[Вместо вступления]
Он опять обругает всё и швырнёт свой холст,
Ну а после в бессилии жуткий поднимет вой,
Прячась в красках, следах на руках, и толст,
Наказуемо толст этот темно-вишнёвый слой,
Что впитается внутрь, как безумно-животный страх.
И уж если ты по уши - точно не ототрешь:
Ни хозяйственным мылом, ни рельсами на руках
(Оттого в его доме табу как запрет на нож).
Он устал от всего настолько, что жил без сил.
Несмотря на агрессию, не становилось легче.
И однажды, дойдя до строительного, спросил,
"Вы торгуете петлями? Мне, если что, покрепче"...
.
.
.
... И почти ведь согрел "Парламент", как снова ночь
Умудрится открыть свой холодный гнилой вольер.
Он окурок отправит с крыши да следом прочь,
Замотавшись в пальто, - раздобыть себе револьвер.
Этот мастер анапестов видит концовку в выстреле,
И в уродливой дырке с кровью среди груди,
Матеря свою жизнь лишь за то, что ее убыстрили
Протянули шприц с болью. Скомандовали: "Вводи!"
И почти передоз по венам, но..."спать, как следует"?
Он не шибко-то помнит, что это вообще и как.
Ведь ему вместо снов мерещится, как преследуют
Того парня с верёвкой, засасывая в свой мрак.
Он несётся вперёд, как по странному хитросплетению,
Опираясь на женскую рифму, всё ищет выходы,
А за ним по пятам - невозможное скачет тенью, и
Он отчаянно думает, как предсказать все выпады...
.
.
.
...но пока город спит, и верёвку ещё не мылили,
И пока прочищается дуло ствола неброского,
Парень с краской прочёл письмо, что писалось Лиле и
Подорвался на мине влюблённого Маяковского.
Ну а внешне он лишь зажмурится в тихой муке. Раз.
А на "два" заорёт, захлёбываясь безумием.
Мы почти не услышим, как шепотом скажет "пас",
Что заставит Поэта извергнуть всю боль Везувием.
.
.
.
У Поэта же что-то клокочет в сердце, вот-вот прорвётся,
Он намеренно сделает больно себе (физически).
Из ушей хлещет кровь, что вряд ли вообще сотрётся.
В голове - страшный гул, в глазах - пустота практически.
В исступлении парень рвёт ручку из недр кармана:
Он и думать забыл о разуме в топи чувства.
И чуть выше, чем зона сердца, где ноет рана,
Высекает: "Возьми свою боль, преврати в искусство".
Глубоко. Безвозвратно. Чернила бурлят под кожей,
И горит надпись пламенем цвета волос Художника,
Но Поэт для себя все понял: "Придурочный, Боже мой...
Я погибну, так он расценит как выпендрежника".
Но решение принято. Ствол в кобуре на пряжке.
Голова перемотана, руки дрожат немыслимо,
И он топит последние мысли в тяжёлой фляжке,
Чтоб уверенно двигаться прямо к моменту выстрела.
.
.
.
Он бросает свой взгляд на дверь по привычке. Без толку.
Атмосфера стоит такая - хоть сразу вешаться.
А чего временить-то? Ну, да. Там берут по несколько.
Он орёт на него. Опять, но они так тешатся.
У Поэта спросили о Марксе, но черт с ним... губы.
Ему виделись губы, что как-то нелепо дрогнули.
Непроглядный густой туман. По соседству - трубы.
Оглушительный выстрел, как будто кого-то торкнули.
Хорошо, это было немыслимо, страсть красиво, но
Под ногами скрипучий стул со своей угрозой.
Вдруг в окно что-то врезалось. Бомба? Да чтоб его...
Раскуроченный голубь, словно под сильной дозой.
Этот сизый с кольцом прибыл чётко, без опозданий.
Неплохой почтальон, на лету только засыпает.
Но Художнику, впрочем, совсем не до опознаний.
Перед ним лист бумаги, и он (не спеша) читает:
[Письмо Поэта]
"Я хотел, как всегда: мол, "здравствуй", а дальше пачками
Выгружать с корабля слова в суетном введении,
Но сейчас я скажу только то, что живу заначками,
И защиту учусь искать все же в нападении.
Все идёт как-то скомканно, выгнуто, по накатанной
(Ты ведь точно сейчас с собой ничего не делаешь?).
Как скачок из дыры в дыру (пусть и незалатанной -
Вряд ли что-то вообще способно заполнить брешь).
Я тут как-то случайно за стойкой услышал возгласы,
Что раз в месяц долдонили медленно: "Возвращайся".
Но причина не в них, а в том, что у нас есть космосы,
Что орут "Уходи" да "скройся", но не "прощайся".
Все мои безнадёжно забытые звёзды и наблюдения
Оживают по новой от требований Борея.
Открывать бы тебя хоть так, через сновидения,
Чтобы дать тебе жизнь с новым именем в честь Галлея.
Ты комета мечты и рисуешь хвостом прямиком на небе,
Я простой астроном, и живу в ожидании от появления
До появления.
Сквозь семьдесят пять зим и лет. На воде и хлебе.
Ведь разлука - гарантия скрытого сопротивления.
Я почти бесконечно (напуган), счастлив, что ты без доступа
К оголённым ножам по периметро-площади всей квартиры.
Выдыхать, правда, рано: ты недалеко от отступа
И с верёвкой стремишься к убийственно-чёрным дырам.
Год хожу и вдыхаю воздух твоей Земли...только мне не выдохнуть.
Бесконечное счастье - терять скафандр в твоих созвездиях.
И как только они осмелятся выкачать твой ярко-Млечный путь,
Мой Большой агрессивный взрыв станет им возмездием".
_______________________________________
Если строчки победы в разы острее свинцовой пули,
Означает ли это, что всё же живём не зря мы?
Трёт глаза под очками на том же проклятом стуле,
Но уже сидя сгорбившись. Шепчет: "Осёл упрямый".
.
.
.
Он летит по ступенькам, забыв про пульс с суетной одышкой -
Через час он почувствует грохот - предали нервы.
Так, воспользовавшись несогласованной передышкой,
Оппонент в дорогущем костюме зарядит первым.
Под ногами - вода. Сын моста, колыбели ветра, идёт на траты:
Он стоит, чуть ссутулившись, с тёплой душой из пряжи.
Перед ним - его враг в похоронном галстуке - "Виноватый".
Он, чуть выдавив злую ухмылку, рычит: "Валяй же".
Прикрывает глаза. Он бессилен, и только в сознании мчалась
Предпоследняя мысль: "меня не радует эта весна".
Он глотает ком в горле с желанием, чтоб не кончалось
То, что будет впоследствии.... выстрел... Концовка сна.
Поднимает свой взгляд: перед ним стоит мертвенно-белый,
Непривычно напуган. Оскал больше не акулий.
Парень взводит курок. "Я не дам тебе снять его тело.
Он не будет повешен, а я не пущу в себя пулю".
[Эпилог]
И когда кольцевой скорый поезд сто раз переедет воду,
Что обителью станет для ценностей злых и лживых,
Он утонет в родных глазах.
- Я стремился к году,
Где мы сможем не умирать
И теперь мы живы.
21.04.2017