Софья любила Дмитрия, она любила его как подарок, но этот подарок был сделан не ей, а мне! Она позавидовала мне и, ссылаясь на то, что она моложе, ловчее, удобнее - присвоила себе лейтенанта. И он подыгрывал ей. Она смутно подозревала, что есть еще кто-то, но сколько подводных рифов надо было преодолеть лейтенанту, чтобы завести свой корабль в бухту ее Веры, доверия. Ему не шло двуличие. Я ненавидела его остро, безумно, когда он смотрел на меня, зная, что час назад был с Соней: "Подонок! - думала я. Если бы Соня знала, она была бы отравлена - так же, как я!
- Скажи, только честно, что ты обо мне думаешь? - когда-то спрашивал он.
Я жалела его за эту дыбу чувств, но с таким же успехом я могла жалеть себя, мужа, всех, кто находился в таком же положении: две любви. Я брала на себя двойную нагрузку, пытаясь облегчить то, чем придавила Соня. Он знал это, чувствовал и порою смотрел на меня так, что мне казалось, что он любит меня, что его чувство ко мне - его отчаяние, мука и дыба, и радость, что ему хотелось бы полюбить другую, влюбиться, забыться, отвлечься. Его увлечения меркли на моем общем фоне, несмотря на мой возраст, маленький рост и то, что я могу исчезнуть, раствориться из его жизни...
Зыбкость и безнадежность! Радость и нежность, и желание кем-нибудь вытеснить меня из его юной жизни, и этот беспощадный анализ, он стал тоньше психологичнее, объемнее в оценке людей и событий. Я совершенно не желала видеть Давида, радуясь, что все бесследно прошло. Я хотела бы обрести покой в плане секса и уже никогда никого не ждать! Но мир становился черно-белым, пресным, бессмысленным без его губ, рук, тела:
"Кассета рассчитана на 30 минут", - подумала я, вспомнив, что включила ее, когда мы занялись сексом. Кассета давно кончилась. Я смотрела на его губы, он держал паузу: Так не умел никто, никогда, нигде! Он смотрел на меня так, как если бы любил меня - с безнадежной нежностью, отчаянием и счастьем. Он никогда не говорил мне, что любит меня. Только однажды, когда вернулся из Белгорода в тот знойный июльский день. Он лежал, обнимая меня, лицом вниз и говорил: - Я не поцеловал тебя, когда зашел: Я всегда называю тебя подругой! - больше он не сказал ничего. Он никогда не говорил мне, что любит меня: А зачем говорить?! И так все видно, - думала я. Управлять телом мужчины татарки умели. Накормить, поспать, получить удовлетворение от мужчины. Но в этой практической пользе была упущена одна самая главная деталь, и они - женщины-самки получали только по прейскуранту цен: - Я тебе плачу деньги: за еду, за любовь! Душа, категория не подлежащая разряду вещественных ценностей, он платил мне только нежностью и я, горюя за себя, за него, за то, что он еще много раз принесет мне боль, пытаясь меня забыть или "прикрыться" другою, защитить свою юность, свою жизнь от меня: Но без меня он уже не мог жить, ему нужны были мои нестандартные ценности, чтобы мерить стандарт.
Он глядел на наше общее отражение в зеркальном потолке, как на сказку, сон, который прервется. Проснется - сна нет!
Я постарела. Стала безобразной: Заболела! Да мало ли что может быть со мною. Мое последнее обаяние держало меня на последнем выдохе его губ, моя поэзия, романтичность, непохожесть на всех. "Как трудно держать паузу, как он! - так думала я о Дмитрии, зная, что он это делает ради меня: любуясь его нежным, выразительным ртом, ямочкой на подбородке, при этом зная абсолютно точно, что час назад все это принадлежало Соне, как оплоту прочности и постоянства, когда не станет разрушенной меня, когда я не смогу открыть ему дверь, когда, поглядев на себя в зеркало, безжалостно скажу:
- Все! Мне конец! И этим зеркалом были его глаза - искренние и насмешливые, как у меня.
Я передала ему самое главное: МОЕ ВИДЕНИЕ МИРА, ЛЮДЕЙ, МОЮ БЕСКОРЫСТНУЮ ДУШУ! Он пропитался моими мерками, которых не было, моим размахом. Все мелкое, куцее он различал без усилий, и я радовалась тому, что настоящий учитель жизни - не Соня, а я!
Я восхищалась им! Я восхищалась собою! Мне хотелось прекратить мое восхищение им - самым талантливым из моих учеников, и собою! Мне хотелось умереть, исчезнуть пока я счастлива, пока он любит меня, пока нет усталости, раздражения и злости в его веселых карих глазах, пока я ему не в тягость.
Я представляю, как огорчился бы Дмитрий, если бы Соня перестала брать у него деньги. Он был готов помогать ей и ее дочке - они нуждались в его помощи, потому что Соня, как и я, любила только его, и не было других, от кого она бы приняла помощь. Мне было проще: как легко лгать, как трудно говорить правду! --думала я, в упор зачитывая Дмитрию свою прозу о нем, и лгала только в том, что моему юному другу было легко лгать. Лгать ему было трудно, как трудно было лгать мне мужу, как моему мужу было трудно лгать мне и своей татарке, как Дмитрию было трудно лгать - как в этом живом клубке змей мы добывали себе лекарство, сделанное из ценнейших сортов змеиного яда - моего воображения, правды, вымысла, психологии, и относительного милосердия друг к другу! И все человеческие поступки мы, страдая и мучаясь, сортировали теперь по этой системе, создателем которой была я и они - глина для скульптора, краска для художника:
"Не пора ли мне исчезнуть так, чтобы не причинить им беспокойство?" - думала я, наблюдая свое лицо. Я ненавидела себя и через себя их - порождение моих ошибок и моих страстей. Они разрушали меня: капкан, двойные силки!
- А ты не думаешь, что татарки могут обидеться, когда прочитают твой роман? - с пристрастием сказал Дмитрий. Он только что вернулся от Сони. У него в руке была голубая зажигалка. Как я полагала, в каких-то зеленовато-голубых тонах является перед ним пылкая Соня.
- Голубая? Я тебе такую не дарила! - с невероятной злостью, сказала я. - Подари мне!
- Возьми! - тотчас отозвался он. В моем воображении уже пронесся очаровательный сюжет, как я, мельком, воспользуюсь этой зажигалкой:
- Татарки обидятся?! Напугал! Какая разница - татарка, японка, марсианка, женщина - женщина - втихоря, как татарка мужа, добывающая себе блага за счет любви. Освоив только эрогенные зоны тела мужчины, они получают от него плату за любовь: Как в публичном доме, но это маскируется, это обыгрывается всяческими хитростями, подлостями. Ложь! Это борьба против лжи, против женщин, двуличных, фальшивых, это борьба против ханжества, притворства и тех, кто носит его, кто порождает ложь: Какая разница - татарка она или испанка?! Ложь - фарисейство! Понял?!
Я желала оставить нежное воспоминание обо мне в душе Дмитрия. Все поступили так, как хотели. "Посмотри на меня, какой из меня любовник? - в восторге повторил утром муж, едва я открыла ему дверь, слова, сказанные Альфие ночью.
- Ни больной, ни здоровый, ни старый, ни молодой - ни за доллары, ни за золото - ты мне не нужен! Я тебя ненавижу! - Это я сказала вслед уходящему мужу, который подробнейшим образом обсуждал со мною свои секс проблемы, не имея со мною никаких отношений в этом плане. Муж не просил прощения. Он превысил меру. По его недосмотру погиб сын, от его слабости страдали я, Альфия и он сам, весь развинченный, расхлябанный, растерзанный, в вечном истеричном тоне, с подогревом, был омерзителен мне:
- Белка ты моя запасливая! - горестно думала я, наблюдая за мужем в сентябре. Кто есть-то будет твои запасы? Я наблюдала, как муж режет, нанизывает и сушит баклажаны, думая об Альфие. У него были добрые, заботливые руки, седые волосы, чуть сутулая спина, я всегда любила его внешность, но теперь, когда порою он весь светился от гордости, что есть молодая, пылкая подруга, тогда я ненавидела его. Я понимала, что всю жизнь мы были несчастны, мы были, как пара обуви, хорошей, добротной, только разных размеров: Зачем моей маленькой ноге - 44 размер обуви?
В области сексуальной, в области житейских будней ему пришлась впору - Альфия, ему - она, а он - ей! Я была лишней! Лгали, мучили меня, но сказать правду не желали. Альфия - это жизнь, а я - литература! Но литература - отражение жизни.
Мои долги росли, как грибы после дождя, а зарплату мужу задерживали. Кое-какую еду в дом он приносил, а все возможные деньги, заработанные в ателье, отдавал Альфие, чтобы поддержать ее с дочкой. Не стерпев очередного аванса, который он отправил Альфие, я решила не пускать его вечером. Потушив свет во всех комнатах, я закрылась в зале и смотрела телевизор. В 19 вечера раздался тихий стук - муж не слышал звук телевизора и сперва решил, что меня нет дома. Тихо подойдя к темному окну, я увидела, что он сидит на скамейке, у подъезда и курит. В 8 вечера на балконе, выходящем в сторону подъезда, раздался грохот: Муж по трубе влез на балкон. "Не труба - а лифт какой-то! Кто вниз, кто вверх - отполируют скоро до блеска!" - с издевкой подумала я.
- Я знал, что ты дома! – дико, выкрикнул муж. - Подожди! Дай мне спуститься за сумкой: - она там, внизу, у подъезда!
- Сейчас ты у меня второй раз по трубе полезешь! - с ненавистью я смотрела на него, на его старое, несчастное, вечно лгущее лицо.
- Дай отдышусь! Это трудно - я не выдержу: что-то с сердцем: Муж схватился за сердце, а я - всей душой ненавидела его, желая смерти ему, потому что по его лицу было видно, что ночью он был с Альфией. - Я не выдержу второй раз по трубе. - Завопил жалобно муж.
- Выдержишь! Ты крепенький старичишка! Мазепа! - безжалостно сказала я, зная, что Альфия две ночи подряд - и душой, и телом доказывала ему, что, если жене он не нужен, то ей он нужен, необходим. Я заметила все: его счастливое лицо, и то, как заботливо, глядя на себя в зеркало, он любовно вырвал волосинку под бровью, которая лежала невпопад.
- Собирай вещи! Уходи!
- Дай мне уйти утром: - просил муж, но я знала, что больше не могу выдержать его болтовни, его истерик. Не могу курить одну за одной, как он.
- Дай мне выкупаться! Я грязный! - несчастными глазами он посмотрел на меня.
- Купайся - потом уйдешь!
- Потом - будет поздно!
- Значит, уйдешь грязным! - сказала я.
Я собирала ему вещи.
- Ты хочешь разрушить 30 лет жизни! Дай мне остаться!
- Я хочу разрушить десять лет лжи!
- Мне плохо будет без тебя! - воскликнул муж.
- А мне хорошо!
- Я не могу тебя бросить, я тебя люблю! Не было, не было у меня никого. Кот, подумай! Не надо рушить!
- Все давно разрушено. Втихоря живешь - живи! Не нужен. Я тебя ненавижу так сильно, что могу убить себя, чтобы только не видеть, не слышать тебя. Без звонка не смей приходить! Ненавижу! - сказала я и захлопнула дверь.
- Нет у меня другой! Кот, я тебя люблю! Подумай! - завыл голос мужа из-за двери, чем-то напоминая мне Васисуалия Лоханкина. От омерзения к нему я не могла больше говорить.
Заканчивался год голубой собаки, заканчивался 9-летний припев мужа: "У попа была собака:", которым он изводил меня. Я насобачилась писать прозу. Мне нечего было делать в этом городе. Я хотела покоя. Одиночества. Последняя кнопка боли был - лейтенант. Как изменилась бы политика мужа по отношению ко мне, если бы он знал о лейтенанте, и в то же время никто другой, кроме мужа не мог бы меня понять, посочувствовать, и защищал бы меня он, мой муж !
" Девятка в зеркальном потолке ", гл. 6 ( "Проза ру " )