В холе пансионата работал кондиционер, но его силы было недостаточно, чтобы противостоять невообразимой жаре, устойчиво занявшей позиции в этом приморском курортном регионе. К тяжёлому офисному столу, за которым сидела сотрудница в белом халате, поочерёдно подходили приехавшие на отдых люди. Они должны были пройти некоторые бумажные формальности и получить ключи от номера, в котором будут проживать ближайшие дни. Очередь была довольно длинная, и одна из молодых женщин заметно проявляла нетерпение и нервозность. Она постоянно что-то доставала из сумочки, потом клала назад, потом снова доставала. Наконец, сумочка у неё выскользнула из рук и приземлилась на пол так, что всё содержимое вылетело и раскатилось, вызвав оживление у стоявших в очереди.
- О, дьявол! – в сердцах воскликнула молодая особа и быстро начала водворять свои сокровища на их прежнее место. Дама зрелого возраста, сидевшая в соседнем кресле, подала собиравшей свои вещи шарообразный флакончик духов, который укатился к её ногам, и шепотом произнесла:
- Тише, милая, тише! Не надо вслух упоминать о нём. И молча тоже лучше не надо.
Женщина, к которой были обращены эти слова, удивлённо подняла брови, словно желая что-то возразить, но осеклась, видя доброжелательное лицо немолодой женщины. В холе снова восстановилась размеренная спокойная деловитость, и вскоре они обе оказались у дверей одного и того же номера гостиницы. Понимая некоторую забавность ситуации, они улыбнулись друг дружке и уже через минуту обживали уютную двухместную комнату, непринуждённо болтая о нынешней утомительной жаре, о красивой альпийской горке при входе в пансионат и об удачном покрое рабочих костюмов на обслуживающем персонале.
- Анна, - обратилась вечером молодая женщина к той, которая была постарше. - Извините за любопытство, но что такого должно было произойти с вами, что при упоминании о… - она запнулась, вспомнив разговор в холе и понизив голос, договорила, - что при упоминании о дьяволе вы изменились в лице? Не
очень похоже, что вы, по всей видимости, просвещённая дама, верите во всё это. Я думаю, что тот, о ком мы сейчас говорим, не конкретное лицо, а собирательный образ, олицетворение зла вообще. Если хотите, это мощная аллегория негативной энергии вселенной.
Она замолчала, внимательно взглянув на Анну, как-то напряжённо сидящую в кресле, и попыталась сменить свою категоричность на мягкую рассудительность:
- В конце концов, иметь такой образ в сознании даже полезно, чтобы лучше рассмотреть на фоне тьмы доброе начало и стремиться к нему.
Увлечённая собственной речью, она не заметила, как Анна достала из собственной дорожной сумки небольшую тетрадь, похожую на чей-то дневник. Держа её на коленях, она проводила взад и вперёд по ней длинными тонкими пальцами, словно укрощала рвущегося на свободу дикого зверька. Ольга насторожённо посмотрела на рукопись и замолчала.
- Оля, - заговорила Анна спокойным голосом, но от внимания собеседницы не ускользнули нотки осторожного назидания. – Вот это, - она указала на тетрадь, - исповедь одной женщины. Она помогла взглянуть на некоторые вещи совсем иначе, чем я смотрела на них прежде. Это касается человека, - она запнулась и поправила себя, - это касается темы, которую мы сейчас затронули. Я взяла тетрадь с собой, чтобы перечитать, так как до сих пор некоторые события, описанные в ней, мне не совсем понятны. Прочтите, пожалуйста.
Ольга бережно взяла тетрадь, но чтение отложила на то время, когда пансионат затихнет и углубится в сон, чтобы лучше сконцентрировать своё внимание и мысли.
Из приоткрытого окна дышало ночной прохладой, Анна уже спала, и Ольга открыла тетрадь:
«Как хочется жить! И какие бы сюрпризы жизнь нам ни преподносила, она зовёт, зовёт жить дальше. Жаль только, что не всегда завтрашний день бывает светлее предыдущего. Сегодня я могу сказать, что боюсь того, что будет завтра, так как меня мчит какая-то странная колесница. И плеть, стегающая коней, не в моей руке. А иногда мне кажется, что бегу я по маковому полю, и пьянящий
дух его сладок и приятен. Мои глаза заволокло туманом, в сжатых ладонях – красные лепестки, и я смеюсь, восторженная, громким безумным смехом…
В этом виноват он. Поселившись в соседней квартире совсем недавно, он
полностью завладел моими чувствами и мыслями. Я потеряла над собой власть. Не буду лгать себе – он красив. На голове тёмные, как глубокая ночь, волосы. А лицо! Такие лица изображали на своих картинах мастера эпохи Ренессанса –
точёные, мужественные, правильные. В художественном училище я работала над маской лица Давида. До сих пор помню на ощупь его мягкие, застывающие под ладонями, гипсовые веки, тонкие крылья ноздрей, губы. Мне казалось, что в акте ваяния участвует всё моё тело. Тело, которое сохранило эту странную память до сего дня, хотя прошло десять лет. Теперь память оживает на подушечках моих пальцев всякий раз, когда я встречаю этого человека и вижу его лицо.
Я помню, как мы впервые встретились на лестничной площадке. «Добрый день», - приветливо улыбнулся он мне. В его руках были мольберт, ящичек с красками и свёрнутые рулоном холсты. «Теперь я ваш сосед, давайте дружиться», - по-детски непосредственно предложил он. Мои глаза были прикованы к его ноше, и я, смущённо улыбнувшись в ответ, спросила: «Вы художник?». Он запротестовал: «Что вы! Что вы! Я – любитель. Экспериментирую с красками, пробую, ищу. Нравится писать человеческие лица. Я нелюдим, а лица, которые смотрят на меня с портретов, висящих на стенах, становятся моими друзьями. В их обществе я провожу время, с ними общаюсь и даже откровенничаю, - он сделал паузу, видя моё недоумение, и предложил: - А приходите ко мне сегодня вечером на чашечку кофе, и я покажу вам всё».
Ещё неделю назад, до встречи с ним, я посмеялась бы в лицо тому, кто усомнился бы в моей стойкости и предсказал бы мне такой опрометчивый поступок. Но тогда я не смогла отказать. То, что исходило от этого мужчины, воздействовало на меня странной силой. Я смотрела на него и хотела смотреть ещё. Я слушала и таяла от его голоса. Я стояла рядом, и предательское волнение передалось моему дыханию и руке, в которой я держала ключ. Я приняла приглашение, и весь мой день был заполнен нетерпеливым ожиданием вечера. Я убеждала себя, что идти к одинокому и малознакомому мужчине в дом легкомысленно и даже небезопасно, - мало ли какие истинные намерения имеет этот красавчик. Я говорила себе, что лучше в этот вечер навестить свою маму, которая после смерти отца стала часто хандрить и заметно таять. Что мой муж, который находится в долгосрочной командировке, просил зайти в антикварную лавку и присмотреть что-нибудь для его коллекции. И, наконец, надо посетить сына в лагере. Внутри при воспоминании о сыне заныло. Я понимала, что, несмотря на то, что картины к выставке пишутся не так быстро, как хотелось бы, всё же сын – самое главное в моей жизни. «Завтра же надо увидеться с ним», - твёрдо решила я.
Мой указательный палец неуверенно дотронулся до кнопки звонка соседней квартиры. В его доме был лёгкий мужской беспорядок. Недалеко от окна стоял подрамник с натянутым на нём холстом, повёрнутый лицом к стене. Я
осмотрелась по сторонам и почувствовала, что кроме хозяина квартиры в доме кто-то есть. Тут я увидела, что со стен на меня смотрели несколько пар глаз. Они принадлежали персонажам картин, выполненных с удивительным изяществом и психологизмом. Это были художественные работы, в которых использовалась какая-то новая, незнакомая мне, техника рисования. Лица выглядели почти живыми. При взгляде на них начинало казаться, что они не просто объёмны, а даже дышат. Пространство, линии, блики, светотень – всё успешно служило поставленной задаче, и всё же портрет мог бы показаться
просто талантливым, мастерски выполненным, если бы ни удивительные оттенки красок. Таких цветов не то чтобы не было в реальности, они были выше возможности масляной палитры. Охра брезжила восходом солнца и была разбавлена мельчайшими вкраплениями воздушных пузырьков. Красный кадмий бурлил гейзером неутолённости и страсти. Ультрамарин, казалось, поглотив всю васильковую эссенцию полей, затягивал в синюю пучину безвременья.
- Где вы берёте такие краски? – спросила я у него, не в силах скрыть восторга.
- Я ждал этого вопроса, - сказал он таким красивым и густым голосом, словно сама эта тема преобразовывала его изнутри. – Это секреты моей маленькой лаборатории, - его губы в улыбке раздвинулись, обнажив красивые здоровые зубы, но глаза оставались серьёзными. Он говорил так, словно владел не тайной смешения красок, а какой-то по-настоящему великой тайной. Затем продолжил:
- Я поделюсь секретами, если вы действительно этого хотите.
Моё сердце затрепетало. Я не просто этого хотела. Я хотела этого всю жизнь. Я положила на жертвенник своего увлечения живописью десять лучших лет, стояла за мольбертом днями и неделями, забывая о других женских и человеческих радостях. Устраивала персональные выставки и слышала лестные отзывы о моих картинах. Но плоды труда меня не радовали. Я чувствовала, что застряла на каком-то этапе профессионального роста и не могу сделать ни шага выше, сколько бы ни старалась. Мои возможности, как художника, были исчерпаны. И это не давало мне покоя. Увидев моё молчаливое нетерпение, он начал рассказывать…
Домой я вернулась в полном смятении. Едва войдя в прихожую, я привалилась спиной к стене и простояла какое-то время, не в силах идти дальше. Ноги были ватные, сердце пульсировало в каждой клетке моего тела.
Неуверенными шагами я подошла к дивану и прилегла. В памяти одна за
другой стали пробегать картинки прошедшей встречи:
Мы пили кофе.
- Итак, вам хочется вдохнуть жизнь в свои картины? Не буду убеждать, что
это просто, как дважды два. Надо немного постараться. Представьте, что ваши глаза поблекли, затуманились и стали похожи на два пересохших озера. Нет-нет, - видя мой робкий протест, улыбнулся он, - ваши глаза красивы и бездонны. И всё-таки предположим это. Есть единое верное решение. Надо пустить в жизнь обстоятельства, которые разбудят вашу внутреннюю энергию,
она запустит механизмы регенерации, откроются шлюзы, и по кровяному руслу
побежит новая жизнь.
- Обстоятельства? Какие обстоятельства?
- Всё, что будоражит и усиливает сердцебиение, всё, что делает дыхание более глубоким, нервы более тугими, а мысли более стремительными. Всё, что выходит за рамки рутинной жизни. Всё, что потрясает привычное, рушит устоявшееся, вносит сомнения в каноничное.
Он говорил страстно, напористо, увлечённо. Ничего подобного я прежде не слышала. Он, красивый мужчина, стал ещё красивее и был похож на пророка. Он манил, увлекал. Но слова «потрясает», «рушит» настораживали и звучали пугающе. Я попыталась возразить:
- Но не появится ли в жизни тех, кого мы любим, опасность? Разве нужно пускать в свою и их жизнь что-то разрушающее, например, боль?
- Боль? Ничто более чем боль и ужас не способно разбудить миллиарды спящих в человеческом мозге клеток. Ведь не за что человек не держится столь крепко, как за свою жизнь. Эти клетки заработают, усилив потенциал человека в сотни раз. И человек станет способным сотворить чудо, даже если минуту назад он был слабым, жалким.
Я смотрела на него совершенно обескураженная. Но и очарованная. Волосы его разметались тяжёлыми прядями по плечам. Две верхних пуговицы рубашки расстегнулись, обнажив красивую, покрытую тёмной порослью, грудь. И чем больше я восхищалась и робела перед ним, тем более блестели его глаза. Я подумала, что он красив, как дьявол. Ах, если бы я знала, насколько близка была моя мысль к истине! Если бы я знала! Но тогда эта мысль имела только риторическую окраску.
- И вы думаете, что я, имея коробку масляных тюбиков, смогу тогда получать
любые, без ограничения, цветовые оттенки?
- Да, сможете! Я это знаю точно. Я в этом уверен так, как уверен, что сейчас передо мной находится не только талантливый художник, но и красивая
женщина, - он обвёл меня глазами с ног до головы так, словно через минуту должен был выпустить на подиум и отвечал за тот эффект, который произведёт на публику его модель.
Не успела я смутиться и пролепетать в ответ на услышанную похвалу какое-нибудь возражение, как он продолжал:
- Всё, что будет с этого момента выходить из-под твоей кисти, - он перешёл на «ты», - будет жить, дышать и очаровывать всех, кто увидит твои картины.
Потому что твоя рука будет подбирать и смешивать краски в пропорциях,
вычислить которые способен только, - он замолчал, подбирая нужные слова, -
способно только существо, обладающее высшей интуицией. Ты будешь так манипулировать рукой, держащей кисть, что порция краски на её волосяном
кончике будет захватывать из воздуха кислородные корпускулы, придавая краске сияние. А перед тем, как коснуться холста, мельчайшие, выпущенные на свободу, энергетические импульсы, будут взбивать краску, подобно нежнейшему муссу, и подвергать её цвет дифракции. Ты увидишь сотни, нет, тысячи живых оттенков жёлтого, зелёного, красного, любого другого цвета. Для каждого оттенка найдётся место на твоём холсте, как находится место для тысяч красок и звуков в этой вселенной, на этом участке земли, где стоит дом, в котором мы сейчас находимся. Как находится для этого место в твоих глазах, губах, на этой коже, сияющей перламутром, на прекрасных холмах и впадинах, которые имеет твоё тело…
Тогда я не понимала, что в моё тело проник и начал своё разрушительное действие яд его слов. Звуки его речи начали тонуть в молочно-сиреневой дымке странных ощущений. Моё тело стало погружаться в чувственную сладость, подобную запаху амариллиса. Я смутно помню, как он снял с меня одежду. Всё, что происходило потом, мне трудно описать словами. У него было совершенное тело. Оно владело моим грубо и ласково, красиво и безобразно, чувственно и бесстрастно. Всё, что тогда было вне меня и виделось через полуопущенные ресницы, вздрагивало, качалось, вибрировало и поворачивалось под разными углами так, что квадрат окна, казалось,
готов был вылить на меня плещущуюся на улице ночь. Я принимала его дыхание, его прикосновения ко мне с такой жадностью, будто впервые познала великую вселенную по имени Мужчина. И если бы кто-то спросил, хотела бы я немедленно прекратить эту его власть надо мной, я бы ответила молчанием, надеясь, что оно будет истолковано в пользу продолжения.
Так, с дрожью в теле вспоминая произошедшее, я встала с дивана и подошла к окну. Мои мысли отвлекла церковь, контуры которой освещались ночными фонарями на противоположной стороне улицы. «Какая ирония судьбы! - подумала я, глядя на позолоченные маковки церкви, расположившейся прямо
через дорогу от моего дома, - я, не молящаяся, не читающая Библию, начинаю и заканчиваю свой день под звон колоколов».
Я подумала о том, что никогда не имела желания слить свой взгляд с
ликами святых, смотрящих с икон, раствориться в атмосфере восковых
свечей, заунывного ритуального пения и сладковатого чада кадильниц. Я просто раскладывала этот звон на составляющие, каждому голосу давая свой цвет с красивыми, почти магическими именами: ультрамарин, изумруд, кадмий, охра, умбра, марс…
Затем я достала полотно с начатым на нём пейзажем и опустила кончик кисти
в краску. Утро возвестило о своём приходе лучом, который заиграл в
рельефных масляных мазках. Я повернула голову к окну, чтобы увидеть восходящее солнце, но мой взгляд утонул в ночной темноте. Я снова взглянула
на картину и снова на окно. Сомнений не было – сияние исходило от красок. Те цвета, которые были положены на холст, играли необычайно красивыми и яркими оттенками. Всё выглядело настолько живым, что казалось, от листьев, мелко трепещущих на деревьях, струится прохлада. Ещё мгновение, и я бы приложила свою руку к ещё не высохшим краскам, чтоб почувствовать эту свежесть ладонью. Это было чудо! Чудо, о котором мне говорил он. О котором я не смела мечтать. О, меня переполнял восторг! От счастья мне хотелось плакать.
Вечером позвонила мама:
- Дочь, ты обещала придти ко мне. У тебя ничего не случилось?
- Нет, мама. Извини. Были дела. Завтра я обязательно приду.
На следующий день мы снова встретились на площадке подъезда. Я направлялась к маме, собрав для неё гостинец из баночки компота, пакета фруктов и порции мёда, смешанного с лекарственными растениями.
- Привет, - сказал он так спокойно и естественно, словно между нами и не было той ночи, - как успехи в живописи?
- В живописи? – смущённо переспросила я. Внутри что-то радостно затрепетало и подступило к самому горлу, - у меня всё получилось!
- Не хочешь ли мне показать? - продолжал он с тёплой улыбкой.
- Конечно, я сейчас, - я торопливо вернулась к себе, и, оставив дома сумку с продуктами, припасёнными для мамы, через минуту вошла в его квартиру с
холстом. Да, я не могла не показать ему чудо, которое родилось у меня этой ночью, то исходившее от красок утреннее сияние, так неожиданно и приятно введшее меня в заблуждение. Он смотрел на меня с одобрением. И снова было кофе. И снова я не могла оторвать глаз от мужчины, обладающего необыкновенным, дьявольским обаянием. Я не помню, как снимались мои одежды, как подходила я к его постели, но помню моё радостное безумство, с которым отдавала себя этому мужчине, помню ощущение блаженства и стоны, вырывавшиеся из моей гортани.
В ту ночь я пережила новые и странные ощущения. Казалось, я слышала чужие голоса. Порой я вздрагивала от неожиданных прикосновений, которых
не должно было быть в том пространстве. Ведь нас было двое, всего лишь двое! А те, иные, голоса и руки принадлежали кому-то третьему, четвёртому…
Когда он весь без остатка принадлежал мне, и я трепетала от прикосновений его тела, которое, казалось, уже не в состоянии быть укрощённым когда-либо, я чувствовала прикосновения ещё кого-то. Моё восприятие действительности определить словами было почти невозможно. Да и действительность ли это была? Возможно, бред, галлюцинация. Возможно, пара проведённых у мольберта бессонных ночей, привели к чрезмерной усталости и опустошению, а затем заполнились болезненным воображением.
Но в тот момент мои ощущения казались явственными. Меня охватил ужас. Я попыталась встать, но мои ноги, руки были прижаты к постели так, что я не могла сопротивляться. В сумраке комнаты, освещённой парой декоративных свечей, я, сосредоточив взгляд, увидела несколько двигающихся теней. Одна из них вдруг осветилась ореолом вздрагивающего пламени и явила передо мной до странности узнаваемое лицо. Где я его видела? Да, вспомнила! - это было лицо с портрета, что висел на стене вторым слева. Я не могла ошибиться: те же коротко стриженные волосы, прямой с горбинкой нос и на груди большой медальон , живые золотистые блики которого привлекли моё внимание при первом посещении этой квартиры. Но теперь медальон качался на его шее, и блики, исходящие от него, зловеще метались в пространстве, нагнетая предчувствие беды. Я уже готова была издать истошный вопль, как неожиданно была накрыта какой-то тёплой и сладкой волной. По телу пробежала судорога, и я стихла. Пространство, которое мне было видно через щели полузакрытых век, тихо качалось, словно глубокая колодезная вода, на которую упал кленовый лист. Я провалилась в темноту и, казалось, открыла глаза только тогда, когда выходила из его квартиры.
Прокручивая в памяти вторую ночь, я была ошеломлена страшной догадкой, что вместе с нами стонали, плакали и смеялись те, кто ранее молча наблюдал за нами с портретов. И, возможно, они, покинув рамы, в которые были заключены, присоединились к нам, превратив всё происходящее в настоящую дьявольскую оргию.
Вернувшись и немного придя в себя, я вновь взялась за краски. Я бросала мазки на холст и чувствовала, что меня лихорадило. Лихорадило от нетерпения участвовать в новом чуде, которое стало мне доступно, причастность к
которому питала моё тщеславие. Да, я уже предвидела свой грандиозный успех на выставке, восхищение работами коллег и друзей. Восторженный шёпот за моей спиной. Я рисовала до рассвета. Кончик моей кисти легко
скользил и бился по полотну, оставляя за собой живое сияние, растворяющее малейшую притаившуюся в комнате тень. Моё сердце, ещё недавно принадлежащее моим близким – маме, сыну, мужу,– теперь было во власти гибельного экстаза творения. Утром, совсем не отдохнувшая, я выбежала на улицу. Мой путь к маме пролегал через переулок, на углу которого
пристроился антикварный магазинчик. Я поднялась по ступенькам и открыла
дверь. За прилавком никого не было, но в глубине помещения слышались
возня и взволнованные голоса. Я прислушалась. Там, в соседней комнате, по-видимому, произошла какая-то авария – либо в магазине прорвалась труба с водой, либо соседи этажом выше затопили склад дорогостоящего антиквариата – и хозяин лавки в порыве спасти добро бросился туда, забыв закрыть входную дверь. На его столе были разбросаны старинные монеты. Рядом лежали увеличительное стекло, какие-то незнакомые инструменты, предназначенные для манипуляций с предметами, на которых время оставило свой нещадный след. И старинные монеты. О, сколько людских рук к ним прикасалось, сколько глаз с вожделением смотрело когда-то на них! И если предметы умеют говорить, то монеты вопиют о пороках человеческих более, нежели другие неживые сущности. И моя рука тоже потянулась к ним. Я, от рождения не очень уверенный в себе человек, ни единого раза не помышлявшая о чужой, по закону или совести не принадлежащей мне вещи, вознамерилась украсть. Не дрогнула рука, творившая под этими небесами. Не дрогнули небеса, направлявшие мою руку. Через мгновение одна из монет была зажата в моей ладони. Я быстро покинула магазин.
Мама лежала в постели бледная и взволнованная.
- Здравствуй, дочь, - произнесла она слабым голосом. – Я немного приболела, и соседи помогли мне купить лекарства.
- Мамочка, прости, - пролепетала я, испытывая угрызения совести перед родным существом за долгое отсутствие. – Теперь я буду с тобой. Я никуда не уйду. Мне некуда спешить.
Я присела рядом, взяла её худую с голубыми прожилками руку в свои и стала гладить. То ли от каких-то нахлынувших воспоминаний, то ли от непривычной ласки из её глаз покатились слёзы. Вид плачущей мамы был настолько печально трогателен, что моё сердце сжалось от боли. Я уронила лицо в её ладони и тоже расплакалась.
- Что? Что? - растревожилась мама. – Что случилось, дорогая моя? – взволнованно спросила она. Слёзы её просохли, и она вся отдалась заботе обо мне, чувствуя, что со мной происходит что-то неладное.
- Не волнуйся, пожалуйста. У меня всё хорошо, мамочка, - сказала я ей, избегая её внимательного взгляда. – Пишу картины, готовлюсь к выставке.
- А как там наш мальчик? – спросила мама, и лицо её просветлело, словно она
увидела рядом своего любимого внука. Для меня же этот вопрос оказался громом небесным. Я вдруг поняла, что сумела о нём забыть. У меня перехватило дыхание. «Ах, последние дни были такими прохладными и дождливыми, а у него в запасе одна легкая курточка». Я засобиралась, удивив маму своим скорым уходом.
- Мама, я завтра к тебе приду. Сегодня я ещё хочу навестить в лагере сына.
- Дочка, - извиняющимся голосом начала она, - сходила бы ты в церковь. Постояла бы перед Богоматерью, с батюшкой бы пообщалась, а то бы и
исповедовалась.
Я сжала её ладонь и кивнула. Потом, расцеловав в обе щеки, заспешила домой, чтобы собраться и поехать в лагерь. На душе было скверно. Я корила
себя за своё бездушие, за то, что ради картин пренебрегла самыми близкими людьми в своей жизни. Так я думала, подходя к своей квартире, и вдруг на площадке оказался снова он. Я вздрогнула от неожиданности и, опустив глаза, постаралась обойти его, чтоб исчезнуть за собственной дверью. Он перегородил путь.
- Я вижу, у тебя неприятности. А я хотел тебя сегодня порадовать настоящим сюрпризом.
- Сюрпризом? Мне не надо ничего, мне хватает своих сюрпризов, - выпалила я, с ужасом чувствуя, что не в силах сопротивляться ему, и осознавая себя зверьком, которого заманивают в клетку, где лежит вкусная приманка. Слишком вкусная, слишком соблазнительная, слишком магнетическая…
Да, он искушал меня. Его взгляд, голос, жесты имели надо мной безграничную власть. Я снова вошла в его квартиру и, окинув взглядом комнату, оторопела. С мольберта, обычно повёрнутого лицом к стене, на меня смотрело моё лицо. Я могла бы подумать, что это всего лишь моё отражение в зеркале, но то лицо не повторяло мою мимику. Напротив, оно смотрело на меня из деревянного прямоугольника, обрамляющего холст, с лёгким удивлением и даже немного прищурив глаза, как делаю я, сосредотачивая своё взгляд на чём-либо. Конечно же, это был мой портрет. И, как на других портретах в квартире, лицо было живым. Я заметила, как на нём дрогнули мои веки, раздвинулись уголки губ, посылая приветствие. У меня закружилась голова, и я, ища поддержку и хотя бы какое-то объяснение тому, что увидела, взглянула на него. Он стоял передо мной без одежды. Его нагота была красива и призывна. Я сделала шаг к нему навстречу…
Под утро мой взгляд, брошенный на свой портрет, поранился обо что-то
враждебное, исходившее от того, нарисованного моего лица. От моего двойника и клона, запечатлённого на полотне рукой явно нечеловеческой, исходили неприятие и укор. Я отвела глаза и выбежала из квартиры.
И снова я рисовала. Страстно и лихорадочно. В какое-то мгновение я оторвалась от мольберта, и мой взгляд упал на монету, похищенную из
ломбарда. Что-то похожее на уколы совести вяло шевельнулось во мне. Я взяла тусклую монету в руку и только теперь вспомнила, что даже не рассмотрела её. Углубившись в кресло, я покрутила перед глазами эту порочным способом добытую монету, затем взяла кусочек сукна и потёрла её. Она засветилась. По краю окружности на лицевой стороне монеты с полустёртым профилем то ли какого-то императора, то ли духовного лица я прочла слова, принадлежащие Платону. Там было что-то о душе, о вожделении, о зле. «Ах, эти древние! Философствуют, поучают…» - бросила я монету на диван. Но внутри растекалось беспокойство. Тревога моя усиливалась. Я посмотрела в сторону
окна. По подоконнику были разбросаны пустые тюбики из-под красок, похожие на застывших в конвульсиях гусениц, и за их скорченными телами виднелся крест. Тот, что венчал маковку церкви, попадающей в панораму обозреваемого
из окна пространства. Дверь церкви то открывалась, то вновь закрывалась, напоминая манящую к себе ладонь. Я отвернулась от окна и посмотрела на свою картину. Если бы приложить стетоскоп к моей груди, а затем к моему, ещё дышащему свежей краской холсту, то, вероятно, последний обнаружил бы более убедительный пульс, чем то, что гнало кровь по моим сосудам.
Теперь я знала, что нахожусь в замкнутом круге странных обстоятельств, из которых не имею силы выбраться. У меня появилась потребность описать всё, что со мной происходит, на бумаге, и отнести рукопись в церковь. И лишь
после этого, облегчив, быть может, себе душу, я поеду к моему ненаглядному мальчику и обниму его…»
Оля закрыла тетрадь и, ворочаясь с бока на бок, так по-настоящему и не могла углубиться в сон. Утром она молча вернула тетрадь Анне, и лишь к вечеру, чувствуя, что её соседка по палате ждёт реакции и расположена поговорить о прочитанном, спросила:
- Известно ли Вам, чем закончилась эта история?
- Я не знаю, может ли эта история закончиться вообще, поскольку героев-то в ней двое, и один из них, похоже, бессмертен. А вот она… - Анна сделала паузу, печально вздохнув, - она погибла, направляясь с этой тетрадью в церковь. Обстоятельства этой трагедии были очень странными, и я случайно оказалась
свидетелем этого печального происшествия. Я видела, как молодая женщина стояла через дорогу от входа в церковь, ожидая зелёный сигнал светофора. В руках у неё был свёрток. Когда машины затормозили на перекрёстке, эта женщина нетерпеливо, почти бегом, направилась на другую сторону улицы. Неожиданно из группы стоящих автомобилей вырвалась какая-то шальная машина и направилась как раз на неё. Я видела, как падала женщина и как что-то похожее на большую монету вылетело из её руки, и, блеснув на солнце, скрылось в грязной от дыхания проезжающих автомобилей траве. Травма у женщины оказалась смертельной. Я подняла свёрток, вылетевший из рук несчастной. Увидев, что это рукопись, в первый момент я готова была отнести
её в милицию. Однако, не удержавшись и прочитав первые строки, поняла, что
это чья-то, вероятно её, погибшей, исповедь, и решила оставить тетрадь у себя, чтобы позднее распорядиться ей более обдуманно.
- А кто же этот сумасшедший, который ехал на красный свет? - спросила Ольга с искренним интересом.
- Через некоторое время в городской газете появилась статья, которая заставляла горожан не просто говорить об этой истории, но говорить полушёпотом, боязливо озираясь по сторонам. В статье было написано,
что виновник трагического происшествия был найден и осуждён. Он оказался соседом по квартире той женщины, которую сбил. Тот самый художник и её возлюбленный. Но любопытно не только это. Вскоре водитель, попавший в тюрьму, исчез из закрытой камеры прямо на глазах у других заключённых. Вот так запросто, взял и исчез, немало испугав своих видавших виды сокамерников.
- И его не нашли? – спросила изумлённая Ольга.
- Разумеется, не нашли. Зато, как писали в этой газете, в квартире нашли
нечто очень необычное. Это была целая галерея холстов в красивых багетных рамах, которые висели на стене. На холстах не было портретов. Они были чисты, как только что появившиеся на свет младенцы. И один холст, тоже чистый, был без рамы и стоял на мольберте. А рядом с ним лежали палитра с кистями и выдавленные почти до конца тюбики из-под масляных красок.
- Так это были те самые портреты? – догадалась Ольга.
- Да, те самые. С одной лишь разницей, что на них уже никого не было. Их автор исчез и увёл с собой всех тех, над кем в этой жизни приобрёл власть.
Обе женщины смотрели в сторону открытого окна, молчали и, вероятно, думали, что скорее бы пришло утро и засветило солнце…