Светает. Вот и ночь прошла,
А глаз я так и не сомкнул,
Всё лезут в голову дела,
Хотелось спать, но не уснул.
Затылок ломит и стучит в висках,
Пойду, пожалуй, по двору пройдусь,
Быть может, в первых солнечных лучах
Я силы хоть немного наберусь.
Сегодня будет жарко, как всегда.
И как здесь выживают люди?
Нужда и засуха им - вовсе не беда,
А, впрочем, кто за это их осудит?
Их странный быт, традиции, их странный Бог...
Мне это чуждо всё, да и совсем не по нутру.
Скорей бы земли эти я покинуть мог,
Здесь дышится лишь только по утру.
Вчера случилось много тут всего,
Кого-то приводили фарисеи.
Я и лица не помню-то его...
Чего так встрепенулись иудеи?
Кричали, спорили, всё требуя судить,
Их,словно, одержимость обуяла,
А он молчал, как будто,знал, что жить
Ему уже осталось очень мало.
Лица не помню точно, но глаза,
Наполненные болью и любовью,
Смотрели кротко, я бы так сказал,
Наполовину залитые кровью.
Его речей не очень помню я,
Он что-то говорил о сыне Божьем,
О том, что ждёт давно его земля,
Чтобы покончить и со злом, и с ложью.
Он говорил мне что-то о любви,
О покаянии и о всепрощеньи,
Как будто просто плод возьми сорви,
И не придумать лучше угощенья.
Чудной народ! Своих готовы бить...
А, в сущности, за что, если подумать?
Ну, тот, судимый, всех готов любить,
Да и пускай...Но если пораздумать
Мне эта смута тоже не нужна.
Я ярости толпы не понимаю,
Но в Иудее вера лишь одна,
Она им, как броня, я это знаю.
Да, было решено его казнить,
Сегодня, кажется, ещё с двумя ворами.
Но почему я не могу забыть
Печали, сказанной его глазами.
В висках стучит, хоть воздух свеж и чист...
Тот иудей - избитый, хрупкий, тонкий...
О нас, наверно, скажут - палачи,
Но разве вспомнят про него потомки?
Мне эти мысли вовсе ни к чему,
Переживём и этот день, и завтра...
Зачем мне чувствовать какую-то вину?..
Пойду скажу, чтоб подавали завтрак.