* * *
Мощь амбиций не знает преград, — волевые потоки раскачивая,
параклеты на крыльях оставленности входят в гнёзда лишённых гнезда;
где — как слово берут на зубок, проверяя монеткой на качество, —
дух, беременный виденьем будущего, разрешится катреном воздать.
Кто сказал, что в пролётах держав остаются несущие времени
и в просторах вселенского зодчества некий мастер на вечность держал?
Пока длится библейский клубок и сюжеты аршином отмеривают,
параллельно растёт одиночество, изнутри разъедая, как ржа.
На полях приснопамятных встреч я вязал своё сердце порукою
и — в условиях скрытого ужаса — как боец, отстранял чудеса.
Апельсиновых рощ господин, крепостных за дворянство выругивая,
я вконец в разных формах изверился — только зря свой живот сотрясал.
За глаголом не ходят гурьбой, коренные созвучья рассаживая,
как палат голубых представителей — в каждый рот по крикливой беде:
за отсутствием трезвых идей, забивая им глотки, как спаржею,
равноправие длится до случая — как придётся себя же раздеть.
Кто-то вышел к пернатым в друзья, кто-то сам (протокол и проклятие)
на пороге гражданского кодекса раскололся, как грецкий орех:
«Я ль за то на кострах в декабре оренбургские трассы прокладывал,
чтоб за тейпом окладистых родственников на бетоне с песком погореть?!
Говорили ж, — не суйся, в мороз! чтоб паяльник не стал обмороженным:
потерявшим чутьё на различие — словно мусор в проезжем дворе:
всё равно как взлететь до небес, на орла или решку подброшенным, —
лишь бы время покатого прошлого не пошло перебранкой во вред».
Каждый волен, нажав на педаль, мощь амбиций включить до изъятия
из комедии призрачной жизни, где забыл про тебя режиссёр.
Табунку прокурорских услуг только прах в малой урне предъявите,
да пять-шесть окрылённых возможностей, что навеки из памяти стёр.
Благодарности ради ль мне знать, перезрелому школьнику в почестях,
что в кадык (как адамово яблоко) дочь соблазнов входила, как в лаз.
В пустоте огневых крепостей только свечке над ликом хлопочется,
где в ладонях, затянутых вечностью, в первый раз ей любовь назвалась.
Суламифь, словно сук о листе, так в последней заботе изводится,
запуская сквозь вереск меж рёбрами Соломону любовный болид.
И пускай в этой жаркой любви кожа смуглая выглядит ёдисто —
там, под сердцем, тоской непогашенной, как отрезанный орган, болит.
Время смотрится в зеркало дней, но никак на запястье не скажется;
отшатнувшись от прежнего образа, новый облик кладёт на левкас.
Из каких бы ни шла ты глубин, позабив мои поры, как скважины, —
видно, вера сродни назиданию — как порфира, с души совлеклась.