«Я убит подо Ржевом,
В безыменном болоте,
В пятой роте, на левом,
При жестоком налете.
Я не слышал разрыва,
Я не видел той вспышки, –
Точно в пропасть с обрыва –
И ни дна, ни покрышки.
И во всем этом мире,
До конца его дней,
Ни петлички, ни лычки
С гимнастерки моей…»
Александр Твардовский
Этот парень – Леша Прокофьев (именно так я позволю себе назвать 23-летнего выпускника механического факультета, аспиранта Московского Текстильного института Алексея Георгиевича Прокофьева, 1918 года рождения), этот белобрысый парень, фото, диплом и письма которого хранятся в нашем семейном архиве, – мне вовсе не родственник. Он – однокурсник и первый муж моей мамы. Официальный, но не фактический, так как фактическим просто не успел стать. История их знакомства началась со второго курса, когда на общепоточных лекциях высокая черноволосая красавица Наташа Грызлова, студентка хлопко-прядильного факультета – заметила Лешу. Вернее, она отметила его, потому что первым его отметил (похвалил его работу при всем курсе) ее любимый профессор теоретической механики – Андрей Петрович Минаков. В аристократа А.П.Минакова были влюблены все девочки курса, и мама в их числе. Она потом не раз так прямо и говорила Лешке: «Если бы не Андрей Петрович, я на тебя и внимания бы не обратила». Лешка обижался, но маму это не смущало.
Леша Прокофьев не был красавцем – невысокий, белобрысый, с некрупными чертами лица – мой дедушка, мамин отец, называл его «морковный юноша», так как на его светлой коже сильно выступал румянец, и он часто краснел. Леша Прокофьев был москвичом, у него была большая комната где-то в районе Сокола, и он жил там с младшей сестрой Любой – девочке было 14 лет. Они были круглыми сиротами, их родители умерли в эпидемию тифа, и Леше приходилось зарабатывать на их сов-местную жизнь, хотя он учился на дневном отделении. И он все успевал – блестяще учился, подрабатывал на кафедре, а также чертил и считал проекты нерадивым студентам, вел домашнее хозяйство, воспитывал сестру. И еще начал ухаживать за Наташей Грызловой. Мама мне рассказывала, что у них (у нее – это будет точнее) сначала не было яркого чувства влюбленности с «ахами и охами, томными вздохами». Мама приглядывалась к нему, и ей нравилась его основательность, хозяйственность, практическая смекалка, спокойный и ровный характер. Ей нравилось, например, что в разгар студенческой вечеринки в общежитии на Донской улице Леша вставал и уходил со словами: «Извините, ребята, я отчаливаю – мне нужно в девять часов быть дома: сестренка ждет с уроками». Он не стеснялся своих обязанностей – все было очень естественно и достойно уважения. И ухаживать он начал серьезно – пришел в Донской монастырь (там у нашей семьи была квартира в бывших настоятельских покоях), починил все розетки, всю электрику, все шатающиеся стулья и столы.
Мои родственники (бабушка Анна Филипповна умерла в 1933 году) жили, не особо отягощаясь бытовым комфортом. Все работали или учились. Дед Аркадий Андреевич был врачом, и работал до конца жизни, старшая сестра Нина после развода с мужем вернулась домой с маленькой дочкой - работала в музее архитектуры в бухгалтерии, где платили полторы копейки. Еще были младшие дети: студентка Наташа (одна стипендия) и школьник Андрей. Старшие братья – Сергей и Алексей Аркадьевичи уже жили к тому времени своими семьями, помощи от них не ждали. Материально дед вывозил всю семью. Так как помимо зарплаты, он имел также частные консультации, большая семья могла сводить концы с концами.
Дед Аркадий Андреевич Грызлов был врачом в самом высшем значении этого слова – талантливым диагностом, исключительно добрым и порядочным человеком. Если пациенты не могли заплатить – он лечил бесплатно, не отказывал никому. Сейчас даже трудно представить, как можно поставить диагноз без УЗИ и различных компью-терных томографий. А ведь ставили – и не так давно, между прочим: врач осматривал и выслушивал больного, причем знания опыт врача-терапевта позволяли лечить больных очень широкого профиля – сегодня бы этих больных направили к эндокринологам, пульмонологам и другим узким специалистам. О дедушке можно рассказывать много и долго, но сейчас я хочу вернуться из этого отступления к герою моего рассказа – Леше Прокофьеву.
Я остановилась на том, что в нашей семье некому было заниматься домом, не было умелых мужских рук, привыкли жить так. Часто в доме садились пить чай, и вдруг выяснялось, что нет заварки или сахару. Когда в дом пришел Леша, сразу появился и чай, и сахар, и все лампочки зажглись, и все приборы заработали. Леша стал добрым волшебником этого осиротевшего после смерти бабушки дома, и дом его принял, а все члены семьи его сразу полюбили, включая восьмилетнюю Ляльку (Ларису, дочку Нины). Потом Леша стал оставаться с ночевкой в Донском, часто приводил свою сестренку. Это было счастливое время для нашей семьи – моя двоюродная сестра Лариса Михайловна (та самая Лялька) вспоминала вечера, когда все собирались после трудового дня за ужином, хохотали до упаду так, что сползали под стол. Мамины подруги из общаги тоже прилетали на огонек – благо, общежитие было в двух шагах от Донского, и тогда начиналось безудержное веселье: анекдоты, хохмы, розыгрыши. Не стоит забывать, что конец 30-х годов был очень тяжелым, черным временем для страны, но для беззаботной студенческой братии время это было самым светлым. Просто они были молоды и счастливы своей молодостью.
Я повторюсь, Лешу Прокофьева любили все, кто его знал: таким обаятельным и легким он был человеком. И с какого-то времени уже всем стало понятно, что Леша – жених Наташи. Как само собой разумеющееся. Моя мама – Наташа Грызлова всегда обладала взрывным, взбалмошным характером, и Леше частенько приходилось терпеть эту стихию. Он уравновешивал ее своим спокойным нравом. И, конечно, он безумно любил свою Наталочку. (Наталочкой мою маму больше не звал никто и никогда). А Наталочка могла выкинуть такие коленца – хоть за голову держись! Мама с грустью вспоминала один эпизод, когда Леша простоял всю ночь на морозе за билетами в театр, а она раздумала с ним идти. Это она сама рассказала. А я нашла ее письма, адресованные Леше в Ленинград (он там проходил преддипломную практику и затем делал дипломную работу на текстильной фабрике – в общей сложности проходил в Ленинграде 4 и 5 курс ) – сколько нежности и тепла в строчках, написанных таким родным размашистым почерком. Орфографию и пунктуацию я сохранила.
(16/VI-38.) «Мой хороший Лека! На самом деле ты совсем не хороший, потому, что долго мне не писал. Я так ждала от тебя все эти дни письма, что просто сегодня к вечеру устала от этого ожидания и рассердилась на тебя…Леканька, пиши почаще, ты знаешь, я занимаюсь, занимаюсь, а когда устаю – то бегаю смотреть почтовый ящик. Твои письма будут мне премией, хорошо? Было очень тоскливо, но теперь я немножко уже привыкаю к твоему отсутствию и только очень обидно, когда ты долго не пишешь. Еще раз тебя прошу не тратить зря денег. …Андрюшка просил тебя только если ты сможешь купить бритвочек. Мой хороший милый Лека, я всегда перед сном думаю про тебя, и про то что ты тоже про меня думаешь, и мне кажется что ты опять от меня недалеко. Мне сейчас совершенно не хватает дня, и к вечеру я так изматываюсь, что никуда не гожусь. Боюсь Фриденберга (видимо, преподавателя), как огня. Завтра рано утром пойду в баню. Пиши мне такие же длинные письма. И в тот же день, когда получишь. Обязательно. P.s. Надо писать Наталье а не Натальи. Все. Болтушка твоя Наташка, правда?»
«Ты мне так долго не писал, что я даже не знала, что мне делать. Я уже думала, что ты заболел и хотела писать твоей тете, предварительно извинившись за то, что не знаю, как ее зовут (мои письма – ужасны. Т.е. без всяких знаков препинания – правда?). Знаешь, давай возьмем за правило – обязательно писать в тот день, когда получишь письмо. Какая паршивая почта – из-за нее можно поссориться. Ужасная гадость! Мерзость! Ой, как я рада! Если бы ты видел! Я чуть не пробила потолок головой. Знаешь, мне принесла письмо Лялька и спросила: а мне чего нибудь написал? Она так жалела, что тебя не было на елке, она сама себе сделала такой хороший костюм! Было много девочек и один разъединственный мальчик, который приходит за задачником. У нас только 31 (декабря) ночью выпал снег и было теплее. А сейчас опять очень холодно. Ходишь ты на каток? Напиши, как встретил Новый год».
Вот так она описывает встречу Нового года (1939):
(7/I-39.) «Мой хороший, милый Лека! Я только сейчас получила твое письмо! Какое хорошее! Какой ты молодец!...Твое письмо пришло как раз под Новый год, когда мы наряжали елку. Елку купили довольно паршивую. Но т.к. много игрушек, то общее впечатление ничего. Новый год я встретила в бегах между старым и новым общежитием. Я с ног сбилась искавши Ирку (Ирина Альперт – мамина однокурсница и подруга на всю жизнь), и так все-таки ее не нашла. Пришла домой (у нас никого не было кроме своих) – у нас уже выпили за 39. Я наверстала упущенное, и у меня так закружилась голова, как еще никогда. Потом мы с Андрюшкой (Андрей – младший брат мамы) пошли в Новый дом (новое общежитие), немножко потанцовали и хотели итти домой, потому, что там было очень тесно. Вдруг нас поймала Шпунт (Ирина Шпунт – однокурсница из другой группы) и потащила нас к своим (с кем она встречала Новый год). Из этих своих я знаю только Иру. Мы выпили шампанского и я решительно собралась домой (мы забыли закрыть дверь – папа спал). Андрей остался танцовать, а я ушла…»
В письмах он обсуждали свои дипломные дела (мама делала диплом в Москве), при этом она часто сетовала, что Леши нет рядом:
(16/VI-38.) «Дела у меня паршивые. Никак не могу приступить к расстановке (пря-дильных станков в цеху на Ташкентском текстильном комбинате)…Начала делать расстановку. Но у меня ничего не выходит… Проект совсем не двигается. 14 сдавать прядение, его надо начинать учить…Когда мне его сдавать – просто не знаю. Еще и проект…Леша, ты куда девал миллиметровку? Я не могу найти ни кусочка…..Я не поняла из твоего письма: вы что, с Колей все время будете спать вместе что ли? … Это старое письмо. Я никак не могла отослать по разным вполне уважительным причинам. Теперь оно не совсем действительно (прядение сдала благополучно – хор), но достаточно верно отражает некоторые факты. (Вам нравится мой язык?). Следующий предмет – вентиляция, и я очень боюсь, у меня незачет по задачам. Я хочу у кого нибудь списать – не знаю, как удастся. Как хорошо, если бы ты был дома, мы быстрее вместе все сделали…Приезжай. Я тебя поцелую тихонько, как ты любишь. Мне так плохо без тебя…Леша, я тебя попрошу сделать вот что. 1. Посмо-треть в ленинградских магазинах туфли – «босоножки» №36. Мне хочется пестрые или белые, но если таких нет, то какие будут. 2. Купить какой нибудь бумаги (может есть тетради – это лучше всего). Если не найдешь ни того, ни другого, то купи мужских носок, или чулок, или еще что нибудь. Я послала тебе денег. Н.Г. » и в следующем письме: «Пожалуйста, ничего не покупай, лучше питайся, а то ты свалишься...»
Вот так писала моя мама, 23-летняя дипломница прядильного факультета МТИ Наташа Грызлова: эмоционально, живо и обо всем на свете.
А вот Лешины письма, написанные четким бисерным почерком. Он очень подробно описывает свою жизнь:
(14.VI.40г. 23.ч.30 мин.) «Приехали мы вчера утром в 10ч и сразу поехали в институт. Там нас встретили сюрпризом – предложили жить на ст. Ольгино под Ленинградом. Колька …уехал договариваться на фабрику, а я стал воевать. Часа через три непрерывных хождений от директора до нач. общежития удалось выдрать одно место в общежитии на Международном проспекте. Там мы и поселились на первую ночь – вдвоем на одной постели, причем вместо подушек были использованы наши пальто, а одеялом служили различные вещи – от оконных штор до ризы священника (без всякого преувеличения). Формально в комнате должно жить только 4 человека. А так как там жили трое, то администрация могла вселить только одного. Но мы сами поговорили с ребятами, и они согласились принять нас двоих…Сегодня были на фабрике. Мой банкаброш (банкаброш, видимо, тема его диплома) был в чистке. И я его как следует рассмотрел. Завтра приступлю к снятию эскизов. Сегодня же мы зашли в несколько магазинов. Хороших чулок еще нигде не видел. Дешевые есть везде.
…Кисонька! Как там у тебя дела? Ты небось сейчас слушаешь последние известия? Я их тоже слушаю, …послушаешь известия и ложись спать. Надо как следует отдохнуть. Покойной ночи, кисонька. Я буду работать, как вол, чтобы как можно быстрее приехать к тебе в Москву…
(20.VI.40г.)…Сейчас сижу дома один и отвечаю тебе на письмо. Я так рад, что у меня в голове все путается, и я заранее извиняюсь за стиль, за орфографию и за разные другие волынки…Ой, какая у меня хорошая киса Наталка, и совсем она не болтушка! Ну слушай, как мы живем и как наши дела. Живем в общежитии Текст. инст. и вопреки вашим представлениям спим по одному человеку на койке. Вдвоем с Колей мы спали только одну ночь. Питаемся в основном колбасой, и она мне до того опротивела, что смотреть на нее не могу. Вчера достали копчушек. В столовой на фабрике обеды очень неважные. Завтра собираемся на поиски сахара и масла. Фабрика «Работница» далеко не молодая особа и совсем непривлекательной наружности, да к тому же еще страшная грязнуля. Вентиляции никакой нет и пылища такая, что ты себе и представить не можешь. …Наших машин никто на фабрике не знает, мой банкаброш они за два года ни разу не ремонтировали из-за боязни, что им не произвести потом монтаж…Сейчас я копирую имеющиеся на фабрике кой-какие чертежи., затем приступлю к снятию эскизов на машине. Затем соберу материал по эксплоатации, ремонту и т.п. …Сейчас отнесу письмо и опять сяду чертить. Да, забыл. Мы с Колей смотрели кино «Человек из ресторана».
…Тебе придется проект отложить пока, а заниматься предметами сессии. Проект сделаешь на каникулах…Хорошенько готовься и хорошо сдавай (у тебя ведь одно не есть следствие другого). В следующем письме жду отчета по крайней мере о сдаче лаборатории»
(15.1.39г.) «Почему ты мне ничего не пишешь? Ждал, ждал, не дождался. Думал, что ты может быть решила написать после экзамена? Опять нет. Не знаю, что и думать. …Вот меня интересует вопрос: не думали ли вы местом, противоположным тому, которым все думают, когда писали, что не занимаюсь ли я здесь совсем противоположным тому, чем надо заниматься? (Шучу, не обижайся). Курить бросил, пью горькую. Сижу с поллитром (теперь мне будет хорошо?).
И тоже про Новый год:
(5.1.39г.) «Новый (1939) год встретили неплохо. В Текстильном институте был бал (на всю ночь). Мы, предварительно зарядившись, пошли на этот бал. Зарядка, надо сказать, была довольно основательной, так что многие из наших ходили, покачиваясь, а некоторые дошли до чертиков. Особенно отличились Саша Карасев и Сучков, которые всю ночь походили на борющихся медведей, имитируя танец (дело дошло до пожарной охраны института). Но наша компания была в норме. Я всю ночь танцевал, причем исключительно с масками, т.к. боялся, что от меня сильно пахнет. Надо сказать, что было много интересных костюмов. …Рад за Лялюкину елку, очень жалко, что не увижу ее… Вчера собирался пойти на каток, помешал мороз».
Вот такая переписка – милая и сумбурная, полная нежных упреков и озорных поддевок, больших ожиданий и светлых надежд. Сопоставляя эти письма – их стиль, почерк, содержание – я чувствую, как эти молодые сердца тянулись и удивительно гармонично дополняли друг друга.
Они собирались пожениться после института, осенью 1941 года. Моя мама была девушкой строгого воспитания, и до свадьбы не могло быть и речи о супружеских отношениях. Когда Леша оставался ночевать в Донском, он ложился в комнате с Андреем. Сейчас я думаю, а каково было ему, молодому влюбленному парню?
Леша блестяще защитил свой проект и получил представление в аспирантуру МТИ. Мама же после защиты диплома получила распределение в Среднюю Азию, в Ташкент, на хлопко-прядильную фабрику. Тогда москвичей не оставляли в Москве, как нас в 80-е годы. Чтобы мама осталась в Москве, они решили зарегистрировать брак. Жену не могли отправить в Среднюю Азию – она оставалась при муже в Москве. Брак был заключен 29 декабря 1940 года, в Мещанском отделении ЗАГСа, НКВД СССР, свидетельство № 2097. Но свадьбу все-таки отложили на начало сентября – нужно было подготовиться, заработать денег и отпуска, чтобы отправиться в свадебное путешествие к морю.
День 22 июня 1941 года изменил все планы не только этой влюбленной пары, но и всех жителей нашей огромной страны. Изменил планы и поломал судьбы на многие поколения вперед. Кафедра, где Леша остался в аспирантуре, в полном составе (профессора, доценты, преподаватели, аспиранты) были призваны в Народное опол-чение. И так было на всех кафедрах, во всех ВУЗах Москвы. Весь профессорско-преподавательский состав – граждане страны шли защищать свою Родину, свой город, свои семьи. Они были уверены, что это ненадолго, что они вскоре вернутся назад живыми.
И вот тут проходит рубеж. Рубеж в моем повествовании, в судьбе моей страны, моей матери – а значит, этот рубеж, как рубец, проходит и через мою судьбу. Все это счастливое, студенческое, безрассудное время осталось позади. Впереди была Война.
Следующая небольшая пачка писем (всего 9 писем) - уже не переписка, это письма с фронта. Мамины ответы на них остались там, откуда не вернулся ее Леша. Первое письмо от 16 июля, последнее от 1 октября. Это то, что сохранилось в семейном архиве. Письма я получила уже после смерти мамы от своей двоюродной сестры Ларисы. Она хранила их и отдала мне незадолго до своего ухода. Привожу выдержки из этих писем, сохраняя орфографию, в хронологическом порядке.
(16/VII- 41.) «Здравствуйте все! Живем мы теперь в лесу в палатках, днем очень хорошо, ночью немножко холодновато. Прошедший день мне было так много дел, что я не смог даже написать письмо, зато сегодня его повезут до Москвы. У нас теперь есть адрес: Москва, 17 отдел связи Сосенки. Почт. ящик 32…»
(18/VII- 41.) «Здравствуй, Наташа! Пишу очень рано утром. Моросит дождь. Мы сидим в палатке. Сегодня мы кажется уезжаем в неизвестном на-правлении. Значит мой адрес опять пропал…возможно будет перерыв с письмами, так ты не волнуйся…»
(25.7. 41.) «Здравствуй моя милая женка! Вы уже четыре ночи не спите. У нас пока в этом отношении спокойней, но зато когда нибудь будет очень горячо. Я слышал, что бомбили Даниловский рынок, ведь это совсем близко от вас. Напиши, как очень страшно или нет? Будь пожалуйста поосторожней. Обязательно уходи в убежище...Да, я узнал, что есть инструкция Наркомфина, по которой все ушедшие в народное ополчение получат прежнюю ставку по месту работы….У нас теперь есть адрес, так что мне можно и нужно писать. Не удивляйся, что я так скверно пишу – это потому, что на этом же столе, сделанном на живую нитку нами же работает пишущая машинка и весь стол ходит ходуном. …Наталочка, напиши, как идут дела на фабрике? Милая моя киса! Несмотря на то, что у меня очень много работы, я очень часто скучаю. Ну ничего. Надеюсь, что скоро увидимся. Только бы ты была у меня здорова…. Живем мы в лесу в палатках. Теперь щеголяю в в военной форме. Вы там должны получить мои вещи. Наш адрес: Действующая армия, Полевая почтовая станция №546, почтовый ящик №17 3СП (штаб), мне.
Целую крепко мою милую, хорошую, родную женку-кису. Лека.
(28.7.41.) «Здравствуй милая Натулька! Живу сейчас недалеко от того места, где мы так хорошо жили на даче. Очень жаль, что не знал этих мест раньше – вот куда надо было ходить за ягодами! Но сейчас собираешь их только по пути, и то редко. Работы у меня очень много, так что занят с утра до вечера. Жду не дождусь от тебя письма, очень хочется узнать, как ты там живешь, моя бедная девочка, не выбило ли стекла при бомбардировке? Ведь я не получил еще ни одного письма. Я знаю, что ни ты, ни я в этом не виноваты, но мне просто как то чудно и странно…»
(8.8.41.) «…и хотя я не получил ни одного твоего письма, но надеюсь, что ты мои то получаешь. Последний адрес …теперь уже будет действовать долго, и я скоро тоже буду получать письма….Киса моя, если сумеешь, уезжай из Москвы, я очень беспокоюсь за тебя и всех остальных. По слухам, доходящим до меня, бомбежке как раз подвергался ваш район...Те, кто знал меня раньше, говорят, что я выгляжу свежим и крепким, немножко похудел. У нас теперь наладилась даже парикмахерская, так что живем ничего…На всякий случай, еще раз мой адрес: Действующая армия, Полевая почтовая станция №527, почтовый ящик №46 3СП (штаб). Ну до свидания, моя маленькая глупенькая Наталочка! Еще раз целую с самой большой крепостью!
Ниже приписано другим карандашом: «Только что узнал новый адрес: Действующая армия, Полевая почтовая станция № 924. 3СП (штаб)».
(12.09.41)? «…Мы теперь, кажется, прочно осели на одном месте и адрес, по видимому, больше меняться не будет. Надеюсь скоро получить все твои письма. Ты ведь знаешь, как я люблю твои письма, моя милая, умная девочка! Помнишь, как было хорошо в ЭТОМ ОТНОШЕНИИ (подчеркнуто), когда я уезжал в Ленинград. Здесь я поставлен в значительно худшее положение – понимаешь, не о чем писать. В письмах из Ленинграда я писал тебе, где бываю, что вижу, как идет работа и т.д. Теперь же я не могу ничего этого тебе написать. Поэтому все письма мои получаются довольно короткими… Киса, очень прошу писать мне почаще, не дожидаясь моего ответа, как только есть свободная минутка, сядь и напиши несколько строчек.. ..Вот видишь, расстояние нас отделяет сейчас вдвое меньше, чем тогда, когда я был в Ленинграде, а письма идут в сто раз медленнее. Ты поняла, почему я подчеркнул наверху два слова? Д-А. А лучше всем нам – когда мы вместе, правда, ласточка? (Я сейчас поймал себя на том, что сижу и улыбаюсь – вероятно довольно глупо это выглядит). Скворушко мой, не грусти, не вешай нос на квинту, как говорит Нина Аркадьевна. Надо думать, что недалек тот день, когда мы будем опять вместе, мое большое солнышко. Я обниму свою женушку, и все у нас будет по настоящему….Как ты теперь на фабрике? Боюсь, уж не главным ли инженером, или, чего доброго, главным конструктором? Ты не обиделась, хорошая моя? Не обижайся. У нас один паренек получил недавно посылку. Попробуй и ты послать мне посылку. Так мне особенно ничего не нужно, пришли только чего нибудь к чаю – ведь ты знаешь своего сладкоешку и несколько пачек хороших папирос – уж ты меня извини за такую просьбу, виноват я перед тобой….Сейчас сижу, задумался, и очень ясно тебя вижу. Почему то вспомнил Малый Ярославец (два лета 1939-40гг Грызловы снимали дачу под Малым Ярославцем). Лес, в котором я сейчас нахожусь, очень густой, ели прямо не дают прохода. Очень много грибов: я ухитрился найти один белый гриб чуть ли не в двух шагах от палатки. Ну пока, вроде все.(это моя стандартная фраза, правда?) Целую крепко, крепко мое солнышко и моего скворушку. Твой глупый Лека (или Ле). Мой адрес: Действующая армия, Полевая почтовая станция № 924. 3СП (штаб).»
(16.8.41. 6 часов вечера) «Сегодня весь день жду прихода нашего письмоносца: он ушел часов в 12 и до сих пор нет. Думаю, что он сегодня принесет нам почту – надеюсь и я получить хоть одно письмо….Сижу, а надо мной гудят самолеты, может быть они полетели в Москву….Посылку ты может быть сумеешь отправить с шофером, который везет письмо. На всякий случай пишу его адрес….Наталочка, знаешь что, сходи пожалуйста в 7/2 дом и возьми у Сашки Овчинникова мои носки – 2 пары, помнишь, те, что я никак не мог взять».
(4.9.41. 0.40.) Добрый день! (или добрая ночь! – как Вам будет угодно). Сегодня опять заступил на суточное дежурство и стало быть есть возможность написать письмо. Вчера я получил открытку Наташи, отправленную 27.8., а сегодня открытку от Аркадия Андреевича, датированную 2-м августа. Большое Вам спасибо. У меня уже теперь появилась уверенность, что связь прочно установлена… Сегодня очень хорошая ночь. Сейчас буду перечитывать Ваши письма, а завтра может быть, получу новые…» Адрес отправителя: Полевая почта №9243 С.П. (штаб). Прокофьеву Алексею Георгиевичу.
И последнее письмо, написанное очень бледным чернильным карандашом, без обратного адреса. Видимо, было передано с оказией:
(1.10.41) «…Живем мы теперь подальше от Москвы. Как там у вас с бомбардировкой? Сейчас писать много не могу, вечером напишу письмо побольше. Я теперь наверное долго не попаду в Москву, не скучайте и не беспокойтесь…Милая, лучше бы ты уехала из Москвы, как бы я был спокоен...»
Вот и все. Больше писем не было. Милая не уехала из Москвы, они остались в Донском вдвоем с отцом – все остальные члены семьи уехали в эвакуацию. И в самое жестокое время, осенью и зимой 1941 года, когда немцы вплотную подошли к Москве, инженер участка шпульно-катушечной фабрики Наталья Аркадьевна Грызлова работала в две смены. Фабрика была переориентирована на военную продукцию – вместо шпуль и катушек выпускались гильзы и патроны. По ночам бегали в убежище, гасили на крышах зажигательные бомбы. Наташа ждала своего Лешу, его писем.
Они (мама, дедушка, Андрей) несколько раз делали запросы в разные инстанции, но ответов не было. Ответ пришел в 1946 году, в нем сообщалось, что запрашиваемая часть попала в окружение в начале октября 1941 года и была уничтожена полностью. Позже появилась более подробная информация: была очередная передислокация части, и в штабной грузовик, в котором ехал в том числе и Леша, попала бомба.Все, кто был в кузове, погибли на месте.Шофер выжил, после войны разыскал маминого младшего брата Андрея Грызлова и сообщил ему о гибели Леши. Позже Андрей добился, чтобы имя Алексея Георгиевича Прокофьева было увековечено на мемориальной доске павшим воинам – выпускникам, студентам, аспирантам и преподавателям Московского Текстильного института. Если нет могилы, пусть хоть будет место, куда можно возложить цветы…
Когда я в очередной раз перечитывала эти письма, я поняла, почему мама оставила их в семейном архиве в Донском, не взяла с собой. Ей было невыносимо больно перечитывать их. Она ждала Лешу долгие годы, надеясь на чудо. Бывали же такие случаи, когда солдат возвращался домой спустя долгое время…День Победы – величай-ший праздник XX века, был в нашей семье также и днем памяти и скорби по Леше Прокофьеву и по всем молодым, умным, талантливым, благородным ребятам, которые могли бы многое сделать для процветания нашей страны, могли бы дать сильное потомство, могли бы…но были убиты, просто пущены в расход в Ржевско-Вяземском котле военным руководством СССР в 1941-42 годах.
Намного позже, когда моей маме было уже за тридцать, за ней начал ухаживать бывший одноклассник Константин Жуков, который был уже к тому времени известным архитектором. Старшая сестра Нина уговорила маму выходить за него замуж. Но брак продлился менее двух лет (свидетельство о разводе от 05.05. 1951г.) – слишком разными людьми оказались мама и ее второй муж.
А в 1952 году мама познакомилась с моим отцом – Владимиром Борисовичем Клабуновским, который был старше мамы на семь лет. История этого знакомства была интересной и непростой. Я об этом писала раньше. Мой папа был исключительно добрым, интеллигентным и образованным человеком. У него тоже первый был брак, двое детей от этого брака... И также война вмешалась и разрушила его семью. Мои родители поженились 20 января 1955 года – а я родилась только в 1962 году.
Мама была очень сильным и здоровым человеком. Пережив страшные потери и потрясения, она смогла начать новую жизнь, быть счастливой, веселой, жизнерадостной. Она пережила папу почти на 21 год и умерла в 2006 году в возрасте 89 лет.
Через час я и мои сыновья идем на шествие «Бессмертный полк» и несем с собой портреты членов моей семьи и семьи Травиных – погибших и выживших участников Великой Отечественной войны. Среди них – портрет нашего Леши, Прокофьева Алексея Георгиевича, красноармейца, пропавшего без вести в октябре 1941 года в Ржевских лесах. Все мы сегодня в скорбном и торжественном молчании пройдем в одном строю по Тверской улице. Они живы, пока мы их помним. Когда я читаю или слушаю стихотво-рение Александра Твардовского «Я убит подо Ржевом», за которое он был едва не лишен членства в СП (ставился вопрос, но побоялись народного негодования), в моей груди поднимается волна скорби и протеста против свершившегося в первые годы войны преступления – массового истребления лучших представителей русского и советского народа, геноцида в прямом смысле слова, который отбросил развитие нашей страны на века назад и за который мы будем расплачиваться еще многие поколения.
"...Я не участвую в войне — она участвует во мне.
И отблеск Вечного огня дрожит на скулах у меня.
Уже меня не исключить из этих лет, из той войны,
Уже меня не излечить от тех снегов, от той зимы..."
Ю. Левитанский