Если бы сейчас я писала школьное сочинение на тему «Улицы моего детства», то начала бы с того, что в моей детской жизни их было немало. В той или иной мере, с этими улицами что-то связано. Не только у меня, но и у придуманных мною лирических героев и героинь.
Во втором и третьем классах я жила и училась в круглогодичном интернате под Москвой. Основные знания я получала, читая ночами с фонариком под одеялом. Тогда моей любимой книгой, над которой были пролиты мега-литры девчоночьих слез, была «Четвертая высота». История о реальной девочке Гуле Королевой, которая стала героем войны и погибла, разрывала меня на части. С книгой я не расставалась – заканчивала последнюю строку и возвращалась к первой. Кто тогда не мечтал стать героем? Повторить в мирное время подвиг Гули Королёвой я не могла. Да и фашистов, к счастью, уже не было. А придумать какой-то подвиг, чтобы тебя назвали героем, оказалось не так просто. Много позже я поняла, что придумывать подвиги стыдно.
Наступили летние каникулы. Нас разобрали родители. Я вернулась во двор, где никого не знала. Всех, кто бегал и прыгал, бесился и кричал, лазал по деревьям и скакал по заборам, я видела всего два дня, во время зимних каникул. Мы тогда только переехали сюда, на Спартаковскую улицу, в двух кварталах от метро Бауманская. Мне пока не удалось завести друзей так, чтобы раз и навсегда. Чуть ли не каждый год родители меняют квартиру, а я меняю интернат на другой интернат.
Вот, и сейчас, я вернулась во двор, с которым еще не успела даже толком познакомиться. Наигравшись во все подвижные игры, от «классиков» до любимых «вышибал», я, разгоряченная и радостная оттого, что двор меня принял, зашла в подъезд и вызвала лифт. Я любила кататься на этом прозрачном лифте, выступающем за пределы стен дома. Какой там «центр Хаммера», в котором гораздо позже мы впервые увидели подобное чудо? В нашем доме такой лифт был давно, правда, степень его прозрачности сильно отличалась от «хаммеровской». Надо сказать, что, согласно моему гуглогиду, дом, в котором я жила, стоит и поныне, и точно так же из его стены выпирает вертикальная шахта лифта.
Этот лифт привез меня домой. Ну, как домой? В очередную коммуналку, на сей раз, в трехкомнатной квартире. После двенадцати комнат на Тверской-Ямской, это был отдых души и тела. В одной из трех комнат, самой дальней, жили мы, во второй – тихая бабулька. Она выходила на кухню, укутанная в большой теплый платок. На ногах у нее были толстые вязаные носки и войлочные тапки. Баба Тоня ставила на плиту чайник и, пока он закипал, мазала кусок черного хлеба маслом и сверху посыпала солью. При себе у нее всегда были спицы и шарф в процессе вязания. Баба Тоня не теряла ни минуты и, пока снятый с плиты кипяток распаривал чаинки в заварном чайнике, бабулька вязала. Любимым способом вязания бабы Тони была «резинка» с чередованием двух лицевых и двух изнаночных петель.
- Кому на сей раз вяжете, Антонина Алексеевна, - спросила мама бабульку во время очередной встречи на кухне.
- А, сейчас брату вяжу, чтобы зимой не мерз. Он у меня мерзлющий-худющий, даже не кожа и кости, одни кости.
А кожа просвечивает, как блинчик, - и, не меняя интонации, - ой, какие я блинчики пекла.
Мама обрадовалась, что баба Тоня сменила тему и заговорила с ней о рецепте блинчиков. Мне показалось, что бабулькино вязание стоит на месте. Да, я помню: дней пять назад я машинально посчитала, что она связала одиннадцать с половиной рядов. А сейчас вижу, что с тех пор ее шарф не удлинялся. Точно, я не ошибалась. Можно сказать, я уже эксперт – сама связала шарф маме на Восьмое марта.
Лифт остановился на нашем, третьем этаже. Я, собственно, забежала домой на минутку: взять драгоценность – стёклышко от бутылки. Я нашла его возле нашего гастронома. Кстати, сейчас на этом месте стоит банк, а раньше в правом крыле магазина продавали мороженое. О, об этом позже.
Я зашла в квартиру. Дверь бабытониной комнаты была приоткрыта. Во дворе меня ждала компания друзей-мальчишек. Только что мы на два дня вперед расписали время катания по очереди на Юркином велосипеде. Это был первый во дворе велосипед не с тремя позорными колесами, для малолеток, а настоящий, двухколесный, с рамой. Юркин папа – дипломат. Он сделал ему подарок на день рождения – Юрке исполнилось десять. Если я пропущу свою очередь, меня никто не пощадит, мое место пропадет и, я не узнаю, что такое – взрослый велосипед. С другой стороны, драгоценное стеклышко, которое я должна отдать за катание, останется у меня. А совсем с другой стороны, когда еще я попаду к бабе Тоне? Выходя даже на минуту из своей комнаты, она закрывает дверь на ключ. Значит, там, наверняка, что-то интересное. Велосипед, в конце концов, никуда не денется, покатаюсь через два дня. Мое любопытство превзошло все правила приличия и, я просунулась в дверную щель.
В комнате бабы Тони я оказалась впервые. Посередине, напротив окна, я увидела круглый стол, накрытый белой накрахмаленной скатертью, на нем – маленькую прозрачную вазочку с искусственными цветами. Я оглянулась. Бабы Тони нигде не было. Я сделала шаг назад, к двери, чтобы выйти из комнаты, когда мой взгляд остановился на комоде. На нем стояла фотография в рамочке. Я подошла ближе. На снимке было несколько человек с усталыми, изможденными лицами, но нарядно одетые. Было видно, что они пытаются улыбаться через силу. Бабу Тоню я узнала по выражению глаз. Сейчас они у нее тревожные, словно она высматривает кого-то и никак не может найти. А там, на той фотографии, она молодая, у нее белокурые локоны до плеч и чуть виноватая улыбка. И, всё же, какая-то, еле уловимая тревожность в ее глазах так и осталась. Там же, на снимке, по центру, стояли мужчина с женщиной, похоже, родители. Рядом с мужчиной – худенький мальчик лет пятнадцати, наверное, тот самый брат. Сама баба Тоня стояла со стороны мамы и держала на руках маленькую девочку с белыми кудряшками в платьице, как будто сшитом из простыни. Малышке было не больше года.
Я вспомнила, что предыдущий шарф баба Тоня вязала для дочки. Она говорила, что ее девочка сможет укутаться в него целиком. Мне тогда показалось странным, что баба Тоня говорит о «девочке». Я же понимала, что ее дочке должно быть почти столько лет, сколько моей маме. Я повернула голову в сторону ниши. Там стояла аккуратно застеленная кровать. Рядом – табуретка, а на ней – сложенные в стопку вязаные шарфы разных цветов.
За спиной скрипнула дверь. Я испугалась, словно меня застали за каким-то постыдным занятием, сердце заколотилось. Я собиралась извиниться перед бабой Тоней за вторжение без разрешения. Опустив голову, я медленно повернулась. На меня смотрела тетя-танк.
Это я ее называла «тётя-танк». Еще бы – два моих роста и пять меня в ширину. Каждый раз, сталкиваясь с ней в коридоре, я цепенела от ужаса. Тетя-танк неотвратимо наступала на меня. Я была для нее настолько незначительным препятствием, что она даже не смотрела вниз, в мою сторону. Я знала, что в следующую секунду я буду размазана по линолеуму и, частично, по стенам нашего коридора. В последний момент мне удавалось проскользнуть мимо нее. Тетя-танк пропускала в коридоре только бабу Тоню. А моему папе – церемонно уступала дорогу. Каждый раз ему было неловко. К нему тетя-танк относилась с особым благоговением. Несколько раз я заставала ее прижатой ухом к нашей двери, когда папа репетировал – играл на гитаре или на скрипке. Она не спеша поправляла съехавший набок пучок волос, смахивала слезу, которая последний раз появлялась в ее глазу, наверное, в детстве и с достоинством отходила от двери. Моего папу ласково и с придыханием она называла по имени-отчеству и всегда интересовалась, как его дела. Нас мамой просто не замечала.
Разговаривала она громоподобным голосом. По телефону тоже. Телефон у нас был общий. Он стоял в коридоре на маленькой полочке, прибитой рядом с ванной. Тете-танку звонили в любое время дня и ночи. Она решала какие-то «вопросы». Каждый ее телефонный разговор заканчивался словами: «не вопрос, сделаю». Она клала трубку, заходила на кухню, вытаскивала из кармана халата сигареты «Столичные», прикуривала и долго, колечками, выпускала дым в сторону окна.
- Ну, чё, уже знаешь? – спросила она.
- Что знаю?
- Баба Тоня… - тетя-танк запнулась.
- Что баба Тоня? – не поняла я.
- Ну, она не вернется, - неуверенно сказала соседка и вдруг зарыдала, - нет больше нашей бабы Тони.
- А как же шарфы? – почему-то спросила я.
- Эти – я вязала, - прорыдала тетя-танк.
- Как? – я, по-прежнему, ничего не понимала, но от одного вида плачущей тети-танка, на мои глаза сами наворачивались слезы.
Она грузно села на стул возле бабытониного стола и тронула рукой искусственные цветы в вазочке.
- Вся ее семья и она сама – из Ленинграда, - сказала тетя-танк, - родители, младший брат и дочка.
Потом тетя-танк долго рассказывала про бабу-Тоню. Из всего я запомнила, что баба Тоня никому не говорила, от кого у нее ребенок. Только однажды она показала тете-танку фотографию мужчины в офицерской форме и сказала, что любила его и что у него была семья. Баба Тоня, которая тогда была никакой не бабой, а молодой, влюбилась в него. А потом поняла, что у нее будет ребенок. Это было в 1941-м, в феврале. В июне началась война. Он писал ей с фронта, что они будут вместе, и он не бросит ее с дочкой. Потом была блокада, и в ноябре, во время воздушной тревоги, баба Тоня родила девочку. Рожала она дома, а мама с папой помогали. Баба Тоня говорила, что больше всего боялась, что малышка может не выдержать звука разрывающихся снарядов. Она прижимала ее к себе и закрывала ее ушки. Через несколько дней у нее пропало молоко. Это было самым страшным во время блокады – когда нечем кормить ребенка. К счастью, в соседнем дворе жила женщина с годовалым мальчиком. Она кормила его грудным молоком. Молоко этой, чужой, женщины стало спасением и для маленькой Насти, дочки бабы Тони.
На первый день рождения дочки к ним пришел фотограф. Мама бабы Тони хотела, чтобы у внучки осталось на память хоть что-нибудь. Больше в доме ничего памятного не было. Буржуйка спалила всё, что могло гореть, от книг до стульев. Фотограф сделал вот этот снимок. Он оказался их последней фотографией.
Потому, что наутро баба Тоня пошла покупать хлеб на карточки для всей семьи. Родители, брат и дочка были дома. Началась бомбежка. Баба Тоня успела забежать в бомбоубежище, а когда вернулась на то место, где полчаса назад был ее дом, там дымились развалины. Эта фотография лежала под обломками. Баба Тоня разговаривала с этим фото всю жизнь. И всю жизнь вязала шарфы. Она говорила, что не может забыть блокадный холод.
Я никогда не слышала таких историй и тем более, не подозревала, что баба Тоня пережила блокаду. Я знала только, что у нее есть родные, которым нужно много шарфов, чтобы не замерзнуть. Пока я слушала тетю-танка, я напрочь забыла о том, что во дворе меня ждет велосипед, на котором я могла кататься целых пятнадцать минут.
- А для чего тогда шарфы, – спросила я тетю-танка, - если у нее никого нет?
- Когда закончилась война, - словно не замечая меня, продолжала тетя-танк, - бабу Тоню нашел тот самый офицер, отец ее дочери. Он жил в Москве и помог ей переехать ближе к нему. Сам он, по-прежнему, был женат, но с бабой Тоней продолжал видеться. Он больше не обещал, что разведется. Он говорил, что жена спасла ему жизнь. Баба Тоня ничего и не ждала. Она просто любила его. Больше никогда никого в ее жизни не было. А он вдруг умер от инфаркта. И баба Тоня осталась одна. Она стала вязать шарфы. Говорила, что для своих родных. Однажды она дала мне бумажку с несколькими ленинградскими адресами и попросила выслать туда посылки с шарфами. Потом позвала к себе и рассказала свою историю. Я тоже тогда спросила, для чего она вяжет шарфы и почему всем говорит, что это для родных, если никого у нее нет. Знаешь, для чего? Она отправляла их в детские дома. Ей казалось, что в каком-то из них – ее дочка. А вдруг тогда, под бомбежкой, кто-то ее спас. Потом у бабы Тони стали болеть пальцы. Она переживала, что не может вязать. Я ей сказала, что буду вязать шарфы сама, а отправлять от ее имени. И это будет нашим с ней секретом. Вот, видишь, накопилось.
Тетя-танк указала в сторону стопки шарфов.
- А где баба Тоня? – еще ничего не понимая, спросила я.
Тетя-танк повернула в мою сторону голову и посмотрела на меня с каким-то сочувствием.
- Иди-ка ты, детка, во двор гулять, - вздохнула она.
Она как-то вся сжалась, голова ее вдавилась в плечи, ее стало непривычно мало. Это была несчастная, жалкая и одинокая тетя, совсем не танк. Я попятилась к двери и вышла из квартиры.
Потом был Юркин велосипед. Юрка разрешил мне покататься на пять минут больше, потому что теперь у него есть стеклышко, которого нет больше ни у кого – сиреневое, от иностранной бутылки. Я носилась по двору на велосипеде и думала не о том, как это здорово – кататься на взрослом велике, а о бабе Тоне и ее дочке, с которой она даже не успела поговорить.
Я остановилась, так и не откатав свои положенные двадцать минут, слезла с велосипеда и побежала домой. Не дожидаясь лифта, я взбежала на третий этаж. На кухне сидели мама и тетя-танк. Обе плакали. Я не знала, что говорят в таких случаях и сказала:
- Мам, можно, я куплю мороженое?
Мама молча вытащила из кошелька рубль и протянула мне. Я побежала было к дверям, но остановилась возле комнаты бабы Тони. Дверь была открыта. Я подошла к фотографии бабытониной семьи.
- Пойду за мороженым, - сказала я им, не зная, что еще сказать.
Я сбежала по ступенькам на первый этаж, выбежала на улицу, долетела до гастронома, за углом, вошла внутрь, повернула направо, подошла к продавщице и протянула рубль.
- Фруктовое, за семь копеек, пожалуйста.
- Одно? - спросила продавщица.
Несколько секунд я помолчала, потом стала загибать пальцы:
- Маме, тете-танку и мне, - затем добавила, - и бабе Тоне, и ее дочке.
- Значит, пять, - сказала продавщица, - если я умею считать.
- А можно, десять? – вдруг спросила я.
- А унесешь? – продавщица посмотрела на меня недоверчиво.
Авоськи, конечно же, у меня не было, и от растерянности я развела руками.
- Ладно, - миролюбиво сказала продавщица, вытащила из-под прилавка газету «Правда» и ловко свернула ее в форме коробки, - держи, только не урони.
Она протянула мне газетную коробку, положила туда сдачу – три десятикопеечных монеты – и поставила десять фруктовых мороженых в картонных стаканчиках. За такое сокровище еще неделю назад, пока я была в интернате, можно было отдать многое. Шутка ли? Сразу десять штук. Сейчас я принесу их во двор и подарю каждому. И скажу, что это – от бабы Тони. Нет, что это – за бабу Тоню и ее дочку, и за маму с папой, и за брата. Я держала бесценный груз двумя руками, чтобы не порвать и без того хрупкую «Правду», а вместе с ней, не уронить десять стаканчиков фруктового – за бабу Тоню.
Мороженое жгло глаза. Но я собрала всю волю в кулак и сказала себе: «Донесу». Я вошла во двор и, в ту же секунду, со всех его концов ко мне наперегонки бросились друзья.
- Это – от бабы Тони, - сказала я.
- Ура!!! – загалдели ребята и стали расхватывать мороженое.
- На самом деле, это за бабу Тоню и ее родных, - сказала я, когда все притихли, стоя кружком и с удовольствием уплетая фруктовый рай, - у нее все родные погибли в блокаду, и дочка, ей годик был.
Как-то сразу все перестали причмокивать и смаковать. Наверно, целую минуту к мороженому никто не притронулся. Это была наша минута молчания. А потом кто-то сказал мне:
- Ты просто герой нашего двора.
- Нет, это баба Тоня – герой, - ответила я.
Сейчас, много лет спустя, я бы очень хотела, чтобы всё произошло именно так. Поэтому написала новый сценарий того события. Его вы только что прочитали. Он – совсем не тот, который был на самом деле. Всё было по-другому с момента…
«Мороженое жгло глаза».
Я захотела только попробовать, совсем чуть-чуть. Я приостановилась, поставила газетную коробку на скамейку, деревянной палочкой сняла с одной порции большой кусок и запустила в рот. Блаженство, которое я испытала от вкуса тающего фруктового, до сих пор не с чем сравнить. Я подумала, что тогда уж съем свою порцию, а остальные раздам ребятам. И моя порция словно растворилась. Она исчезла столь молниеносно, что от неожиданности я открыла рот. Какая мысль посетила мою голову в момент вторжения деревянной палочкой в недра второго стаканчика фруктового, узнать мне не дано. И уж тем более, не знаю, что я чувствовала, приступая к третьему и четвертому мороженому. В общем, до двора с мороженым я не дошла. Так, стоя возле скамейки, я съела все десять порций.
Потом у меня была ангина, постельный режим. Мама отпаивала меня горячим молоком с маслом и медом. Бррр…
А началось с того, что я просто решила пройтись по еще одной улочке моего детства. Находясь в семи с половиной тысячах километров от нее, пройтись виртуально. Интернет показал мне банк на месте гастронома, а чуть поодаль я увидела выступающую шахту лифта. Теперь я знаю, что это чудо техники называется "навесным лифтом". Я сразу узнала его. Я села в него и отправилась на третий этаж. За то короткое время, пока я ехала наверх, мне казалось, что сквозь бывшие прозрачные стены лифта я вижу и бабу Тоню, и безымянную тетю, которая совсем не танк, и то, что я так и не стала «героиней двора».