ВОСПОМИНАНИЯ О ПОЭТЕ ВАЛЕНТИНЕ БУЗУНОВЕ.
Не задумываясь над тем, чем это станет: статьей литературоведческого характера, мемуарным ли наброском - просто пишу по праву живого.
Ты бы тоже написал обо мне. Прости.
«Шар земной – это…(здесь следовала небольшая пауза: 4-х летняя Марина додумывала в эти секунды, что же такое шар земной?) – это…такой кубик».
«А что, неплохо, - похвалил Валентин. – Ай да Марина!»
Для нее он был Карабасом - Барабасом. Загорелый, аж черный. Еще с черной бородой. Но добрый Карабас, потому как она с первой встречи с ним, с первой минуты в глазах Валентина увидела совсем не Карабасовское, а что-то по-детски озорное, что заставило ее сразу податься к нему. Сначала приоткрыла калитку на палец, потом больше, больше и, наконец, во всю свою шалость – показывала дразнящую, улыбающуюся рожицу и, взвизгнув, убегала, чтобы догнал.
«Папа, а правда ёженька с дядей Валей живет? Мы пойдем к нему?»
«Мама, а мы видели Карабаску – Барабаску!»
Бутылок и сплетен
Слепящие свалки,
как пленку засветят
Всю правду о Вальке.
Он уходит в яры, кленовы леса,
Лишь пройдет ледоход.
В этом, в общем вся
Его жизнь и мечта. Чур, еще река –
жереховые берега.
Ничего там у него нет, кроме костров.
Я ведь сам там был. Кроме хвостов
Звезд, иногда комет –
Ничего, ничего у него нет.
А умрет, прорастет молва,
Как сбегалась к нему трава,
узнавали птицы в лицо…
Да, пожалуй, и все.
Это стихотворение я прочитал Валентину в день его 33-х летия 25 октября 1970 года.
«Спасибо, старик», - полупрошептал он, и рукой вытер слезу, сразу, бесследно, до дна, как будто рукавом рот после водки.
В конец апреля, за день до Радуницы был у его могилы. На ограде – портрет. Он - в полупальто, в черном берете , именно такой, каким сколько раз я встречал его на улице. Еще издали, завидев меня, он вплотную выпаливал:
«Здравствуй, сволочь!»
ТО, ЧТО ЛЕЖИТ В МОГИЛЕ, РАЗВЕ ТЫ?
«Не придаю значенья я словам.
И стих громоздок, груб и необуздан.
Чтоб уловить мелодию искусства,
порой необходим иной талант», -
признается он в одном из стихотворений. Это ни в коем случае не следует понимать как просьбу о снисхождении. Валентин бы этого не простил.
Поэты не имеют права на оправдание. Поэтому упомянутые строки, во-первых: есть трезвый, так редкостный у поэтов, взгляд на самое себя, самоукор. И, во-вторых: скромность таланта, уверенного в себе, скромность, как обещание во много раз лучшего, Главного, Скорого и его силам подвластного.
Бузунов в свои 33 был только как талант. Как поэт, он только начинался.
Он достиг того, чем можно было писать, достиг единственного, чем можно только позволить писать поэту – достиг души, души, как высшей человеческой красоты и одаренности.
Одни копят деньги, другие – анекдоты, он же – без самоцели, как земля влагу, - Душу. Все остальное – стихи и поступки – как следствие, как производное, - восходы.
«Под полусонными осинами,
Из перепутанных корней,
ручей ручонки свои синие
развел, малюсенький ручей.
Прополз со страхом под сугробами
И, убедившись, что живой,
Задумал вдруг полет испробовать.
С крутого яра – головой!»
Стихотворение, датируемое 1961 годом. Во многом автобиографическое. Это было его начало, его ручей, и он сам был ручьем, началом реки ли, моря ли, озера ли – объявит время.
Но уже здесь в одном «ручей ручонки свои синие развел», чтобы «полет испробовать с крутого яра головой», столько неподдельного звона и озорства, что дух «Пугачева» сидел уже здесь, как дух свободы, ледохода, разлива; здесь бродила та искра, от которой он много позднее :
«Я поджигаю старый звонкий лес коротким, быстрым, хладным словом – «Осень».
Щедрый, как Природа, он был и легкомыслен, как Природа. Он, в полном смысле слова, сорил сокровищами. Поэтому стихи его неравноценны. В стихотворении, написанном за полчаса, подчас в мгновенном экспромте, в каламбуре, которому, ровным счетом, грош цена, он оставлял строки, с которыми другой поэт носился бы, полный гордости и довольства.
«Когда дожди, как конокрады,
Луну из неба увели…»
Или:
«И в тишину иных полей
Скрипит несмазанной уключиной
Косяк отставших журавлей…»
«Урала жереховьи канонады…»
Это только крохи того богатства, которое он бездумно расшвырял по своим черновикам, по стихотворениям, беззаботно и непростительно подведенным под точку.
Но какие крохи. Каждая с глыбу. Если не с гору. Стихи Валентина обладают течением явным, зримым, как река. Иногда кажется, что тебя, как лодку, несет. Вглядитесь, вслушайтесь.
«Тумана бы глотком тягучим,
Как из кубатки пряный квас,
Испить. На лиственную кучу
Свалиться после, словно пласт.
И, дожидаясь пробужденья
Реки, как в люльке малышка,
Познала б тайну вдохновенья
Вдруг обновленная душа.
Чтоб цвинькала пичуга рядом,
Прижавшись к мокрому кусту.
Смотреть, как небо звездопадом
Расстреливает темноту.
И знать, что лето без остатка
Уйдет гусиною тропой.
… Но воет вьюга, как солдатка,
Внезапно ставшая вдовой».
Шестнадцать строчек желания, жажды, от которых читателю не уйти, не заразившись. И нота грусти, почти неслышная, но все же доминирующая. И «звезды, расстреливающие темноту», такие огромные, и небо такое яркое, как на Ван-Гоговском «Терраса кафе ночью».
Диапазон его прикосновений, раздумий, грусти, восхищения расширялся и углублялся год от года.
От неуклюжего наброска, похожего на повествование / «Урал стареет. Желтыми плешинами на свет луны карабкается дно» /, от импрессионистских зарисовок –
«А льдины дыбились со скрипом,
В оркестр превратив реку.
Стонали флейтами и скрипками
Кустарники на берегу»,
до высокого чувства ритма, до ритма, ставшего мускулатурой стихотворения, до ритма, делающего порой чудеса.
«Татарской конницей внезапно
Он налетел из-за реки.
Но излучал славянский запах
Происхожденью вопреки
Бухарский берег.
Без разбора
Все обволакивал собой,
Царем, не терпящим раздора
Меж небосводом и землей.
Царем, но любящим разбой».
О чем это? О дожде. Не ожидали? Правда, внезапно, свежо? И тут же, дальше, продолжая его же или о нем же, казалось бы несопоставимое после столь величественного:
«Один в неистовство влюбленный,
Один, способный на ручьи,
Плясал голодным цыганенком
В надежде что-то получить».
Конница – Царь – Цыганенок. Ассоциативная пропасть. Но, как пропасть, захватывающая, красивая.
От штриха, от робкой акварели до единственного силового удара, как звуком, так цветом, до праздника слуху, оку, и еще чему-то в грудной клети.
«С глаз долой – из сердца вон -
Вновь меня-отшельника
Бирюзовый горизонт
Зацепил ошейником.
И как будто собачонку
Поволок в зарю реки,
Чтоб в неслышимой чечетке
Заходили поплавки.
Чтоб безвесельная лодка,
Грудью звезды разломав,
Позабыла в миг короткий,
Что сходил по Ней с ума…»
Беру на себя смелость заявить, что в советской поэзии ни на кого еще в бирюзовый горизонт не надевал ошейника, чтобы низвести до щенячьего, заливистого положения в природе, чтобы уменьшая, сдавливая до собачонки, враз поднять выше прежнего человеческого – до язычества.
Трудно встретить человека, которого не тянуло бы к костру, к реке, на рыбацкий трепет. И все-таки из всех миллионов в человеке-лет, отданных человечеством рыбной ловле, самым ярким, самым богатым, с ума сводящим от всего того, что лежало в садке, билось на кукане, была им пойманная «поплавковая чечетка».
Проследите аллитерацию. Она не застревает, чужая, как кость в горле. И в этом ее прелесть. Вы снова прочитайте вслух:
«чтоб безвесельная лодка,
грудью звезды разломав…»
Это значит, какие же звезды? Чтобы лодка могла их разламывать, подчеркиваю, разламывать грудью – значит звезды не меньше лодки? И поэт заставляет их видеть именно такими.
Последнее четверостишье, как принято говорить, оставляет желать лучшего, но и без этого ясно, что в Валентине бредила Бездна.
Какой талантище не израсходовал!
Динамика, ритмика, композиция стихотворения, как материки, как природные богатства были им завоеваны.
Осваивались многие жанры поэзии. Под сердце подкатывалось чувство Родины, чувство истории. Рождалась «Царева свадьба». Но редакция поэмы, представшая перед читателем, всего-навсего один из неперечеркнутых вариантов, один из не обведенных контуров его замысла и, поэтому смотреть на нее нужно только как на черновик поэта.
Историческая поэма – жанр чрезвычайно трудный. Здесь можно лечь костьми, как на поле брани, и ничего не добиться. Подтверждение этому – история поэзии.
Но некоторые куски поэмы «Царева свадьба» исполнены с такой силой, на таком дыхании, что вселяют непоколебимую веру, что со смертью Валентина мы лишились не только очередного эксперимента, но и очень обнадеживающей поэмы.
Как красочен и буен, как оригинален по замыслу фрагмент поэмы «Пугачев парится». Двенадцать строчек озорства и чуда, которые невозможно прочитать, чтобы не перейти на ритм венечного удара и не улыбнуться.
«Ходи, ходи-ка, веничек,
По царским по бокам:
Поддай парку маненечко,
Тут холодно пока.
Пред свадьбою холеным быть
Положено царю.
Эй, казачки, ядрены лбы,
Поддайте, говорю!
Голицами, с оттяжечкой
По ляжкам круто бьет.
Похоже, что вприсядочку
Сейчас плясать пойдет.
Давай, давай, детинушка,
Отпотчевай царя.
И веничек по спинушке
Рисует вензеля.
Сияя задом розовым,
Казак ползет к двери.
Знай, веничек березовый,
Как парятся цари!»
И плач Пугачева ему (Валентину) удался.
В дождливый конец октября Бузунов остановил меня поздно вечером и предложил послушать новые, сегодня к утру написанные строки. Успели купить бутылку сухого вина. Лавка под сиренью блестела, мокрая от дождя. И слушатель и чтец расположились стоя. Он по-обычному приподнял голову, по-обычному притих и:
«Ах, ты, Дон, милый Дон,
Злато донышко,
Где-то плачет по мне
Женка-вдовушка.
Не расслышит никак
За метелюшкой
Крик прощальный – Прости –
Плач Емелюшки».
Читал тягуче, и голос, и музыка плача, казалось, уходили из этого промокшего сада. За собор, за Урал, в степь. Лицо его было серьезным. Чувствовались ответственность и масштабность за каждое слово и в каждом слове. Иной, доселе незнакомый подход к себе и к миру, настораживал и на мгновенье мне стало жутко.
Перед глазами, увеличенное чернотой неба, вспыхнуло Пастернаковское:
«Когда строку диктует чувство,
Оно на сцену шлет раба.
И тут кончается искусство
И дышит почва и судьба».
А Валентин читал, не останавливаясь, не то свое, не то пугачевское:
«Ты прости меня, Дон,
Ясно донышко,
Не увижу твое
Вольно солнышко.
Не ходить по родной
Мне земелюшке.
Отходился уже твой
Твой Емелюшка.
Изыди прочь, тоска!»
И только после глубокого-глубокого вдоха и такого же, очень слышного выдоха, взглянул на меня: «Ну как?!»
Но по интонации этого «Ну как?», по тому, как сразу потянулся к бутылке и сделал всего один глоток – и опять весь ожидание – он был больше похож на истомившегося, но извиняющегося человека, ожидающего дара на «Не найдется ли у вас закурить?». Взгляд нерешительный, как никогда.
УМЕР, НЕ ЗНАЯ, ЧТО УМЕР, - сказала 4-х летняя Марина.
На этом можно было бы и закончить краткий крайне поверхностный экскурс в Наследие Бузунова, если бы не было одного жанра, неразрывного со всем его творчеством, и все же, стоящим отдельным государством, к которому и нужно подойти иначе, и, здесь, может быть, Начать настоящие археологические раскопки. Этот жанр – песня.
Их немного. Не больше десятки. Но в них концентрация его пульса, его горя, тоски, радости и надежды, и, главное, естества.
Зачастую человек, оставаясь сам с собой в различные минуты жизни, уходит в песню.
И если бы был создан прибор, способный перевести весь комплекс звуковых, световых, биологических, психических импульсов в этот момент на язык Тайны, мы осветили бы как на ладони и самое темное, самое отдаленное, самое запущенное место нашей Вселенной – Душу человека.
Песни Валентина – это его исповедь, его молитвы, костры души.
«Вот и клен обеднел,
Все спустил, как пропойца, до нитки.
Не поверив в потерю,
Голый затылок скребет.
Ах, куда же пропали
Его золотые пахучие слитки?
Не идти ж побираться –
Весь лес тогда засмеет».
«Ах, куда же пропали его золотые пахучие слитки?» - ведь это он о себе, и нищий клен, он сам.
«Стоял озвученный насквозь, насквозь открытый».
Поэтому и пел, пел о том, как:
«Листья падают как стая
Куропаток на поля.
Ах, ты жизнь моя пустая,
Ах, ты жизнь моя пустая,
Дует ветер и не знает,
Что нету парусов и мельниц у меня»
Но лучшей песней, теперь уже подытожившей его жизнь, самой нежной из всех, стала «Золотое Озеро Удачи».
«На октябрь огненный похожа,
У тебя и рыжинки его,
Смотришь, как бреду я бездорожьем,
Наклоняясь в бездну головой.
Легкомысленный и суматошный,
И такой бунтующий, хоть плачь,
И по-детски верую в возможность
Золотого Озера «Удач».
Каким нужно было быть романтиком, какое нужно было иметь недремлющее сердце, каким нужно было быть сумасшедшим, чтобы вопреки будням, вопреки бивням жизни, вопреки здравому смыслу – пропеть, улыбнувшись:
«Где-то ж есть оно, небеснопенное
С неподдельной искренностью дна…
Но опять в прокуренные стены я
Тычусь, присмиревший от вина,
В подсознаньи, сквозь туман табачный
Различив в весеннящем окне,
Золотое Озеро Удачи,
На котором не рыбачить мне».
Бесстрашие ли? Провидение? Случайность? Какая разница.
НЕТ ВАЛЕНТИНА
Не стало. Под неумолимой, неотвратимой, всепобеждающей логикой жизни. Не стало.
Еще раз вспоминается асеевское:
«Зачем вы не любите, люди,
Своих неподкупных поэтов?
Зачем вы их губите, люди?»
Над рационалистичным, материальным миром витает победа… с могилой в придачу. Человек прошел по земле, не прополз, подобно миллионам человекообразных, а отстоял, выдержал гордое назначение свое, вынес душу свою светлейшую, никакими соблазнами не совращенную, как выносят из огня ребенка – нашего ребенка / мечту нашу один удержал/, за что мы и слов - то нужных, в которых он так нуждался, сказать не смогли, да и не пожелали.
Неужели неисправим род человеческий и ничему и никогда никакие уроки и уроны его не научат?
Вижу его прокуренную комнату, гитару:
«Дует ветер, дует рыжий,
День осенний неказист,
Листья падают все ниже,
Листья падают все ниже,
Ну, удержись, последний лист».
Я не понимал этой просьбы и мольбы к осеннему листу. «Ну, удержись!». Казалась даже несколько нарочитой взаимосвязь, которую он проводил в следующем четверостишии, а он, уверенный в абсолютной, неоспоримой, но недоказуемой нам правоте, продолжал:
«Ты один мне теперь опора
И спасение мое.
За тобой уйду я скоро,
За тобой уйду я скоро
В небытие,
В небытие…»
Слушать его было наслаждением.
В. ИРХИН
г.Уральск. 1971 г.
Ред.: И.Гудошникова.
24.09.2012. - 15.05.2017.