сирена навзрыд мне в окно рыдала:
снова где-то кому-то больно,
снова кто-то умер, и я от устало-
сти умираю в школе.
ко мне нависает сосед по парте
(имя, пожалуйста, придумай сам),
говорит: пойдем в пионерский садик –
покажу тебе мертвого пса.
и вот мы стоим над рваным те-
лом пса, надо плакать, наверное,
а я смотрю, как в разодранном животе
его восстает вселенная:
шевелится жизнью утроба, даже
живее, чем он мог быть когда-то,
на наши шершавые лица влажно
стекает рана заката.
было бы сложно придумать лу-
чше момента соседу, чтобы сделать
шаг в мой залитый закатом рот – поцелуй
над собачьим гниющим телом.
разлагается пес, первые фонари
нас засветят, и мне не верится,
но под курткой и под школьной формой совсем внутри
начинается новое сердце.
а снаружи до хрипа сирена кричала –
снова где-то кому-то станет
так плохо, что он умрет, и начнет сначала
существование,
или не начнет – в девяностые в два ночи
нет концов и начал, и вообще:
говорят, никакая жизнь ничем не закончи-
тся, а точнее закончится ничем.
прошла сотня лет, а я бы все повторил, если б смог,
но сердце давно не бьется:
вселенная в мертвом псе сворачивается в клубок
и больше не развернется.