Бренчали за окном качели и скамейки.
Затягивал концерт расстроенный ансамбль.
Он, скрючившись, сидел у теплой батареи.
Рукою вытирал колючие глаза.
Мерещилась зима. И тройка с бубенцами.
Медвежий горький вой. Колючий рыхлый снег.
Червонцами звенел ноябрь в оконной раме.
Надеждами цвела замерзшая сирень.
Он видел, как летит к пролескам перёпелка.
Он слышал, как поет озябший соловей.
Мерещилась зима. Метель ревела волком.
Трещали витражи чахоточных церквей.
И память грела песнь. Втянув ноздрями морось,
про молодость он пел. Про гнев и про обман.
Он пел. И тишина врывалась в тёплый голос.
Из глаз текли ручьи, впадая в океан.
Чирикал воробей. В волшебном лунном блеске
мерещилась зима. Горел багрянцем лес.
Тяжелый лунный луч, застрявший в занавеске,
под рамой наблюдал юродивый оркестр.
Мечталось о любви – к корням, к военным флагам.
На подвиги рвалась мятежная душа.
Червлёные цветы не оплетали шпаги.
Казалось, эта жизнь не стоит ни гроша.
Мерещилась зима. И пьяный русский танец.
Веселый офицер запрыгивал в седло.
Он, может быть, погиб героем под Полтавой.
Он, верно, был укрыт землей Бородино.
Мерещилась зима. И мать роняла слезы
на новенький бушлат. На грязный револьвер.
На меч. На сапоги. На русские березы.
На черные кресты чахоточных церквей.
Но память грела песнь. Втянув ноздрями морось,
он пел про журавлей, летящих в Петербург.
Он пел. И тишина врывалась в тёплый голос.
Из глаз текли ручьи, питая чёрствый Юг.
Мерещилась зима. Равнины и районы.
Казалось, прикоснись – и иней по щекам.
Привычно плечи жгли солдатские погоны.
И под ребром зудел от раны свежий шрам.
Он пел про журавлей. Про розовые пашни.
И Винстоном шуршал, не глядя на закат.
В груди его гремел оркестр военным маршем.
Из глаз текли ручьи на новенький бушлат.