
Он, вызов грозный принимая, взметнул кустистые рога
И, трубным кличем отвечая, помчался в ельник, на врага.
Охотник, прекратив трубить, в сторонку рог свой отложил,
Смекнув, что зверь к нему бежит, и со спины снял карабин.
Самец стремительно влетел в пределы небольшой поляны
И стал искать собрата рьяно, попав в губительный прицел.
Стрелок, к прикладу приложившись, нацеливаясь, сделал вдох,
Оленю мушкой в сердце впившись, и уж хотел спустить курок…
Но тут, взлетев среди тиши, раздалась трескотня: сквозь дебри,
Ломая с хлёстким хрустом ветви, брели к поляне кабаны.
Испуганный олень, как ветер, вздымая снег, прочь подался.
Охотник, опустив винчестер, в сердцах корить взялся себя
За то, что с промедленьем малым трофей богатый упустил, –
Прекрасным, редким экземпляром сохатый горделивец был.
Но в это время близ засады, похрюкивая, показалось стадо,
Идя на взгорок из ложбинки. Секач, свинья и три подсвинка
Искали в плешах корешки и прошлогодние грибы.
Огромный бурый вепрь, семью с раденьем чутким охраняя,
Чуть треск иль шорохи – вставая, с вниманьем слушал тишину,
Задрав вверх голову свою с клыкастою слюнявой пастью.
И всё же зверь-отец не смог от стада отвратить несчастье.
Взвывая эхом, ельник частый извергнул огненный хлопок!
С надрывным визгом наутёк стремглав рванулась вся семья.
Осталась лишь одна свинья: ей пуля в позвоночник впилась.
В предсмертных судорогах билась она, пронзительно визжа.
Крутнувшись, вепрь остановился, средь гущи елевых ветвей
Глазами встретившись с убийцей любимой суженой своей,
И, разжимаясь как пружина, весь пыл и злость вобрав в себя,
Неудержимою махиной, взбрыкнув, рванулся на врага.
Охотник, вскинув карабин, вновь выстрелил без промедленья
И сквозь ружейный сизый дым увидел, как секач, мгновенно
В кульбите взмыв, перевернулся и пал, обрызгав кровью снег...
Но, полежав чуть, вдруг очнулся, возобновив свой гневный бег.
Вторая пуля, с гулким стуком вонзившись в череп кабана,
Повергла разум зверя в ступор, кровавой мглой застив глаза.
С ужасным рёвом он, хромая, всё продолжал бежать вперёд,
Безвольной массой направляя на цель губительный поход.
Ему навстречу встав, убийца опять поднял винчестер свой,
Но здесь отстрелянная гильза заклинила затвор собой.
Слегка подрастерявшись, он, старясь дрожь унять в руках,
Попятился, стремясь патрон дослать в ствол, дёргая рычаг…
Никак не шёл затвор. Добытчик прочь от засады побежал,
А след за ним хмельною рысью кабан-подранок ковылял.
Но вот рычаг на место встал и гильза звонко взмыла вверх.
Охотник, укротив свой бег, мгновенно в ствол патрон загнал,
Тотчас же выстрелив, и в снег, сметённый кабаном, упал.
Изрядно он, придавлен тушей, пытаясь выбраться наружу,
Лежал, в натужности кряхтя. Всё тщетно, тяжесть мертвеца,
Его в весенний снег вдавив, к нулю сводила тот порыв.
Но тут подмога подоспела: придя на выстрелы к поляне,
Три офицера из охраны с него пудов в пятнадцать зверя
С трудом стащили и, кляня в чём свет кабаний род тупой,
Всё причитали, лбы крестя: «Ну, слава Господу, живой!»
Монарх прошёлся, не спеша, вокруг поверженной махины
И, за плечо рывком закинув свой карабин, сказал им: «Да!
Однако ж выдалась на диво охота нынче, господа!»
Уж время на ночь повернулось, когда с добычею своей
Чредой охотники вернулись в зимовье здешних егерей.
Средь сосен вековых стояло оно близ озера Чудского.
Зазвал монарха Николая в край этот губернатор Пскова.
Эскорт добытчиков встречали две старших дочери царя.
Узревши в их главе папа, с веранды радостно вскричали
Татьяна с Ольгой, и тотчас к царю навстречу заспешили,
И, с маху с двух сторон обняв, ему с восторгом сообщили,
Что нынче утром приезжали в зимовье местные селяне,
Их приглашая на блины: ведь завтра – проводы Зимы!
Вслед за княжнами прибежал приказчик, шутки рассыпая,
Гостей в зимовье приглашая отужинать чем Бог послал.
Не заставляя ждать себя, на кухне маленькой, умывшись,
На образа перекрестившись, расселись гости вкруг стола.
И скоро уж за звонкой чаркой, хваля стряпню на все лады,
Рассказы, сдобренные байкой, про фарт охотничий вели.
Но вот в трапезную вошёл седой как лунь старик-гусляр
И, сев на стул, свой взор слепой направив в пустоту, начал,
Кладя всю свою душу в глас, напевный сказочный рассказ.
И скоро звук гуслярных струн и дивный баритон слепца,
Смирив полёт досужих дум, слепил всем дремотой глаза.
Лишь он закончил песнь свою, застолье разошлось ко сну.
Суля пригожий, ясный день, взошла луна в ночной выси,
Внутрь горницы отбросив тень растущей во дворе сосны.
Внизу часы, встревожив тьму, пробили звонко три часа,
Но сон никак не шёл к царю – разволновалась вдруг душа.
Теснясь в тревожной череде, роились мысли в голове.
Накинув на себя шинель, он, портсигар свой прихватив,
Спускаясь тихо, словно тень, в веранду вышел, закурив.
Уже минуло двадцать лет, как Бог к себе отца призвал
И Николай, приняв обет, российским самодержцем стал,
Ведомый страстною мечтой: вложив всего себя в труды,
Россию под своей рукой к достойной жизни привести.
Но устремленья его скоро легли в рутину. Жизнь страны
Столкнулась с множеством заторов, встававших на её пути.
Хоть в производствах и вела она подъём, но вместе с тем,
Страдая массою проблем и нужд, в двадцатый век вошла.
Кричал вопрос в ней о земле, образованье и труде.
Был прост монарх и обращался всегда учтиво к окруженью.
Признать ошибки не чурался, прислушаться к иному мненью.
Вселив в него большое сердце, Господь не одарил в достатке
Его высокомерной хваткой, присущей сильным самодержцам,
Дав поводы прослыть тщедушным Его Величеству в миру.
Вдобавок ко всему, разрушив почтенье к царскому венцу,
К восстанью подтолкнул народ январской датой пятый год.
Среди скупых военных лет, в волне всеобщей забастовки,
В реакционных группировках взращён был этот инцидент.
В январский день тот роковой святой отец Гапон к дворцу
Привёл рабочий класс толпой с воззваньем к батюшке-царю.
Помимо жалоб справедливых на увольненья с предприятий,
Толпа в нём пунктами просила свобод дать слову и печати,
А также жаждала созданья законотворческих собраний.
На фоне кризисных явлений, депрессий, вызванных войной,
Принял в штыки то заявленье взбешённый Николай Второй.
Был сделан залп поверх голов, приведший к панике в толпе;
Десятки баб и мужиков погибли в страшной толчее.
В ответ событьям тем в Россию пришла кровавая стихия,
И, даб народный бунт унять, монарх был вынужден начать
Движение к образованью свободных выборов в парламент.
С тяжёлым сердцем принял он нововведения в правленье.
Царь крепко помнил рассужденья покойного отца о том,
Что прежде, чем вводить свободы в непредсказуемой Руси,
Необходимость есть в народах порок невежеств извести.
В противном разе мужичок пойдёт за новым Пугачовым,
Что посулит ему царёвы блага воздать в короткий срок.
И по прошествии всех лет резонность слов отцовских тех
Сознанье царское терзало. Пусть в новых веяньях вставала
Страна из прежней нищеты, входя в стремительный подъём,
Был Самодержец убеждён в том, что всё ж больше вопреки
Всем этим нудным думским чтеньям рывок сей сделала она.
В тьме популистских заявлений погряз парламент, вот беда!
Сродни бывалым капитанам, шторм одолевшим, вёл вперед
Корабль-Русь Николай Романов, стремясь ускорить его ход.
Но разношерстная команда, среди фок-мачт вразброд снуя,
В нём не желая видеть гранда, вздымала вяло паруса.
И, вкупе с тем, к сверженью трона настойчиво зовя людей,
В Руси упрочилась крамола марксистко-энгельских идей.
Вливаясь в массы с пропагандой большевиков, ученья те
Пришлись по вкусу солидарной и бесшабашной голытьбе.
С её-то жаждой к дармовщине иначе ж не могло и быть!
Уж многие в мечтаньях жили «всё отобрать и поделить!»
Монарх в бессилье и смятенье никак не мог найти рецепт,
Чтоб, поломав те настроенья, пресечь явленье смутных лет.
Помимо кризиса во власти, страна лишалась и согласья…
Он, зябко поведя плечами, направил взгляд на небосвод:
Над островерхими лесами мерцал игривый Млечный сход.
Поблекло под ковшом сиянье звезды в преддверии утра.
Побрёл монарх в опочивальню: «Однако ж отдыхать пора…»