Крик чайки выдавал близость моря.
Северные широты. В углу
челюсти крошится зуб. Поэзия становится чем-то,
что остается не после тебя, а после всех,
кто даже не прочитал ни строчки. Увы, такова
роль литературы в жизни нации. И нации в жизни
литературы. Можно спокойно вздохнуть
полной грудью. Всё это напишется.
Всё это будет дописано. Ничего
не исчезнет. Не способно исчезнуть.
Утешение, столь малое и позднее открытие.
Я говорю об этом спокойно, не запинаясь на слове.
И уже не всматриваюсь в слово.
В Петербурге зима растягивается на пять месяцев,
к холоду всё равно невозможно привыкнуть.
Как и невозможно привыкнуть к изменчивому почерку
дневного, позже ночного света, заполняющего всё вокруг,
и оставляющего тени на коже.
Ни переживаний, ни чувств, ни отчаяния. Лучше
чтение. Пускай ленивое и долгое, но единственное.
Для глаза естественнее видеть букву, чем, допустим,
взрыв в метро или короткое платье женщины.
Неизвестно, от чего быстрее наступает апокалипсис.
Лицо на ветру каменеет, речь обрывается, как
в телефонной трубке. Не бьется больше. И говорить уже
совсем не хочется. Посвящение ей, ему, им
бессмысленно. Опускаются руки
на плечи. Усталость дня сжалось до тетрадной точки.
Чем больше здесь живу, застрявший внутри карты,
тем больше постигаю
науку сдержанности.
И молчу.
Конец апреля,
пять месяцев зимы.
Пожалуй только так
способен длить себя
мой тихий почерк - речь,
пространство это
постигая (расширяя).
20/04/17