1.
в моём северном детстве по небу был пролит холодный кефир
на эмалево-голубоватой нездешней подкладке...
я смотрела на новый рассветный и невыцветающий мир.
мне его показали в смещённом недетском порядке. –
там бедра перелом у меня, и в больнице пацан обожжённый поёт,
а глаза его яблочным спасом, от страха покинув орбиты,
странно вылезли, голубизны их безумный разброд и разлёт –
пузырьки из лазури, небесным кефиром покрытой.
мне шесть лет. я забыла о спице в обломках кости. и беде вопреки –
прижимаю я к носу духи, словно воздух спасительной сказки.
мазь вишневского в ноздри вползает из-под залоснённой повязки –
но какие пацан выпевает мне песни. какие в тех песнях стихи. –
он за голосом к богу летит из больничной тоски...
и глаза его так велики, что весь мир придвигают к разгадке небесной закваски.
2.
оживает мой мир то волшебником с синим цветком в покрывале из сна,
то зарытым секретом – обёрткой и мёртвой стрекозкой – под стёклышком узким.
то героем военным, которым больна старина и гордится страна.
то разбитой, но тщательно склеенной вазой музейной этрусской.
то старинной Чайковского песенкой нежно-французской...
то любовью последней надсадной, на все времена,
и по краю сознанья бегущей строкой безыскусной:
раздвоенье. разлука. отчизна. чужбина. война... и навеки вина.
эта строчка тебе не видна. и вообще – посторонним к чему перегрузки.
3.
кто там плыл надо мной в южном детстве, любимый, до самой зари –
что меня сизари с петухами будить не решались.
только куры за сеткой квохтали в своей заполошной пыли
и своим ко-ко-ко-не-лег-ко били строго на детскую жалость.
мандолина вскипала, с гитарой сойдясь в роковом забытьи
за зелёным забором в соседской игре забубённой...
моя мама, достав меня из густоты власяного затона,
после бани вплетала упругие ленты во влажные косы мои.
4.
бредень-гребень. что чешешь? куда ты меня увлечёшь?
без вопросов там полною мерой просыпано памяти просо.
над растрепой пионом усталый и низкий гудящий галдёж:
пчёлы там и шмели. вязнут в воздухе острополосые осы.
там без спросу схоронен в предсердия красном углу
заколдованный двор, где галчонок лежит хромоногий
в старой печке, за створкой... и разве похож на игру
клюв раскрытый, что выздоровления просит у нас как у бога?
кот подкрался неслышно. – все спали – и сцапал птенца.
было страшно найти поутру только перышки у поддувала.
мы рыдали с сестрой. мы помчались на розыск – убить подлеца.
он, доверчивый, выскочил сам – наша злость почему-то пропала.
так всегда! – я могу только страшно рычать и рыдать, и орать.
а как взглянешь в глаза – там беспомощность жизни, как рана, о Боже...
пусть останется жив, кто мечтает унизить меня, расстрелять, растоптать.
лжец, гордец, полный хам – он подобье моё и – как странно – подобие Господа тоже.
5.
мы повязаны в мире тончайших чудес чешуёй.
отслоится фасетка – и взгляд оборвётся навеки.
даже тянущий распрей унылый мотив бечевой,
хоть и зол на меня, – стал давно дорогим человеком.
тут когда-нибудь каждого горестно в гроб уложив,
будут плакать родные с надеждой на свет воскресенья.
и листва на ветру жаждой жизни дрожит. без позёрства и лжи –
всякий просит любви, то есть, просто – от смерти спасенья.
2013. Харлем