На уютном столике Дымыча сегодня царил хаос. Крепкий коренастый мужичок лет сорока от роду, которого соседи называли зачастую по фамилии Прохоров, вырезал крупные буквы трафарета из плотного коричневого картона. Занятие свое он сопровождал покряхтываньем, вздохами и сокрушенной тирадой:
– Понимаешь, Дымыч, я сотню раз говорил: не ставьте машины рядом с мусорным контейнером! Пару дней моя просьба действует, на третий у контейнера появляется легковушка, а за ней и мусоровоз, и начинается ругань…
Прохоров опять вздохнул, вычертил на картоне вертикальную линию, полюбовался и приложил линейку для следующей линии.
– Напишу… Красными буквами напишу! – Прохоров посмотрел вдаль гневным взглядом. – У меня есть краска, прямо «вырви глаз» цвет…
Дымыч слушал Прохорова молча, не поднимая головы, на словах о краске он бросил на Прохорова быстрый внимательный взгляд и стал рыться в кармане, откуда обычно доставал свою курительную смесь. Кисет и трубку он положил на стол только после того, как аккуратно сгреб в кучку обрезки картона и падающий с яблони цвет.
– Пиши, Прохоров, – согласился Дымыч, неторопливо набивая трубку. – Знаешь, цвет – это важно. Просто мы этого не замечаем по жизни. Даже цвет глаз собеседника нас особо не волнует. Вот спроси я тебя: какой у меня цвет глаз? Ты же мне не ответишь…
Прохоров замер над трафаретом с недорисованной буквой «с», перевел взгляд на Дымыча, но тот совершенно беспристрастно набивал трубку, прикрыв глаза ресницами, как будто в предвкушении удовольствия.
– А ведь верно… – сделал открытие Прохоров, приподняв бровь.
Дымыч убрал кисет, внимательно оглядывая трубку. На Прохорова он не глядел, пока тот тщетно пытался рассмотреть цвет глаз собеседника. Не в натуре крепкого хозяйственника Прохорова допускать одни и те же промахи, потому он решил запомнить цвет глаз Дымыча раз и навсегда. Дымыч не обращал на это никакого внимания, хотя по его насмешливому прищуру было понятно, что он прекрасно осознавал, чем смутил спокойствие Прохорова.
– А на самом деле, мало кто понимает, что удачно и продуманно выбранный цвет – это особая магия, – продолжил Дымыч и поджег трубку, пустив в воздух совершенно неожиданное фиолетовое облачко с головокружительно сильным ароматом лаванды. – Утратили мы эту магию от природы, слишком велика палитра. Вот сам посуди, Прохоров, куда бы женщина ни шла, она всегда выбирает цвет своего наряда, подолгу, тщательно, придирчиво. А все почему?
Прохоров хохотнул и поежился, потому что ему вдруг показалось, будто у странного и загадочного Дымыча цвет глаз в аккурат под цвет дыма из трубки. Конечно, давно хотелось понять, что же Дымыч курит на самом деле, но от таких вопросов Прохоров удерживался, как и все прочие. В его крепкий незатейливый ум приходило совершенно банальное объяснение: выращивает Дымыч в лесной чащобе травки особые курительные. После потребления такого снадобья и пробивает его на рассказы мистические.
– Потому что перед всем миром надо повертеть хвостом, подружек переплюнуть, – ответил Прохоров на вопрос Дымыча, подумав. – Природа у них такая – хвостом вертеть.
Дымыч затянулся из трубки, раскуривая ее, зажмурился от удовольствия, окончательно убеждая собеседника в его предположениях.
– Никогда ты не смотришь глубже, Прохоров, – заметил рассказчик. – Все по верхам судишь. Углядел цвет глаз-то у меня?
Прохоров открыл было рот, чтобы озвучить обнаруженное, но загляделся на причудливые рисунки фиолетового дыма и промолчал. Нет, видимо, был какой-то особый рецепт у Дымыча, что и на присутствующих действует. А облачка ползли, протягивая к Прохорову тонкие витиеватые щупальца. Он махнул рукой, разгоняя наваждение курительной смеси. Не бывает глаз бархатно-фиолетового цвета.
– А все потому, – объяснял Дымыч, терпеливо собирая осыпающийся на стол цвет в небольшую кучку с картонными обрезками, – что не способен ты цвета чувствовать, а в женщине сохранилось это древнее колдовство. Она и настроение может себе наколдовать и желание цветом исполнить. Правда, владеет она им подсознательно, не контролируя, одной интуицией пользуясь.
Прохоров хохотнул, искривив губы в саркастической усмешке. И озвучил свой аргумент:
– Ну, ты загнул, Дымыч… Мастак ты выдумывать бабам особое.
Дымыч опять выпустил дым, который, взвившись вверх колечками, растворился в весеннем воздухе, звенящем птицами в молодых лучах теплого солнца.
– Вот ты, Прохоров, женщин бабами называешь, – ткнул Дымыч в Прохорова мундштуком трубки. – Потому у тебя за всю жизнь ни одной женщины и не было. Кого зовешь, тот и приходит. А я вот про них рассказываю, и кажется тебе, что вру я все, потому как недоступное тебе это.
Прохоров было вспыхнул праведным гневом, мучительно отыскивая в своей прошлой жизни женщин, да промотав все примеры, понял, что женщин он только хотел, а досталось ему по-хозяйски добротное, состоящее из шаров, как снежная баба, существо на кухне. Только дочери его, называемые им ласково, с огромной любовью девочками, напоминали собой тех, о ком он мог мечтать в своей жизни. Выходит, опять Дымыч прав.
– А мне вот пришло знание про цвета в совершенно необыкновенной ситуации. Так бы и остался темным и серым, а только свела меня судьба по жизни с одной женщиной, что владела этим волшебством. Хоть и непростая история, да храню ее очень бережно в памяти, – Дымыч посмотрел на Прохорова совершенно обычными зелеными глазами, словно испытывая его интерес к рассказу.
Прохоров отложил линейку и карандаш, усаживаясь на лавочку. Проходивший мимо Пашка, уселся торопливо на траву, завидев особое состояние Дымыча и удивительный фиолетовый дым из его трубки. К столику заспешила и Мария, прихватив на подносе тарелку с пирожками, чашки и чайник с чаем.
– В те времена привела меня жизнь в совершенно незнакомую мне обстановку. Много где побывал до той поры, да вот чтобы попасть в мир, связанный с искусством – не случалось. Пристроился я подрабатывать в одно художественное училище. На мне были самые неказистые задания, как обычно. Кран подремонтировать, лампочку вкрутить, розетку заменить, да и прочие дела земные, которые не должны были тревожить люд, с искусством связанный. Вроде завхоза универсального был, – начал Дымыч, наблюдая, как заботливая Мария чай наливает.
Прохоров вертел по картону линейку, вернувшись к занятию, – его непоседливая натура не давала ему покоя. Пашка морщил и почесывал нос. Дымыч, казалось, нарочно затягивал вступительную часть.
– Скажу откровенно, ничего в них неземного нет, – признался Дымыч, принимая чашку чая от Марии. – Такие же проблемы. Занять денег до получки, подработать, поругаться с близкими и домашними, поскандалить на работе – все присущее обычным смертным, так что ожидать чего-то нового и необыкновенного от творческой братии я перестал очень быстро. Пообвыкся, притерся. Стал на чай захаживать, чтобы сплетни послушать да пирогами побаловаться. Словом, все было, как в самом обыкновенном коллективе. Да только в один прекрасный момент пришла на работу девушка. С первого взгляда на нее было понятно, что есть в ней мистика…
Дымыч отпил чая и удовлетворенно зажмурился, в благодарность пожимая ладонь Марии. Но рассказа своего не прервал, продолжив:
– Вот глянешь, обычный на ней костюм преподавателя. У них особая манера одеваться так, чтобы на одежде не было заметно мела, который сыплется с доски. Предпочтительно светлые или светло-серые тона – такие, где этой белой пыльцы видно не будет. Вот и наша новая преподавательница так же одевалась, да только всегда я находил мелкую детальку, что выделяла ее из этого общего монотонно-мелового окружения. Была ли это заколка особого малахитового цвета в светло-русых волосах, шарфик с немыслимым рисунком распахнувшей крылья птицы, или ярко-желтый, как солнышко, берет, но стал я улавливать в этих предметах особый привкус, оставляющий по-особому теплый, загадочный след…
Дымыч провернул чашку вокруг оси, разглядывая темно-янтарный напиток. Он размышлял, будто восстанавливая нить рассказа. Слушатели замерли, понимая, что сейчас Дымыч тронет в рассказе очередную оглушительную завязку.
– Было в ней удивительно и то, что вместо обычных сплетен в моменты своего перерыва, она постоянно рисовала. Заметил я это ее увлечение по тыльной стороне ладошки, выпачканной в грифеле карандаша. С того момента и стал наблюдать за новенькой.
Дымыч аккуратно вытряхнул скуренный табак из потухшей трубки, достал кисет и положил его перед собой, разглядывая задумчивым взглядом. Похоже, фиолетовый дым был неподходящим для собравшейся аудитории, потому он размышлял над новым курительным составом.
– Ничего, кроме сказанного, не получилось бы разузнать, потому что была новенькая не охочая до разговоров, да только случай помог. У одной преподавательницы случилась беда – очень тяжело заболел муж, на лечение требовалась огромная сумма денег. Сердобольные люди собрали все, что сумели, да не принимала она просто так, выносила из дома все ценности и отдавала в обмен на суммы, что ей хотели пожертвовать. Дом ее опустел, да вскоре и его она продала вместе с дачей, машиной и всем добром, что нажили они совместно с мужем. Но нужной суммы все равно не набиралось.
Пашка было открыл рот, потому что ему в голову пришли мысли о благотворительности на каждом углу, но он встретил усталый и печальный взгляд Марии и замечание оставил при себе. Дымыч же, сделав паузу на этот молчаливый диалог, продолжил прежним тоном:
– Новенькая денег дала, сколько могла, а может, и больше, потому что в столовую за кексом со стаканом какао она ходить перестала. Я было попытался угостить ее, да рассмеялась она в ответ, сославшись на диету. Конечно, диета это легкой точеной фигурке была ни к чему, да только разве есть против женской диеты аргументы?
Прохоров только хмыкнул на последнее замечание, заканчивая чертить литеру «и» на плотном картоне.
– Собранных денег на лечение все равно не хватало. Несчастная была в отчаянии, все больше молчала и чахла так, что ее саму впору было в гроб класть. Казалось, закончится это все тем, что уйдет она вместе с мужем, а может, вскоре после него. И все ломали головы, как помочь беде. А новенькая однажды вошла в преподавательскую и, тронув за плечо загрустившую коллегу, попросила: вы принесите фотографию совместную, мы напишем картину и продадим с аукциона в интернете…
Дымыч отхлебнул остывающего чая, делая паузу.
– Принесла женщина фото. Обычная черно-белая карточка, каких в любом доме людей ее возраста было пруд пруди. Новенькая приняла карточку без слов, предложение ее многие тогда поддержали. Только вот новенькая, Анастасией звали ее, пока писала портрет, стала совсем необыкновенной. Много есть слов, чтобы описать человека, да вот тут бессильны они, потому что стала она так задумчива, легка, словно не от мира сего. И, как по обыкновению, все больше молчалива. Настало время и портреты показывать, чтобы снять их профессионально, да выставить на аукционе. Накопилось тогда портретов с простой фотографии рекордное количество. Писали их и студенты, и преподаватели, даже несколько выпускников подключились. Огромную аудиторию освободили от столов, расставили портреты на мольбертах, стал фотограф свет налаживать, я ему помогал, чем мог, в основном таская удлинители за прожекторами. Втайне я ждал только одного портрета, но новенькая опаздывала. Фотограф уже щелкал картину за картиной, опять налаживал свет и переходил к следующей, а Насти все не было…
Пашка даже досадливо хлопнул по ляжке, так увлекся историей. По его личному мнению никак не выходило, что новенькая подведет. Явление картины рождало в нем такое же нетерпение, как и у Дымыча в те времена.
– Новенькая прибежала, когда на съемку оставалось всего несколько картин. Фотограф умаялся, много ворчал и возмущался моей нерасторопностью, спотыкался о провода. Настя же слегка промокла, смотрела на собравшихся виновато, прижимая к груди свою ношу, тщательно замотанную в целлофан от внезапно начавшегося ливня. Кто-то более расторопный, чем я подвинул ей мольберт, чтобы она могла распаковать принесенную картину. Меня раздражал каждый узелок бечевки, который был затянут так некстати. Терпения не было никакого, я готов был содрать всю упаковку, как рвут ее с желанного подарка. Наконец Настя бережно установила картину на мольберт и сделала шаг в сторону… Я больше никогда не видел такого чуда! Мир может изобретать самые совершенные технологии, но они не смогут повторить тех цветов, какие были в ее картине. Кажется, что на ней ожили персонажи той самой обычной черно-белой фотографии. Присутствующие ахнули и затаили дыхание, как по команде, а сама женщина, ради которой было затеяно все мероприятие, внезапно побледнела, как полотно, вглядываясь в картину.
Дымыч стал набивать трубку, словно размышляя о событиях прошедших лет заново. Слушатели уже втайне понастроили догадок о судьбе картины, но больше всего ждали, пока Дымыч закончит свой рассказ.
– Могу сказать вам одно – было в этой картине нечто мистическое. Казалось, что жила она той жизнью, что была запечатлена на черно-белом фото. Если внимательно вглядеться в пейзаж обычного первомайского пикника из чужой жизни, то можно было услышать потрескивание углей в мангале, смех, размеренные удары по волейбольному мячу, громкие разговоры отдыхающих, хлопанье дверей легкового автомобиля, можно даже унюхать пряный дымок костра. Я не знаток искусства, но все это я почувствовал кожей – такие цвета были в той картине. А сама изображенная на картине женщина, малость постаревшая и осунувшаяся, с залегшими в уголках рта печальными складочками стояла перед картиной, прикасалась к раме кончиками пальцев и плакала навзрыд…
Мария украдкой смахнула пальцами накатившую слезу. Дымыч раскурил трубку. Показалось Марии, что запах дыма стал похож на аромат свежескошенной травы. Дымыч деловито выпустил очередное облачко дыма и продолжил повествование:
– Картину не продали тогда. Нет, ее купили бы за гораздо большие деньги, чем было нужно. Только вот показала ее самому больному преподавательница, супруга его, а он велел ни за что в жизни не продавать картину, и потребовал этого очень категорично. Денег на операцию не собрали тогда. Картины других художников продавались худо-бедно, а Настина работа висела над постелью больного, и он смотрел на нее, почти не отрываясь, все отмерянные ему до конца дни, словно проживая заново все, что было запечатлено на картине. С операцией тогда не успели, да и слухи ходили, что не помогла бы ему операция совсем. Угас он быстро. Осталась у преподавательницы картина, которая волшебным способом вернула ей силы, заставляя жить дальше. Судьбу картины я не знаю, но вот Настя с тех пор творила с рисунками чудеса. Стоило ей нарисовать чей-то портрет, как тут же с человеком происходили перемены, которые казались самыми естественными, даже банальными, но всегда меняли будущее его в положительную сторону. Нарисовала она, к примеру, портрет одинокой девушки и подарила его ненавязчиво – так у той появлялся спутник. Написала простой карандашный портрет для пары, которая давно мечтала о ребенке, как вдруг… Чудо! Ожидают с нетерпением малыша. Заметил это все, возможно, только я, но рисовала она постоянно. Так же украдкой и скрытно, как и хранила одну свою тайну, которую я прознал совершенно случайно.
Выбили мальчишки в доме моей «поднадзорной» стекло футбольным мячом. Хоть и ранняя осень на дворе, да по ночам тянуло холодом, потому и позвала Настя меня в гости – застеклить пострадавшее окно в гостиной. Рамы в стареньком небольшом домике были деревянные, потому со стеклом я быстро справился. Собрался уходить, да тут она предложила чай, будто от сна очнувшись. Я было начал отказываться. Да со спины услышал приятный мужской баритон, что, мол, зря я отказываюсь, потому что к чаю будет пирог. Когда я обернулся, чтобы поприветствовать вошедшего, сразу понял, что мужчина слеп. Дьявольски красив, каким может быть спутник жизни у такой необычной женщины, но слеп.
Сели мы за стол и разговорились о том, о сем понемногу. Хоть и было это негоже, да разговор сам завел нас на тему о рисунках. Тогда я и признался, что знаю о волшебстве с рисунками. Не было во мне сил держать это. Смекнул я, что она могла бы запросто помочь и собственной беде…
Да вот незадача. Настена, конечно, рассмеялась, выслушав мою теорию, да так звонко и весело, что я и сам поверил, будто добавил мистику в обычные рисунки, пусть и невероятно талантливые.
Только провожая до двери, она удержала меня за ткань рукава, очень тихо рассказывая: «Понимаете, это чудо со мной с детства. По моим наблюдениям я вижу немного больше оттенков в цветах и каким-то особым чутьем могу смешивать палитры. Игорь (так звали ее мужа) должен был погибнуть в палате реанимации после автомобильной аварии. В ту пору мы только познакомились, а я в силу собственной застенчивости опасалась смотреть ему в глаза. Я рисовала его, у меня до сих пор вся мастерская в его портретах, и делаю это по сей день. Но рисуя тот портрет, что помог Игорю выжить, я не смогла вспомнить цвет его глаз. Понимаете? С тех пор я всегда смотрю в глаза собеседникам, научилась делать это незаметно, но сейчас уже слишком поздно…»