говорила вернуться. куда?
бл*дь, да ты давно уже умерла.
мне моя мать - жена.
пошли меня нахуй,
мне так не достает боли,
тело каменистое, хоть и лезвием вспахан,
сука, ударь меня с размаха,
я не плакал уже три года.
я ничего не чувствую,
точно после отхода.
кинь мне монету в карман бездонный,
на случай вернуться, если захочешь.
я бедный и бездомный,
что перекуривает у подземки в час ночи,
кинь мне монету своей бл*дской любви,
пока я здесь, одинок и в тени,
Еб*ный господь, я знаю всех вас:
лжецов, воров и шлюх,
волки, среди которых я как пастух:
у меня у самого руки лучше любого мошенника,
вчера своровал девчонке косметичку и лилию,
играя мне роль священника,
она своровала мое уныние.
в детстве над моею кроватью висело ружье,
в одиночестве я гладил его горячую кожу.
теперь в ломбардах пропадают бабло и чутье:
Бродский, ну еб твою мать,
ты убог и ничтожен.
у меня бред и мания,
я высматриваю миллиметры улиц:
сухожилия дорог и костлявые здания,
железнодорожный мост сутулится,
я сам улица,
лужи - водка в моих венах,
вино в моих глазах,
подъезды скулят, содрогаясь в стенах,
синий винстон с нулевых и размякшая ява на обочине,
мы все сами же это пророчили,
менты не замечают, они за каждым углом,
потрошу и вскрываю рубцы:
менты не трогают детей,
а трогают отцы.
я себе и мент, и улица, и отец.
ремнем по лучшему другу,
когда выхаркиваешь: "п*здец",
не хватит ни гражданских, ни мировых,
потому его лезвие на моем запястье -
то называют любовью святых.
успокаиваю свою детку в ванной,
она захлебывается красиво и дрянно:
ее снова разъебашил новый мудак,
пока я курил в соседней, туша о кулак.
стоим, в тишине и трезвые:
мне нечего дать
и я достаю ей лезвие.
все заканчивается улицами,
это бесконечные оды и панихиды,
разгон на рапиде, цветные ликвиды,
это кровь, сочащаяся сквозь асфальт,
обочина на двоих и мертвая магистраль.
после девятого кошмара подошел к зеркалу,
а руки освежеваны, и оно поковеркалось.
далее механизмы: хруст и злость, осколки, звон.
и снова, просыпаясь - белесый потолок, чернильный пол.
улица, целуй меня,
улица, глотай меня,
я скучал по тебе, созывая со дна.
как мудака и тварь,
ударь меня, ударь.
никого не люблю,
все чувства - иллюзия слабости,
они разъедают признак масштабности,
есть ярость и ненависть, исследуемые страданиями и годами.
есть исписанные подъезды и стопка с бомжами.
мне вечно семнадцать,
я - зарождение, взрыв и млечность,
беспечный и бессердечный.
год смерти начался с года жизни,
когда я впал в бесконечность.
не оглядывайся, не то заметишь,
пока весь в загонах и бредишь:
раз-два и ты мертв.
пиф-паф, выебу тебя на пустыре,
полуголая постанываешь на мне,
завораживающая на сухой траве,
но у меня вся спина в шрамах и синяках,
на осколки молится разхераченная спина,
искупительная боль и кожа в клочья,
только тогда я кончу.
вся жизнь - предсмертная галлюцинация,
твой голос, как из х*евой рации,
бывает, мне п*здцки страшно, когда в изоляции
я слышу звуки твоих интонаций.
может, моя мать все таки задушила меня в колыбели,
может, мой отец все таки проткнул мне вилкой шею,
может, я был тем выкидышем и не было никакого брата или иных жертв,
был только я и смерть,
улицы и смерть,
святая троица:
лезвие, вино, ява,
пустая кухня, сороковая, шрамы,
бесконечность, ночь, одиночество,
революция, ясность, пророчества,
бессоницы, кошмары, ледяная вода,
деньги, задворки, ненависть,
пустота, пустота, пустота.
святое писание, полное изуверств,
заканчивается на эпиграфе:
я, улица, смерть.