Курмушка
Его звали Доля Иванович. Доля – это маленькое, уменьшённое имя. Большого имени он не любил, не откликался и хмурил брови. За спиной его называли Курмушкой от слова курма. Курма – это ловушка для рыбы, наподобие известной вёрши, сплетённой из ивовых прутьев. За что его так называли, по какой причине, уж никто не знает: Курма и Курма. Так повелось: и отец его был Курма, и дед, и прадед. Все они были знатные рыболовы – рыба на них так и шла.
Сидит наш Доля Иванович на берегу. И удочка-то у него, помню, - стволик еловый, поплавок – пёрышко, и вот, на тебе, таскает ельцов одного за другим. А ты рядом сидишь, и у тебя не ловится! Шла на него рыба…
- Доля! – говорили ему. – Секрет-то скажи!
- А нет секрета, - говорил Доля. – Я и сам не знаю.
Поднимал удивлённо свои выцветшие брови, снимал вязаную шапочку и принимал водку. На рыбалке-то грех не выпить! Тянул к себе корочку хлеба и жевал долго и задумчиво, шевеля густыми серенькими усами. Всё в нём было какое-то серенькое, простое: и эта вязаная шапочка с китайским иероглифом, и штанишки, вытянутые на острых коленках, и курточка, вылинявшая ни под одним речным солнцем. Только пуговки светились медной, вызолоченной проволочкой.
- Я пуговки на медную проволочку сажаю, не потеряешь, - объяснял Доля. – Зацепишь где-нибудь – не оборвётся!
Улыбался доверчиво, отводил полу и показывал, как проволочка накручена. И глаза его светились, ясные, светлые. Да у наших северян, почитай, у всех такие глаза: серые, синие, зелёные, - то ли от нашего неба бесконечного, то ли от леса бескрайнего, а может, на снег мы глядим подолгу да на воду, быструю, звонкую. Ещё скажу, что он был плотный, жилистый, как курма, как-то на раз жёстко и крепко схваченный, скрученный, как поплавок берестяной, которому и изводу, казалось, нет.
Уж рыбалка была не рыбалка, если рядом не было Доли Ивановича. Вот как сейчас вижу, сидит он у костра, подвернув под себя длинные ноги, опирается плечом по привычке то ли на дерево, то ли на пень, тянет из солдатской кружки водку, смотрит на реку да ведёт какую-нибудь историю, неспешно так, не торопясь, а мужики всё равно посмеиваются.
- Дед-то у меня крепок был, хоть на фронте и контузило. Так-то ничего, если только не иззябнет весь. А на реке-то как не иззябнуть? А он – перевозчиком. После войны всю жизнь перевозчиком робил. И ведь хорошо: всегда с рыбой, всегда река под боком. Вот повёз он девку за две реки. Ехать-то долго, моторчик слабенький, помните такой, «Стрелой» назывался? Вот едут, ветер в лицо – он и озяб! Глаз и задёргался, спасу нет! А дело к вечеру, солнце за гору. Девка-то и испугалась. Сидит в лодке ни жива, ни мертва, молится, только бы живой доехать! Это она моего деда боится! А доехали, как выскочит, как побежит в гору! Только камушки сыплются! «Не туда! – кричит дед. – Тропинка-то левей!» А она и не слышит! Домой прибежала, матери жалуется:
- Я с мужиком ехала, длинный, страшный! Всю дорогу мне подмигивал, задумал, наверно, не дело?
- Что ты! – смеётся её матерь. – Это ж Курма, Николай! Перевозчик шатровский. На войне его миной контузило, вот он с тех пор и подмигивает!
Смеются мужики. Улыбается Доля Иванович, щурится от речного солнца, деда своего вспоминает. Не знаю, как в городе, а у нас так: прошлая война никуда от нас не уходит, живёт в сердце каждом. Выпьют рюмку мужики и нет-нет и вспомнят дедов своих…
Хорошо лежать у костра. Дым, горький, сладкий, как полой запахнёт берег и тянется вдоль рогаток. Блестят на солнце удилища. А у Доли - еловое, серенькое. Он его кирпичом вытягивал: подвесил на стену вершинкой вниз, а к вершинке кирпич подвязал. Добрая вышла удочка!
Ходят под водой, густой, жёлтой, сиги жирные, и ты ждёшь, посматриваешь, а вдруг плеснёт о берег, завьётся вода воронкою, изогнётся удилище, задёргается.
Нет, тихо! Ветер ходит над ивами. Поплавки едва на леске подрагивают. Трава прошлогодняя шепчется, кланяется. На севере туча, тёмная, свинцовистая, ползёт к Пинеге, снег на хвосте тащит.
- Не дойдёт! – говорит Доля Иванович. – Река отведёт.
Наклоняется и ворошит в костре ивовые сучья. Вспыхивают они и сорят золотыми искрами. Летит белый пепел, трусит на колени, на водку в кружках. Лодка вдалеке о берег тукается, блестит мокрым алюминием, синими крыльями. Мы пьём из кружек, едим хлеб, обсыпанный ивовым пеплом, яйцо чистим. Белые скорлупки, как снег, лежат на траве.
Доля Иванович достаёт из котелка щучью голову:
- Я её сам разберу, мужики, остальное вам.
Разбирает щучью голову, каждую косточку обсасывает. Шевелятся его густые усы, посверкивают рыбьей чешуйкой.
Продолжение следет…