Выйди тварью
(холодной, замерзшей, голодной, уставшей)
и зарычи на меня.
Ты в темноте жил, всю свою жизнь был примером плохим, пугающей сказкой для непослушных детей. Своим же проклятьем ровно в двенадцать первого дня декабря обрек ты себя на мрак две (или три?) тысячи зим назад. Сотни чужих спин, сотни чужих глаз, сотни чужих рук вдруг перестали быть похожими на твои. Ты прыгнул в овраг тогда, скрылся лесами, обмотал запястия лесками и вьюнками. Лапы еловые запахом хвои скрыли твои следы, и мне тебя не найти.
Выйди же тварью,
рот свой оскаль же —
протягиваю ладонь
(намерения тверды).
Ровно в двенадцать разрушит проклятье лишь поцелуй любви.
Тысячи три зим (тысячи две лет?) я выхожу в обед, спускаюсь оврагами, петляю борами, полянами и степями, запястья усыпаны цветами и черепами, орлы оставляют невидимые следы над заснеженными горами. Вьюнки натянулись на лесках, не давая теряться в прилесках, я иду по твоим следам (каждый шаг на твоем шагу), говорю: "никогда тебя не предам" и иду, иду и иду. Я стою на талом снегу, мои веки закрыты — я вижу мглу, я слышу мглу
(и ты — тоже — мгла),
это — прелюдия декабря.
Мокрый снег валит в спину, мокрый снег застилает равнины гладким флисовым пледом. Я же иду, прошу за тебя, за твой опустевший дом, спешившись с жеребца. Привязываю к дубу коня. Я развожу костер, искры огня касаются облаков. Иже еси на небеси, спаси да сохрани, спаси да выведи из костра тебя,
меня и нас всех. Мир утонул во мгле, коснулся краями и ада, и рая, и тебя, Господи, коснулся, оставляя свой рваный и грязный след. Я раздет, стою на ветру северном, обездоленно глядя в лес, на краю мира зависший, мох мишурой обвисший празднично сверкает, стекает к ногам, к подошвам сапог, но я все это стерпеть мог. Я здесь. Я стою на краю. Не в раю, не в аду, не в тартаре.
Обрекаю
тебя
на то
чтобы ты
вышел из темноты
и поцеловал
меня.